И правда, если тело на самом деле было пронзено тупым гвоздем, почему на нем не обнаружены припухлости? Просители подчеркивали, что после того, как самый влиятельный суд Витебской губернии рассмотрел показания и вещественные доказательства в ноябре 1824 года, он постановил полностью оправдать евреев.
Страхов же, продолжали просители, полностью убежденный в вине евреев, не обратил на эту важную подробность никакого внимания. Они указывали, что Страхов злонамеренно посадил евреев под арест, держит их у себя в доме, отрезав от внешнего мира, не выпуская на свежий воздух. На допросах он прибегает к насилию, не допускает еврейского депутата к участию, не заинтересован в том, чтобы провести непредвзятое дознание и выявить подлинных виновников. Они просили генерал-губернатора заменить Страхова другим следователем, который, как они надеялись, будет действовать по закону[235].
Шефтель и Берка не сообщили генерал-губернатору ничего такого, чего он не слышал раньше. Кабинет Хованского был забит жалобами, прошениями и ходатайствами самого разного характера, причем многие были от евреев. С самого того момента, как Хованский встал во главе северо-западных губерний, он взял за правило не относиться к жалобам евреев всерьез. Дело, касающееся ритуального убийства, подтвердило все его изначальные подозрения: он считал, что евреи – народ весьма лукавый, и потому не спешил писать официальный ответ. Как отмахнуться от столь убедительных улик и результатов экспертизы? Одно он знал точно: заменять чиновника по особым поручениям кем-то другим он не собирается. По его мнению, Страхов был опытным следователем и при этом строго придерживался всех правил ведения следствия. Что же касается других претензий, он решил, что лучше всего будет терпеливо дожидаться доклада Страхова.
Ранее представители российских властей еще никогда не обвиняли всех евреев в целом в поддержке ритуального убийства, а уж тем более в соучастии; они считали, что этот зловещий обряд проводят отдельные «фанатики» [Klier 19866:104][236]. Основываясь на том, что он прочитал и услышал, Страхов все отчетливее понимал, что Велижское дело – иного толка. Все эти жалобы явно мешали доказывать вину евреев. Страхов ставил перед собой грандиозную задачу: использовать свои полномочия дознавателя для того, чтобы добиться вынесения приговора, который, безусловно, самому ему представлялся эпохальным[237]. 17 ноября 1826 года он отправил в Витебск пространное донесение, в котором сообщалось, что уже собрано достаточно предварительных свидетельств, чтобы заключить евреев под стражу: «Не будучи медиком, я не могу судить о свидетельствах, данных штаб-лекарем Левиным, но сознание преступниц солдаток Марьи Терентьевой и Авдотьи Максимовой вполне оное оправдывает»[238].
Страхов утверждал, что, вне зависимости от собственных пристрастий, с подследственными он обращается по совести и уважительно: они спят в отдельных помещениях, на койках с матрасами и одеялами. Охрана доставляет им прямо в комнаты горячее питание, личные вещи, в том числе и лекарства. Некоторым подследственным, например Евзику и Ханне Цетлиным и Шмерке и Славе Берлиным, дозволена даже роскошь пить у себя чай и кофе. Некоторое время, продолжал Страхов, подследственным даже дозволялось обмениваться записками с друзьями и родными, однако это он довольно быстро пресек. Имея дело с таким жестоким преступлением, подчеркивал чиновник, власти должны принимать все меры к тому, чтобы минимизировать общение между заключенными[239].
Евреи, как и все подданные Российской империи, имели по закону право на защиту от несправедливости, в случае если они пострадали от злоупотреблений или тирании. Для этого нужно было отправить личную или коллективную жалобу либо губернатору, либо напрямую в Сенат или в одну из санкт-петербургских канцелярий. После разделов Речи Посполитой евреи все чаще обращались с жалобами к российским чиновникам, излагая собственные беды или прося о вмешательстве в конфликты между соседями. Страхов стоял на том, что евреи имеют полное право писать прошения властям, он не собирается их этого права лишать, даже если бумажная волокита замедляет ход расследования. Однако касательно основного требования еврейских представителей ответ Страхова был однозначен: евреи не имеют права выдвигать следственной комиссии требования. Дело носит деликатный характер, то есть проводить расследование он должен вдумчиво и осмотрительно, остерегаться ложных показаний и исполнять свои обязанности, находясь с подследственными наедине. Если же генерал-губернатор одобрит просьбу евреев и назначит еврейского депутата надзирать за ходом расследования, евреи – в этом у Страхова не было ни малейших сомнений – станут препятствовать правосудию тем, что будут продумывать свои ответы заранее, еще до вызова на допрос[240].
