парень, был ходок еще тот. Значит, еще и это я за тебя свершил.
– Ходок был, а дети, говоришь, не твои.
– Не мои. Тут уж я никакого «Яблочка» не плясывал, нематрос был, не матрос. Да-а. Вот так-так, Иван Тимофеевич, родил ты четырехсыновей, а они вчетвером ни одного не родили. Григорий погиб, у Алексея былодин, Женька, Женька утонул, у него, правда, был смастерен наследник, ноприпадочный, уж считать это или нет, это, парень, только в количество, только вназвание. У тебя, значит, ничем никого, и у меня никого. Как детдомовцеввоспитывал. Фамилию дал, а кровь не взяли. Да, Иван Тимофеевич, миленький, ужне посетуй, жизнь в обратно не прожить, только переживать.
Геня проснулся. Сбегал за угол, потом сбегал к колодцу,выкачал ведро, чем-то оно ему не понравилось, он выплеснул его, еще выкачал,долго пил, потом облился из ведра и мокрешенький, оставляя на крыльце мокрыйслед, ушел в избу. Но ненадолго. Вернулся и вступил в разговор:
– Дядь Коль, и ты, батя, слушай, ты не будь пассивным,мы от пассивности гибнем, вот чего я рассуждаю, подтвердите. Говорить?
– Мели!
– Значит, семнадцать миллионов тунеядцев. Но из нихнужны, скажем, три миллиона, их прокормим. Но даже если мы доведем до трехмиллионов, они опять разрастутся. Почему? От недоверия и проверок. Раньшеверили. Написал человек отчет, зачем его проверять? А у нас один написал –пятеро проверяют, пятеро перепроверяют, пятеро едут с комиссией.
– Арсюш, – улыбнулся Николай Иванович, –гордись, кого воспитал. Разве неправильно рассуждает?
– У нас рассуждателей в каждой дыре по три затычкисидит. Чего мне-то не принес? Сигареты захвати.
Солнце стало подбираться к ним, вначале к ногам. Арсенявыпростал ступни из тапочек и подставил теплу.
– Я, Коля, молчу годами, молчу и молчу. Ты думаешь, разГенька болтун, так в меня? Нет, я молчу.
– Я тоже лаконичный, – сказал Геня. – У менясловам тесно, мыслям просторно. В прошлую осень грязища была, она всегда здесь,но тогда особенно. Я приехал сюда и застрял. Пошел на почту и дал телеграммутакого содержания: «Идут дожди дорог нет трактора тонут прощай». Во текст!
– Я служил в армии, мне приснился сон... – началАрсеня, но Геня вновь стал перебивать.
– У вас еще армия такая была, что сны успевали видеть.У нас какой сон, у нас не успеешь по подъему – в тебя табуреткой.
– Не налью больше, – пригрозил Арсеня, и Геняиспуганно смолк. – Приснился сон. Старичок, седой весь, голова белая, весьоброс, подошел и говорит: «Ты проживешь долго, но будешь мучиться». А еще былсон. На небе круг, в него вошли с саблями, стали биться. Потом из круга вышли исели за стол, стол распилили пополам. А это была война и перемирие в Корее. Ауж вот последний был сон: будто у меня зубы валятся и валятся изо рта, и всекрупные, жемчужные. А утром по радио говорят: наши войска пошли в Афганистан.
Опять помолчали.
– Ты мать помнишь? – спросил Арсеня.
– Конечно.
Николай Иванович тоже разулся. Он мысленно поукорял себя,что не читал сегодня дневных молитв, но не каждый день он виделся с братом.
– Как не помнить, – говорил Арсеня. – Онаучила: ведите себя тише воды, ниже травы. Может, и плохо такое воспитание: вжизни кто молчит, тот и виноват, кто кричит, тот и прав. Еще до похоронной наГришу, а на отца так ведь и не было похоронной. И до чего ж сучий закон был: набез вести пропавших пособие не давать. Куда он без вести пропал? Да в ту жеземлю! Неизвестный солдат! Все известны!
Арсеня, видимо, подходил к какому-то пределу, за которым могстать нехорошим. Николай Иванович взглядом перекрестил его.
– А на Гришу пришла похоронка, так она так закричала!Ей с нами досталось! Вся зазаботилась. Поехала за хлебом, мы с Райкой сиделиодни. А бригадир по домам ходила, проверяла, кто что ест, тарелки проверяла,чем замараны, что ели, вот ведь! А кладовщик и оказался вор. Меня подучил черезкрышу лезть, меня посадили, а он так и не посаженный прожил. В церковь бегали,это я всегда помню, батюшка уж хоть чего-нибудь да сунет. Помню, враз четверыхребенков отпевали, лежат в корытечках. Наелись зелени, кто поносом изошел, укого заворот кишок. Глупые. Тогда часто перевертывались. Батюшка велел каждомупоклониться. «Ангелы вы мои», – говорит и плачет.
– С голоду и взрослые без ума, – сказал НиколайИванович. – В заключении, особенно на работах, на лежневках бывало: улошадей украдут овса и сразу съедят. Где там варить, да и заметят. Съедят,кипятку напьются, овес разбухнет и желудок рвет.
Арсеня, взглянув на брата, согласно кивнул и продолжал:
– Усажу, бывало, сестренку в тележку и к мати в поле.Она до того кричит, прямо обезголосеет, а я кожилюсь по песку, по канавам.Привезу, мне мать отломит от горбушки, сама сестренку кормит. Покормит, я опятьобратно везу в люльку – качать... Пойдем в избу.
Геня, отметив, что осталось на самом донышке, пошутил:
– Эх, дядя Коля, ты бы еще воду в вино превращал, ценыбы тебе не было!
– И тогда бы ты, Геня, и остальное Священное Писаниезапомнил?
