С начала XVIII века залы судебных заседаний приобрели особое значение: здесь вели дебаты, переубеждали, по сути устраивали спектакли. Сенсационные дела, связанные с уголовно наказуемыми преступлениями, развратными действиями, супружескими изменами, мошенничеством и злоупотреблением властью, освещались на страницах французских, английских и немецких многотиражных газет [Maza 1993; Wiltenburg 2012]. Многочисленная и постоянно растущая армия читателей относилась к судебным драмам с повышенным интересом и некоторой опаской. Истории, систематически публиковавшиеся на потребу образованной публике, содержали крепко сбитые мелодраматические нарративы. Некоторые особенно сенсационные дела превращались в полномасштабные «события» – они делили людей на противоборствующие лагеря, вызывали напряженную полемику в газетах и памфлетах по всему миру[26].
Российское правительство виртуозно противодействовало тому, чтобы подобные расследования привлекали большое общественное внимание или становились предметом восхищения в народном сознании. Николай I, старательно создававший себе образ сильного правителя, делал все возможное, чтобы держать империю в подчинении. Общественное мнение находилось под полным контролем Третьего отделения. В печать не допускались никакие новости, способные отрицательным образом сказаться на авторитете монарха. Согласно статье 165 Закона о цензуре 1826 года,
…всё, что в каком бы то ни было отношении, обнаруживало в сочинителе, переводчике, или художнике нарушителя обязанностей верноподданного к священной Особе Государя Императора и достодолжного уважения к Августейшему Его Дому, подлежит немедленному преследованию; а сочинитель, переводчик или художник задержанию и поступлению с ним по законам[27].
В период царствования Николая I выходило только 26 периодических изданий, в том числе научные журналы, официальные правительственные бюллетени, литературные и детские журналы. Наиболее популярные газеты того периода занимались не столько освещением текущих событий, сколько транслированием правительственного официоза [Lincoln 1989: 236; Wortman 1995: 303][28]. Английский врач и путешественник Эдвард Мортон отчетливо сознавал, сколь важную роль пресса играет в придании преступлению сенсационности:
Воистину в английских газетах слишком часто печатают отчеты об ужасных [преступлениях], и все потому, что любые события где бы то ни было в Соединенном Королевстве немедленно становятся достоянием прессы; [российские] газеты никогда их не публикуют, не потому, что преступления в России совершаются реже… а потому, что правительство не допускает подробностей к публикации; соответственно, одиннадцать двенадцатых населения не знают и не подозревают о происходящем [Morton 1830: 71–72].
Следуя официальной процедуре, велижские чиновники провели уголовное расследование в обстановке полной секретности, в соответствии с принятыми правилами проведения следствия. Понятие «следствие» было сформулировано еще в XII веке и стало революцией в праве и законодательстве. К XVI–XVII векам следственная процедура применялась во многих частях континентальной Европы, в том числе в Речи Посполитой и Российской империи[29]. Апеллируя к интересам общества или государства, система уголовного розыска призывала граждан выдавать подозреваемых в преступлениях органам правосудия; в результате к обвиняемым часто применялись методы принуждения [Levack 2013:473]. Реагируя на циркулировавшие в обществе слухи, судьи особенно активно инициировали судебные процедуры. Устные показания записывали в особых тетрадях, которые раз за разом переписывали, дабы не допустить утраты жизненно важной информации и сохранить ее для потомков в государственных архивах. Реестры материалов дознания служили инструментами передачи знаний. В Европе раннего Нового времени эта система использовалась для преследования беспрецедентного числа ведьм и еретиков, особенно на юге Франции, в Швейцарии и Германии[30].
В Российской империи власти прибегали к следственной процедуре применительно к преступлениям, угрожавшим общественным интересам и государственной безопасности. До судеб-ныхреформ 1860-х и 1870-х годов система широко использовалась для расследования уголовных дел и установления более строгого дисциплинарного контроля над населением. В главе «О суде и судиях» воинского устава 1716 года, использовавшего заимствования из шведского, датского и немецкого военного законодательства, сказано: «…что при суде случится, хранили б тайно и никому б о том, кто бы он ни был, не объявили» [Устав 1716; Wortman 1976:15][31]. Правоохранительным органам предписывалось обращать особое внимание на сбор вещественных доказательств и показаний очевидцев. Что касается самых тяжких преступлений, таких как убийство, разбой, поджог, преступления против власти и церкви, то следователям, судьям и другим участникам расследования полагалось допрашивать свидетелей, истцов и ответчиков по одному, в отдельном помещении. Тем самым удавалось собрать впечатляющий объем фактов, мнений, показаний и трактовок. В конечном итоге следствие помогало выявить наиболее убедительную трактовку соответствующих событий, чтобы суд, посредством логических умозаключений, мог прийти к выводу касательно виновности подозреваемого и вынести приговор [LeDonne 1974: 112].
