На вопрос, почему она назвалась матерью мальчика, у Марьи нашелся простой ответ: якобы после смерти Агафьи Прокофьевой она считала мальчика своим сыном. Поскольку отец его Емельян Иванов не предпринял никаких шагов к поискам, она решила взять дело в собственные руки и добиться правосудия. В день проезда его императорского величества через Велиж она воспользовалась возможностью и передала царю свое прошение: когда он выходил из Никольского собора, она встала на колени и положила бумагу ему на корону. Некий Лука Олейников попытался у нее прошение отобрать, но собравшаяся вокруг толпа ему не позволила. Страхов спросил, почему она назвала мальчика Демьяном. Марья отвечала: по той простой причине, что имя она забыла, вот и ошиблась[127].
Свои показания Марья завершила описанием того, какой невыносимой стала из-за евреев ее жизнь. Первую неприятность ей причинили, когда она покупала селедку у Авдотьи Максимовой. Воскресным утром, в начале Великого поста, она увидела, что Авдотья сидит за лотком на рынке и продает селедку. Авдотья немедленно подбежала к Марье узнать, не хочет ли та купить хорошей жирной рыбки. Марья решила сделать приятельнице одолжение и селедку купила, но когда днем попыталась ее почистить, рыба непостижимым образом выскользнула у нее из рук и как минимум четыре раза подряд упала на пол. Марье в итоге удалось ее поднять и разорвать руками пополам – кусок она отдала хозяйке своего жилья, кусок оставила себе. Хозяйка из опасения, что рыбу могли отравить, съела только маленький кусочек, и у нее тут же скрутило живот: целые сутки ее потом рвало. Доев свой кусок, Марья не почувствовала ничего необычного, но на следующее утро проснулась от спазмов в желудке. Ее трое суток рвало с кровью, да так сильно, что она уже готовилась расстаться с жизнью. Хозяйка велела ей заявить о случившемся в полицию, но городской голова только и посоветовал Марье ничего не покупать у жидов[128].
Последний эпизод случился примерно через год после гибели маленького Федора. Марья была убеждена в том, что если попытается покинуть город, то евреи придумают, как ей навредить. Поздно вечером она решила сходить к реке за водой. Едва она прошла мимо дома Гаврилова, сорок человек евреев – раньше она никого из них не видела – окружили ее и схватили за волосы. Когда она подняла крик, они спрятались в доме. Через несколько дней (на еврейский Шаббат) еврейка Лея спросила у Марьи, не хочет ли та подоить ее коров. Марья согласилась, и пока доила, во двор вошли еврей Абрам и две еврейки. Все они зашли в дом к Лее, и тут жена Абрама, Нахана (сестра Ханны Цетлиной) открыла истинную причину, почему они позвали Марью. Они хотели переодеть ее в еврейское платье и отвести в «важное место». Марья пояснила, что еврейки приказали ей снять простую крестьянскую блузу, а вместо этого вручили ей платье, два овчинных тулупа и две еврейского вида шали. По пути к реке они встретили ее старую знакомую, та спросила, куда они направляются. Марья ответила, что сама не знает – видимо, в тот самый дом, где они убили солдатского сына. В тот день на улицах было много народу. Марья вспомнила, что к ней подошли два попа и предупредили, чтобы она не водилась с жидами, после чего она тут же разделась и пошла домой[129].
Евреи из самых разных общественных слоев нанимали христиан в качестве кучеров, кормилиц, сторожей, кухарок, гувернанток и служанок. Причинами тому служили как экономические соображения, так и необходимость придерживаться галахической традиции. В зажиточном семействе могло насчитываться до десятка человек христианской прислуги – в основном маргиналов, как правило, бездомных и без постоянной работы[130]. Они трудились всю неделю, в том числе в субботу и по праздникам, когда евреям запрещается перемещать предметы, разводить огонь, выезжать за определенные пределы, разносить письма, ходить за пивом и хлебом, ставить самовар, перевозить грузы, делать покупки, если праздник придется на базарный день.
С самого начала раннего Нового времени католическая церковь выступала против любых ситуаций, способствовавших прямым физическим контактам между евреями и христианами. Половые связи между хозяевами-евреями и служанками-христианками были обычным делом; власти считали, что бедных девушек специально подвергают искушениям. Предостерегая христианок против найма к евреям кормилицами, гувернантками и служанками, католическая церковь использовала весь свой моральный авторитет для установления строгих культурных границ [Kalik 2001: 267; Teter 2006: 63–69][131]. Чтобы избегать столкновений на почве религиозной розни, в том числе и обвинений в кровавых жертвах, еврейские советы призывали членов общин строго соблюдать законы своей религии [Kalik 2010: 159–160].
