[193]. Впрочем, у этого темного места были свои преимущества. На первом этаже постоянно дежурили караульные, на чердак же они заглядывали редко. Подследственные без труда могли открывать маленькие окошки и общаться на особом языке жестов – эта практика была в ходу во многих тюрьмах Европы – с теми, кто находился на рыночной площади[194].
Летом 1827 года Страхов произвел еще несколько арестов. Поскольку и дом на улице Богдановича, и городская тюрьма были заполнены до отказа, чиновнику по особым поручениям пришлось импровизировать. У следователей не было средств на строительство новых камер – пришлось думать, где устроить временное узилище. 15 июля Страхов нашел еще один дом, тоже неподалеку от рыночной площади, где хватило бы места для увеличившегося числа узников и охранников. Остается неясным, пустовало ли это здание или жителей вынудили его покинуть. В любом случае это оказалось наименее затратным решением проблемы перенаселения. У чиновников не было нужды заботиться о питании, постельном белье и прочих принадлежностях: все это по просьбе подследственных могли приносить друзья и родные[195].
Множество записок – некоторые из них представляют собой лишь фрагменты, – которые были тайком вынесены из двух домов и из городской тюрьмы, позволяют восстановить интимные подробности тюремного быта. Поскольку доставать бумагу и чернила было сложно, узники писали записочки крошечными еврейскими буквами на всем, что подворачивалось под руку: щепках, лоскутках, даже на ложках и вилках[196]. Дознаватели не могли контролировать каждый миг их жизни. Как бы они ни старались ограничить общение, узники умудрялись видеться, разговаривать друг с другом, обмениваться посланиями[197].
Пользуясь языком жестов, узники получали обрывочную информацию о том, что происходило вокруг, узнавали о новых арестах, здоровье и благополучии родных, о том, удалось ли доставить их послания. Например, до своего ареста дочь Евзика Цетлина, Итка, подходила к дому, делала руками странные знаки, иногда прикрепляла записки к отцовскому окну[198]. Некоторые заключенные общались с друзьями, родными и соседями в заранее оговоренное время. Другие ждали, пока дежурные охранники отойдут подальше, открывали окна и заговаривали с прохожими. Те, чьи камеры разделяла стена, часто громко пели или молились, таким образом общаясь с соседями[199].
Тот факт, что узникам все-таки удавалось поддерживать связи с внешним миром, не означал, что они не страдали от одиночества, скуки и меланхолии. Хаим Хрупин, которому не терпелось узнать новости о своих маленьких детях, писал жене: «Пожалуйста, сообщи, начал ли мой сын читать. Прошу также привести сына, когда принесешь мне еду. Скажи, пусть встанет возле моего окна. Скажи дочери также встать возле моего окна»[200]. Хотя его душевное и физическое состояние ухудшалось, он пытался успокоить жену: «Прошу тебя, дорогая жена, обо мне не беспокоиться. Я в добром здравии, нервы, слава Богу, не расшатались»[201]. Далее Хрупин пишет матери: «Пожалуйста, не скучай обо мне слишком сильно. Кому это поможет? Возможно, Бог позволит мне еще раз предстать перед судом дознавателей. Надеюсь, что по ходу следующих допросов у них наберется достаточно доказательств, чтобы меня отпустили, а самое главное – прольется свет на все те глупости, в которых меня обвиняют. Молю, чтобы необрезанный [Страхов] наконец-то сознался в том, что лично подписал протоколы допроса»[202].
Жена Хрупина пыталась заверить мужа в том, что дома все в порядке. «Ради Бога, за нас не беспокойся. Нам бояться нечего. Не потому, что самые опасные времена уже миновали, а потому, что уверяю тебя: нам бояться нечего. По поводу денег тоже не волнуйся». Еврейская община поддерживала деньгами нищих и нуждающихся. Жена Хрупина пишет, что из этих денег смогла до последней копейки рассчитаться с домашним учителем. Она была уверена, что денег хватит еще на несколько недель, останется даже на покупку шубы на ярмарке. «Прошу, за нас не беспокойся и не грусти, – пишет она далее. – Береги свое здоровье, а то заболеешь. Почему не прислал рубашки в стирку? Почему не прислал грязную посуду?»[203]
В другом письме жена Хрупина пишет о сыне и высказывает опасения, что про их обмен письмами могут узнать:
Сын страшно по тебе скучает. В ближайшие дни будет учиться дома. <…> Уже начал читать сидур [молитвенник], получается очень неплохо. За меня и за расходы по хозяйству не беспокойся, ничего не изменилось. Только по тебе скучаю. Не знаю, получил ли ты еду, которую я тебе посылала. Также не понимаю, почему ты ничего не доедаешь – чтобы иметь возможность прислать мне записку? Я страшно боюсь [что охранники узнают про нашу переписку]. Не советую тебе отправлять записки таким способом. Не переживай, что тебя запирают так прочно. Это не потому, что ты сделал что-то плохое, а потому, что Нота [Прудков] сбежал из тюрьмы. <…> Все [в городе] перепуганы этим расследованием. Началась война. Нескольких наших братьев недавно призвали [в кантонисты]. Если можно прислать записку с твоим доверенным, так и сделай, но больше никого не проси[204].
