официально запретил использование пыток:
…чтоб нигде ни под каким видом ни в вышних, ни в нижних Правительствах и Судах никто не дерзал ни делать, ни допущать, ни исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания, чтоб Присутственные места… в основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед Судом сознание, что в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам [ПСЗ 20 022].
Это, разумеется, не означает, что российское законодательство запрещало применение иных приемов, направленных на то, чтобы разговорить обвиняемых. В царствование Николая I подозреваемых часто пороли кнутом, над ними издевались, ставили к позорному столбу, сажали в темные сырые подвалы [LeDonne 1974: 111]. Протоколы допросов – ив особенности личная переписка евреев – в удивительных подробностях запечатлели методы, с помощью которых дознаватели играли на слабостях узников. Допросы проходили в закрытом пространстве, в распоряжении Страхова и его подчиненных были самые разные приемы проведения очных ставок и манипулирования сознанием, с помощью которых можно было вскрыть всю глубину заговора, доводя подследственных до невменяемого состояния. Евреи находились в полуодиночном заключении с неограниченным сроком, допросы длились по многу часов. Многих унижали, надевали на ноги колодки, угрожали насилием. Других невозбранно били, пока они не соглашались подписать протокол.
Следователи использовали угрозу физической расправы, манипуляции с ложными показаниями и длительные допросы, чтобы убить в евреях волю к сопротивлению[310]. Помимо причинения физической боли и доведения до полной безысходности, двигало ими и еще одно обстоятельство. Страхов прекрасно сознавал, что, если не выбьет из евреев связного рассказа о том, что случилось весной 1823 года, его шансы на успешное разрешение дела серьезно уменьшатся. Чиновник по особым поручениям снова и снова подвергал их допросам с пристрастием, цель которых состояла в том, чтобы сломать дух подследственных, унижая их человеческое достоинство[311].
На ранних стадиях расследования Страхов отмахивался от обвинений в насильственных действиях, докладывая генерал-губернатору, что ни одному из подследственных не понадобилось никакого медицинского вмешательства[312]. Однако, даже если дознаватели и не переходили пределов дозволенного (что весьма маловероятно), заключение не только истощало физические силы узников, но и сильно воздействовало на психику. Шмерка Берлин был болен туберкулезом, у него вскоре начались проблемы с дыханием, и в итоге он впал в истерическое состояние. Шифра Берлин скончалась от болезней вскоре после заключения под стражу. Евзика и Ханну Цетлиных, равно как и их дочь Итку, вынужденное бездействие и постоянные оскорбления довели до нервных срывов.
Заключение сказывалось как на физическом, так и на эмоциональном состоянии узников. Стоя перед комиссией во время устных допросов, многие евреи с трудом справлялись с психической нагрузкой. Некоторым сложно было донести смысл своих высказываний, поскольку им приходилось говорить на языке, которым в должной мере владели лишь немногие. Другие впадали в депрессию, от которой так никогда полностью и не излечились, и по ходу допросов часто теряли нить разговора на полуфразе. В этом отношении с велижскими евреями происходило то же, что и со многими другими узниками в различных географических и временных контекстах: страх, одиночество, подавленность, бессмысленность протестов, полное отчаяние, скука и слепая ярость делали жизнь в заключении особенно тяжелой[313]. Как для узников, так и для членов их семей изоляцию усугубляли долгие периоды молчания или перерывы в общении. Евреям очень хотелось узнать всевозможные бытовые подробности, касавшиеся здоровья и благополучия родных и друзей, жен и мужей, а в особенности – маленьких детей, внезапно оставшихся без одного из родителей. Предсказуемо отсутствие информации о том, что происходит дома, и ограничение контактов с близкими ввергали людей в полную безысходность.
Хотя данные по этому поводу отрывочны, однако, судя по всему, участники расследования – охранники, караульные, обвинители и дознаватели – тоже страдали. Некоторые подолгу болели; другие не могли сладить с собственными демонами. Поскольку у следователей была склонность исключать или вычищать компрометирующие подробности из официальных протоколов, примеров у нас немного, однако они по-своему очень красноречивы. Служанка Марья Ковалева, якобы пособничавшая евреям при убийстве двух христианских мальчиков, покончила с собой после особенно тягостного допроса. Возможно, ее на это толкнула нечистая совесть[314]. Иван Чернявский, охранник, вступил в связь с Меланьей Желновой (восемнадцатилетней крестьянкой, арестованной в 1825 году). Притом что она играла в деле второстепенную роль, Желнова, у которой родился ребенок, вынуждена была до конца дознания жить в маленькой избушке, находясь под стражей. Чернявский несколько лет подряд тайком пробирался к ней ночью через двор, за что получил официальное взыскание и был помещен в изоляцию. В итоге охранник покончил с собой, перерезав себе горло бритвой. Незадолго до того, как его нашли на полу собственной комнаты в луже крови, другой охранник слышал, как Чернявский жалуется, что жизнь стала невыносимой[315].