Однако в реальной жизни ограничивать социальные связи было почти невозможно [Hundert 2004: 38]. Тем не менее и через много лет после разделов Польши российские власти пытались регулировать еврейско-христианские взаимоотношения в быту[132]. Сенсационные истории о переходе в жидовскую веру, о тайных греховных связях вселяли в молодых девушек особый страх, что они подпадут под еврейское влияние. Например, в 1817 году две служанки-католички решили тайно перейти в иудаизм – причем совершили это на еврейском кладбище, чтобы никто не заметил. Впоследствии одна из них согласилась выйти замуж за еврея. Еврей уговорил молодую впечатлительную жену и ее подругу перебраться в соседнюю губернию и начать новую жизнь, а там в итоге бросил обеих, предоставив их собственной трагической участи [Schainker 2016: 147–148].
Пока в суде рассматривались это и ему подобные дела, российское правительство провело ряд законов, запрещавших крестьянам работать с евреями и на евреев практически в любом качестве (от извоза до строительства и работ по дому): евреи, державшие почтовые станции, лишались права жить в домах, где проживали работники-христиане; евреи-ремесленники имели право брать подмастерьев-христиан только в том случае, если у них имелся еще хотя бы один работник-христианин; христианкам-кормилицам строжайше воспрещалось выкармливать еврейских детей; евреям запретили использовать труд служанок-христианок в спальных помещениях. Все эти запреты стали результатом страха перед тем, что у молодых христианок могут случаться интимные связи с евреями и возникать искушение перейти в иудаизм [Еврейская энциклопедия 1991,11: 492–496; Avrutin 2006: 94].
Озабоченность государства по поводу перехода в иудаизм и блудодейства усилилась после того, как в 1820-е годы в Астраханской, Рязанской и Саратовской губерниях появились общины субботников – этнических русских. Притом что их верования и практики были чрезвычайно неоднородны, в целом субботники придерживались учения и этических традиций иудаизма. Некоторые даже вступали в браки с евреями, соблюдали кашрут, справляли еврейские праздники, молились на древнееврейском, носили молитвенные покрывала и филактерии. Власти почти неизменно приписывали рост численности сектантских общин тлетворному влиянию евреев на русское крестьянство. В попытке пресечь пересечение религиозных границ российское правительство приняло экстренные меры: субботники были выселены на дальние окраины империи[133].
Соответственно, история, рассказанная Терентьевой, резонировала с глубоко укорененными страхами по поводу еврейских соблазнов и грехов, обсуждавшимися в административных кругах. Страхов понимал, что служанки играют важную экономическую роль в еврейских домохозяйствах и имеют доступ даже к самым укромным помещениям. Довольно часто служанки питались за одним столом с еврейскими семействами, обучали еврейских детей своим родным языкам, спали с евреями в одной комнате. Благодаря такой укорененности в еврейском быту молодые впечатлительные женщины волей-неволей впитывали еврейские традиции и обряды – не только наблюдая их, но и принимая в них участие [Kalik 2001: 266]. Показания Терентьевой содержали много неожиданных фактов, притом что некоторые ее заявления противоречили предшествующим. Страхов это прекрасно сознавал. Однако на данном этапе расследования он, похоже, не стремился принуждать свою главную свидетельницу к разбору этих нестыковок. Вместо этого он решил двигаться дальше. Были вызваны две ключевые свидетельницы, Авдотья Максимова и Прасковья Козловская – обе, как выяснилось, не понаслышке знали о еврейском образе жизни.
Работая служанкой в доме Цетлиных, Авдотья Максимова неплохо выучила идиш. Объясняться на этом языке ей было сложно, но она без труда понимала все, о чем говорили евреи. Именно поэтому Страхов считал Авдотью особенно ценной свидетельницей. Допрошена она была 4 декабря 1825 года, почти через две недели после первого допроса Терентьевой. Максимова в мельчайших подробностях рассказала, как на протяжении четырех дней перемещала мальчика из дома Ханны в дом Мирки и обратно. Время от времени она, под покровом темноты, ходила прогуляться на рыночную площадь. Иногда бывала там и при свете дня. Один день запомнился ей особенно четко. Ханна попросила Авдотью сходить к Мирке в трактир и купить стакан красного вина для больного сына. Спустившись в погреб, Авдотья увидела, что на земле лежит что-то завернутое в ткань. Она тут же подошла, развернула ткань и, к своему удивлению, обнаружила мертвое тело. Еврей, которого она раньше никогда не видела, прикрикнул, чтобы она не лезла не в свое дело, а кто-то другой подал ей еще один стакан красного вина и приказал уходить из погреба. Все произошло очень быстро, будто во сне, она даже не успела заметить, были ли на теле проколы. Добравшись до дома, Авдотья рассказала Ханне Цетлиной обо всем, что произошло. В ответ Ханна только выдала ей пятирублевик и взяла с нее слово, что она никому не проговорится об увиденном