С праздностью и скукой все узники боролись по-разному. Ханна Цетлина, например, попросила передать ей пряжу, спицы и книги; другой узник просил книги – в том числе два тома Талмуда – и чернил[205]. Когда отвлечься не удавалось, на помощь в борьбе со стрессом от заточения приходила вера. Благословения пищи, рецитации и молитвы, соблюдение постов и праздников еврейского календаря помогали упорядочивать жизнь. Например, один узник попросил прислать ему из дома на Песах целый ряд предметов, чтобы прочитать историю исхода израильтян из Египта при свете свечи. Кроме того, он попросил пасхального вина, чистую белую скатерть и носовой платок, чтобы покрыть голову. Через несколько дней тот же узник прислал более подробный список: опресноки (передать до начала Песаха), листья хрена, запеченные крылья (от любой птицы), молодой зеленый лук, толченые орехи с яблоками, английский перец, корица, рейнское вино, медовый напиток и бокал для вина. «Благословен Бог, что не лишил меня своей милости и меня не отправили в темное место, на чердак, где ничего не видно, с двумя другими, – заключал он. – Прошу также принести мне чаю и сахара к празднику, яиц и рыбы для праздничной трапезы, если это не слишком дорого. Других новостей у меня нет. Да поможет мне Бог»[206].
Все заключенные-евреи без исключения жаловались на состояние здоровья и плохую гигиену. Из переписки можно составить четкое представление обо всех их злоключениях: обострениях хронических заболеваний, нервных припадках, расстройствах пищеварения. О своем здоровье евреи говорили необычайно откровенно. «Я совсем болен, – писал один узник, – очень болят рука, бок и голова. Доктор прописал лекарство, но оно все вышло. Попробовал сообщить [следственной комиссии], как ужасно себя чувствую, но никто не обращает внимания». Он продолжает: «Врач раньше заходил каждый день, а теперь только раз в неделю, поэтому мое состояние так быстро и ухудшается. Бог ведает, что со мной будет. Я болен, но никто не слушает»[207]. Лекарства порой были недоступны, порой не действовали. Один из подследственных, например, просил улучшить ему питание, чтобы приглушить боль. «Я нездоров, – писал он. – Принимаю какие-то порошки, но они не помогают. Похоже, у меня геморрой… Сегодня еще принял несколько разных пилюль от запора. Меня это тревожит. Аппетит, слава Богу, хороший, а в остальном очень тяжело»[208]. Позднее тот же узник писал, что все-таки не справился с болезнью:
Очень болен. Да поможет мне Бог. Давно страдаю запором. Попробовал лекарства, но порошки не действуют. Дважды в день жидкий стул с кровью, но я раздут, как бочка. Чувствую, как внутри бьется кровь, при этом запор. Прошу вас, милосердные братья, молитесь, чтобы я вышел отсюда живым. Притом что аппетит у меня отличный, я считал, что лучше воздержаться от еды во время приема лекарства. Не помогло, в итоге врач велел мне есть[209].
Главным желанием евреев было поскорее выйти на свободу. Сильно рискуя, они царапали записочки в надежде, что кто-то вызволит их из беды. Хаим Хрупин умолял жену помочь предать его положение гласности. «Пишу к вам, дорогие мои братья, сыны Израиля, и молю прийти нам на помощь. Горе мне! Горе мне! Пожалейте нас. Спешите, быстрее, страшные вещи с нами творят!» Хрупин был убежден, что обвинения Терентьевой будут опровергнуты, это всего лишь вопрос времени. «Если в том, что она про нас говорит, обнаружится хоть крупица истины, пусть меня повесят посреди рыночной площади»[210]. Другие узники взывали к друзьям и родным, чтобы те осознали всю серьезность положения. Одна из подследственных, например, описывает, как дознаватели посадили ее напротив трех обвинительниц: «Три бабы говорили до того, что у меня потемнело в глазах; сначала я держалась твердо, покуда не свалилась с ног. Коротко сказать, очень худо, старайтесь сделать это, для прославления Божьего имени, и пожертвуйте собою; терять нечего. На нас на всех н