Успешное завершение расследования должно было принести Страхову ощутимые выгоды. Как минимум коллежского советника ждало продвижение по службе и заметная прибавка к жалованью. Возможно, его бы даже назначили на какой-то административный пост, что позволило бы ему подняться в Табели о рангах. Действительно, служебное рвение было для российского чиновничества действенным способом продвижения по карьерной лестнице. Однако истолковывать рвение Страхова только честолюбивыми мечтами несправедливо. Вера в дьявольские ритуальные практики все еще была очень сильна в самых разных слоях общества, в том числе среди судей, городских чиновников и градоначальников, управлявших машиной правосудия как в губернском мире, так и за его пределами. В Российской империи, равно как и в других частях мира в иные времена, различия между просвещенными скептиками и теми, кто верил в существование потусторонних демонических сил, всегда оставались размытыми. То, что срабатывало в случае охоты на ведьм, применимо и к кровавым наветам: нерешительность в принятии процессуальных решений достаточно часто сосуществовала с верой в реальность преступления [Levack 1999: 7].
Документальные свидетельства подтверждают: Страхов был убежден в том, что еврейские ритуальные убийства – реальный факт. В первые же месяцы дознания чиновник обозначил некоторые тому причины в письме Н. Н. Хованскому. Сперва он поставил под сомнение тот факт, что ни один из кровавых наветов не выдержал проверки правосудием, хотя расследуются подобные случаи достаточно часто. Страхов был убежден, что евреи с особым хитроумием заметают следы и находят крайне изобретательные способы скрыть свои злодеяния. То, что обвинения звучат лишь в местах, где у евреев есть официальное право жительства, красноречиво доказывает, что они по-прежнему отправляют свои демонические обряды. Не случайно в тех губерниях, где проживание евреев запрещено, не было выдвинуто ни единого обвинения. Почему люди решаются на подобные преступления? Самые распространенные объяснения всякого преступного деяния – неприязнь, тяжелое положение и материальная выгода. Однако ни один из этих мотивов не применим к расследованию данного дела. Тщательно осмыслив факты, Страхов пришел к выводу, что убийство Федора – не обычное преступление: ребенок никому не мог причинить вреда. Более того, кому может быть на руку убийство невинного младенца? Но даже если представить себе, что кто-то собирался извлечь из этого выгоду, – мальчика убили бы одним ударом по голове, не было бы ритуального убийства, факт которого был доказан экспертизой[316].
Оценивая работу комиссии в целом, Страхов не мог не радоваться успехам. Что до странных претензий к нему лично, ни одна не выдержала бы законного рассмотрения. К осени 1828 года комиссией было собрано внушительное досье: отчет судмедэксперта, множество признательных показаний, пропитанный кровью лоскут, два ножа, кусочек крайней плоти, вспомогательные научные материалы, в которых указывались весомые теологические обоснования и историческая подоплека ритуальных убийств. Расследование дошло до последней, критической стадии, и все указывало на то, что разрешение всех противоречий и складывание общей мозаики преступления – всего лишь вопрос времени.
Впечатляющий список высокоумных обвинительных трудов помог Страхову и его подчиненным рационализировать убийство. Эти ученые трактаты, основанные на множестве печатных и устных заявлений специалистов, служили текстуальным подтверждением того, что ритуальное убийство является фактом действительности. К концу XVIII века в старой Польше было опубликовано не менее 76 книг и брошюр на эту тему. В печатных трудах содержались пространные описания прошлых дел, и они играли существенную роль в преследовании евреев. Подробные цитаты из Талмуда и других священных книг – как правило, их подготавливали выкресты или отпавшие от еврейской общины, владевшие древнееврейским, – служили подтверждениями обвинений [Maciejko 2011: 94, 96].
Следственная комиссия пользовалась несколькими источниками, содержащими обоснования тезиса, что евреи используют в ритуальных целях кровь христиан[317]. Основным стал частичный перевод брошюры епископа Каетана Солтыка «ZIosc zydowska» («Злость жидовская»). Солтык приобрел известность по ходу расследования дела о кровавом навете в Житомире