– Как пионер!
В избе Арсеня сразу лег. Николай Иванович подсел к нему.
– Чего плохое вспоминается, так ты не вспоминай.
– Мне другого нечего вспоминать, одно плохое и было.
– Так, Арсюша, нельзя.
– А как можно? – Арсений старался побольше вбиратьвоздуха при вдохе, но это больно ему было. – Как можно? Ты, как мать наша,тише воды, ниже травы. И отец: вперед не суйся, сзади не оставайся.
– Вся жизнь – борьба! – заявил Геня. – Дообеда – с голодом, после обеда – со сном. Дядь Коль, труба зовет: солдаты, впоход! А всякое примиренчество ведет к застою.
– Идите, идите, – сказал и Арсеня. – Спасибо,зашел, брат, не побрезговал моими хоромами. Как они на меня обрушатся, приезжайхоронить. А то и не уезжай. Живи здесь, половиц хватит. А то и хоронить ненадо. Гень! Как дом рухнет, меня погребет, тогда бензину не пожалей, плесни, и– спичку. И – Севастополь горит!
– Болтай, батя, болтай.
– Слушай, приемыш, слушай. Оставайся, Коля, а? Генькапобежит, скажет, что остался. А? Жизнь у меня не очень важная, да надо жить.Будем обретаться. До самоубийства не дойдем.
– Это грех.
– Будем в лес ходить, за бобрами охотиться, ягодыбрать. Я мясо бобров ем, только желудок плохой, надо мясо в вольной печиуваривать... Дак не останешься? Ладно, сегодня не оставайся, а если поживешь вСвятополье, то приходи хоть пожить. Жизнь прошла, как-то бы нам ее сестьобсудить. Братья. Четверо было. Гришку я совсем плохо, неявственно помню. Какон на действительную ушел, отгулял проводы – это помню. Меня на печку загнали.Мне же интересно! Когда все разошлись, вот он сидит за столом, локтем встолешницу уперся, лицо рукой закрыл, слезы льются, а он поет: «Во саду придолине громко пел соловей...» Тогда-то вся душа моя и содрогнулась, тогда-то яи поревел о нем. Да тихонько реву, лицом в шубу, если бы тятька услышал,выпорол бы.
– Тятя у нас был хороший, вечная ему память. –Николай Иванович обвел взглядом избу. – А вот тут уже ни он, ни Гриша небывали?
– Алешка был, в частом бываньи был! – гордо сказалАрсеня и тут же сник. – А я, до чего я дошел, так нажрался, что башки немог поднять. Понимаю, что надо идти брата хоронить, а не могу. Когда оклемался,пополз, только на поминки успел, без меня закопали.
– Батя! Все в лучшем виде, – отчиталсяГеня. – Яму выгрызли – бульдозером не вырыть. Корни с Витькой рубили,надселись. «Тятька лошадь запрягает, маменька уселася, черно-пестрая корова сосмеху надселася...» Дядь Коль, они там думают, что мы тут как один умерли вборьбе за это. Идем! Хоть у тебя и непротивление злу насилием, силом утащу!
Арсеня осторожно переложил ноги.
– Я уж провожать не пойду. Попрохладнеет, огород польюда жука пообираю. Уж на девятый день приползу.
Геня схватывал со спинок стульев, с гвоздей у двери рубахиАрсени, полотенце, ссовывал их в сумку.
– Бать, комаров я не всех уничтожил, но все-таки;оставил только ограниченный контингент. Вперед, и с песней!
9
Конечно, и на обратном пути Геня стрекотал, стрекоталвесело, подторапливался, кажется, даже и хотел бы оставить Николая Ивановичаидти одного, но все-таки не убежал.
– Дядь Коль, ситуация с матерью и с батей знаешь чегомне напоминает? Французский фильм «Супружеская жизнь», там одну серию ему даютслово, и видишь на сто процентов, что жена виновата. А во второй серии даютслово жене, и что? Виноват во всем муж. Даже и у французов – а у них изменахоть мужа жене, хоть жены мужу не в зачет, у них это просто разнообразие – и топоследнее слово оставили за женщиной. У нас так же. Послушать батю – виноватеематери нет. Ее послушать – батю вообще надо расстреливать. Ведь диколье: одинсреди пространства сидит, нас все в Святополье осуждают. Он еще, подожди, онеще тебе все наши фотографии начнет показывать, со своими сравнивать, –сравнения, мол, никакого. А если мы в мать? Ничего не жрет неделями. Я вчерадумал, на поминках поест, – нет, пьет да курит. В сумку ему Нинка наложилапирогов – все целые. Глубокую чашку с пельменями поставила, сегодня гляжу –собаке, так, целиком, под морду у крыльца сунул. Прямо в чашке. Не жретнеделями. Я когда приезжаю, я хоть ему хрену в квас потру, да с солью, тогданемножко аппетит бывает. У него программа на самоизживание. У него ведь ителевизор исправный, он его, спроси, никогда не включает. Я ему, опять же,программу на неделю, когда бываю, приношу. И Витька приносит, – нет, несмотрит. Ну хорошо. Гондурас не беспокоит, но ведь бывает и «В гостях усказки».
– Отдохнем, Геня, – попросил НиколайИванович. – Я тоже, Геня, телевизор не смотрю, и никогда не смотрел. И вкино ни разу не ходил. И фильм этот не видел. И никакого вообще. Даже в зоне:пригонят в клуб, я в землю смотрю и молитвы читаю.
Долго Геня стоял с открытым ртом, так долго, что в ротзалетел комар. Геня долго отплевывался.
– Отцы! – вымолвил он. – Вот это отцы такотцы! Вот почему вы долго живете, вот разгадка: вам нервы кино и телевизор не