Велижское дело развивалось в городке, ничем не отличавшемся от любого другого в Российской империи: между жителями существовали тесные связи, частью их быта были соперничество и противостояние, а кровавый навет являлся элементом привычной системы убеждений[32]. Чтобы осознать стойкость подобных убеждений, недостаточно изучить эпоху и территорию, где ритуальное убийство считалось фактом жизни общества. Придется также разобраться с одним из фундаментальных противоречий жизни евреев в Восточной Европе: сколь бы широкое распространение ни получала вера в ритуальные убийства, сколько бы обвинений ни выдвигалось, самое многочисленное еврейское сообщество в мире продолжало ощущать себя дома и в безопасности там, где оно проживало. По крайней мере до второй половины XIX века удивительная жизнестойкость еврейского быта, культуры и институций проявлялась в высокой демографической концентрации евреев в городских поселениях, в ключевой роли, которую они играли в местной экономике, и в том факте, что подавляющее большинство еврейского населения ощущало себя уверенно, несмотря на культурные отличия от соседей [Hundert 2004].
В пограничных областях Восточной Европы – имеется в виду обширная территория, протянувшаяся от Прибалтики до Причерноморья, – люди, отличавшиеся от других, как правило, предпочитали жить среди себе подобных. Но сегрегация не означала, что эти общины жили в изоляции от прочих. В пограничных областях этнические границы были чрезвычайно проницаемыми. Начиная с раннего Нового времени жители постоянно встречались и общались во дворах, на улицах, в домах и в шинках. Хотя разные этнические группы не всегда проявляли уважение или приязнь друг к другу, жизненные пути их ежедневно пересекались[33]. В условиях такого культурного ландшафта соседи – то есть представители различных религиозных и культурных групп, жившие бок о бок в маленьких городах, – как правило, вырабатывали между собой прагматичные отношения, обусловленные конкретными экономическими обстоятельствами и типами расселения, в которых они жили и действовали. Это не означало, что евреи всегда гармонично сосуществовали со своими соседями и что ссоры по самым простым бытовым поводам никогда не выходили из-под контроля. Но тот факт, что евреи и их соседи умели разобраться со своими различиями, свидетельствует, что, по крайней мере в большинстве случаев, люди неизменно вырабатывали практики, позволявшие им более или менее мирно жить[34].
Как объяснить этот очевидный парадокс? Как так получалось, что евреи подвергались столь безжалостным обвинениям, оставаясь одновременно полностью интегрированными в экономику государства и чувствуя себя дома? Начнем с того, что дела, связанные с ритуальными убийствами, всегда носили спорадический характер. Даже если при внимательном обследовании провинциальных архивов будут выявлены новые случаи, это не изменит эмпирического факта, что число их крайне невелико. Соответственно, важно не преувеличивать значение этих разбирательств и их воздействие на чувство незащищенности и бессилия среди евреев. В Российской империи дело никогда не доходило до полномасштабной паники, сопоставимой с охотой на ведьм во Франции, Германии и даже в Польше в период раннего Нового времени. Тем не менее тот факт, что время от времени кровавые наветы все же случались, а очень многие обыватели продолжали придерживаться мнения, будто евреи способны на подобные преступления, свидетельствует о том, что давно устоявшаяся фольклорная традиция помогала легитимировать этот нарратив.
В XVIII и XIX веках в Российской империи проводилась официальная политика по искоренению суеверий – бытовой веры в колдовство, чудодейственные исцеления и одержимость духами, – но без особого успеха[35]. Даже в XX столетии эти верования и практики продолжали предлагать удобные ответы на вопросы, связанные с жизнью, смертью и загробным существованием, одновременно предоставляя защиту от многочисленных зол этого мира. Границы между религиозными и магическими верованиями установить было трудно. То, что народная медицина и вера в сверхъестественное играли важную роль в повседневной жизни евреев, лишь усиливало фантастический ореол вокруг любого ритуально маркированного периода годового цикла. Во времена, когда считалось возможным устными заклинаниями навести порчу на врагов или отвадить злых духов, когда ритуалы, связанные с процессом сбора трав, усиливали их целебные свойства и когда церкви, кладбища, амбары и бани использовались для народных магических обрядов и гаданий, не было ничего из ряда вон выходящего в представлении о том, что евреям для отправления религиозных ритуалов требуется кровь христиан. Если, согласно белорусским народным поверьям, ведьмы охотятся на слишком беспечных детей, почему бы и евреям не убивать детей ради их крови [Ryan 1999: 79]?