С жалобами Страхов разбирался так же, как и с самим делом: методично, пункт за пунктом, отвечая на все вопросы, вникая во все подробности. Он посвящал много часов составлению пространных опросников, донесений, отчетов. Так его учили, такого ожидали от всех чиновников на государственной службе. Евреи имеют полное право подавать прошения о снятии его с должности старшего дознавателя, объясняет он Хованскому, равно как и полное право выражать неудовольствие по поводу используемых им приемов дознания и административных процедур, но это еще не значит, что он сделал что-то не так. К этому он добавляет, что сильные переживания подследственных – не повод для его отставки[241].
Поскольку здание еврейского самоуправления медленно рушилось, еврейские общины Российской империи были структурно ослаблены, и защищать общие политические интересы им становилось все труднее. Глава общины раввин Гилель б. Зеев-Вольф писал о состоянии еврейской общинной политики около 1804 года, что более не существует центрального и губернских советов, не проводится съездов старейшин – соответственно, некому выступать ходатаями перед чиновниками, писать прошения государю. Отступников все больше, каждый за себя, а советы, способные как-то смягчить урон от суровых декретов, больше не собираются[242]. Дать координированный общий ответ на неприемлемое политическое решение было сложно не только по причине разобщения еврейства (разделения на хасидов и их оппонентов ортодоксов) но и – это, пожалуй, было даже важнее – по причине дисциплинарных мер, принятых российскими властями.
В Речи Посполитой раннего Нового времени была достаточно широко распространена практика штадланута (выбора ходатаев из числа евреев для защиты интересов общины перед лицом властей или короны). От таких ходатаев требовалось хорошее владение языками и наличие дипломатических способностей. Еврейские общины делегировали самых толковых своих членов, имевших связи в высоких кругах, отстаивать их интересы. Помимо щедрого жалованья и освобождения от налогов, штадланы получали на руки значительные суммы денег, которые считались основным инструментом «политических действий» (речь идет о взятках)[243]. И хотя у российских правителей не было намерения признавать официальные органы еврейского коллективного представительства, типа Ваада четырех стран в Речи Посполитой, в первые два десятилетия XIX века Александр I все же позволял группам ходатаев, известным как депутаты от еврейского народа, подавать официальные жалобы[244]. С целью защиты внутренних интересов своих общин депутаты писали самые разные прошения. Как правило, речь шла об опротестовании действий властей, сочтенных злонамеренными, – речь, например, могла идти об изгнании евреев из сельской местности, или конфискации еврейской религиозной утвари, или об особенно гнетущих экономических санкциях. Купцы уповали на то, что своим красноречием депутаты добьются для них права на свободное передвижение и торговлю в центральных губерниях. По ходу Наполеоновских войн два особенно известных ходатая, Лейзер Диллон и Зундель Зонненберг, подавали эти и подобные прошения в высшие властные круги Петербурга.
В период расцвета этой системы, с декабря 1817-го по июль 1818 года, почти все губернии, находившиеся в черте оседлости, участвовали в выборе официальных депутатов и их заместителей. Депутаты пользовались беспрецедентными свободами и общественными привилегиями: им разрешалось перемещаться за пределами черты оседлости и длительное время проживать в столице, где Диллона, Зонненберга и других депутатов время от времени посещали самые богатые и влиятельные лица империи, включая и лично императора Александра. Впрочем, этот привилегированный статус не служил гарантией того, что российские власти благосклонно отнесутся к предъявленным им требованиям. Более того, депутаты, как агенты по особым поручениям, тайно владевшие крайне деликатными сведениями, вызывали подозрения – не только потому, что путешествовали, имея при себе крупные суммы денег, но и потому, что перевозили ценнейшие письма, прошения и прочие документы на иврите и идиш – языках, которыми в правительстве не владел никто. Письма эти достаточно часто перехватывали и переводили – власти пытались раскрыть темные еврейские тайны [Minkina 2006][245].
Это отнюдь не значит, что заступничество депутатов не приносило никаких плодов. После того как в 1816 году нескольких евреев обвинили в ритуальном убийстве молодой крестьянки в Гродно, Диллон и Зонненберг употребили все свое политическое влияние на то, чтобы подорвать аргументы обвинения. В январе 1817 года они подали Александру I прошение, в котором призывали отказаться от того, что им представлялось «средневековыми христианскими предрассудками». К великой их радости, Александр немедленно передал дело одному из самых высокопоставленных сановников, князю А. Н. Голицыну, который в тот момент был министром внут