сбитый дед Мануйло с красным, вечно влажным лицом, отроду на ринг не выходили и боксёрских перчаток не держали.
Это была одна из привычных загадок окружающего мира, объяснить которую Вельке никто не мог.
«Полубокс», «бокс» и «каре» – это, правда, уже у женщин.
Велькиному дедушке Ивану Степановичу Лёнька доводился родным братом. Но дедушка с ним не разговаривал, а в общении с бабушкой обходился небрежным – «этот Лёнька».
Причину такого отношения Велька понял не сразу.
Только спустя долгое время бабушка однажды в разговоре обронила, что дед Лёнька во время войны был полицаем.
– Как это – полицаем? – не понял Велька. О войне он, конечно, знал, и фильмы военные смотрел, и по телевизору регулярно наблюдал парады на Красной площади.
Но для него события той страшной войны были бесконечно далеки. Ему было странно, но интересно слушать рассказы бабушки о войне: о том, как они варили суп из крапивы и жарили оладьи из лебеды, охотились на сусликов и пахали землю на волах.
Но ещё непривычней было слышать, что бабушка была тогда совсем маленькой – как сейчас Велька. Ему казалось, что бабушка была всегда такой, как сейчас: чуть сгорбленной, но высокой и худощавой, с быстрыми движениями, с волосами, упрятанными под цветную косынку.
«Разве можно есть лебеду?» – поражался Велька. Он как-то попробовал – сорвал узорный лист, вытер пыль о шорты и старательно прожевал. Рот тут же наполнился клейкой горькой слюной. Он выплюнул недожёванный лист и побежал запивать лебеду. В горле першило.
«Гадость какая, – Велька выхлестал аж два стакана. – Это ж есть невозможно. Может, надо было высушить, смолоть муку и пожарить оладьи?»
Однако продолжать эксперименты его отчего-то не тянуло. У него было чувство, что даже бабушкина сметана – жёлтая и настолько густая, что её приходилось выковыривать из банки столовой ложкой и молотком, не смогла бы улучшить вкус таких оладий.
Он слушал рассказы бабушки, как небылицы, и никак не мог представить, что немцы ходили по этим улицам в серой мышиной форме и шлемах-котелках, тарахтели на маленьких мотоциклах, поднимая за собой клубы пыли, долго не оседавшей в жарком, безветренном воздухе, что они обыскивали дворы, отбирая последних кур и остатки муки.
А дед Лёнька был полицаем. Он помогал немцам и тоже входил во дворы – к своим односельчанам, к людям, рядом с которыми вырос и которых знал с самого детства. Как такое могло произойти? И почему он теперь живёт рядом с ними, как ни в чём не бывало?
…Однажды Велька, бабушка и тётя Надя сидели на кухне. И тётя Надя завела разговор о том, какие шутки и розыгрыши устраивали они, когда были маленькими.
– Помню, мы писали на листке бумаги: «Итак, теперь я выбрал вас. Готовьтесь к смерти. Фантомас», – смеялась она. – И приклеивали ночью к окну, чтобы напугать кого-нибудь.
– А кто такой Фантомас? – удивился Велька.
– Был такой киношный злодей, – пояснила тётя, – он всё время ходил в зелёной резиновой маске, так что никто не видел его лица.
Велька вспомнил, что пару раз видел старые французские фильмы, где, действительно, полиция сражалась с таким злодеем – в чёрном костюме и серо-зелёной маске. Фильмы были довольно смешные, но бестолковые. По мнению Вельки, поймать этого Фантомаса было проще простого, но полицейские постоянно вляпывались в какие-то дурацкие истории и большую часть фильма выпутывались из них, а не ловили злодея. Гнать надо было таких полицейских, думал Велька.
Но идея со зловещей надписью ему понравилась. Он тут же вырвал из тетради листок в клеточку и старательно вывел красным (чтобы было страшнее) фломастером: «Итак, теперь я выбрал вас. Готовьтесь к смерти. Фантомас». В конце, чтобы читающего охватил окончательный ужас, он пририсовал череп с костями и пару хищно загнутых кинжалов, с которых капали густые капли крови.
«Круто», – залюбовался Велька. Даже ему было малость не по себе.
«Кому бы отправить послание?» – задумался он. И тут он увидел в окне деда Лёньку, который бродил по огороду и уныло склонялся над пожухшей картошкой. Он качал головой, губы его недовольно кривились, и казалось, он что-то выговаривал обгоревшей на жарком солнце вялой картофельной ботве.
У Вельки мгновенно сложился план.
Поздно вечером, когда во дворах зажгли фонари у крыльца и их резкий электрический свет расчертил всё вокруг длинными чёрными тенями, которые тянулись от высоких астр и хризантем, кустов роз и от одеревеневших, узловатых плетей винограда, Велька потихоньку выбрался на улицу. Осторожно прикрыл за собой калитку и торопливо побежал к соседнему дому.
В руке его на ветру шелестел листок с посланием. Во дворе у деда Лёньки было тихо и темно – соседи смотрели телевизор, и его синеватый свет волнами пробивался из-за плотно зашторенного окна. Возле калитки в густых летних сумерках смутно проступали стволы акаций, подбелённые снизу известью.
Велька нащупал почтовый ящик на калитке, приподнял жестяную крышку и засунул туда листок. И быстро побежал домой, постукивая по твёрдой утоптанной земле сандалиями.
Сердце у него колотилось.
Утром он довольно долго валялся в кровати, сонно жмурясь и зевая. Сквозь притворенные ставни пробивался луч света. Пылинки искрились, плавно пересекая его. Где-то жужжала и одурело стукалась в стекло заблудившаяся муха. Во дворе гремела кастрюлями бабушка, варя кашу для поросят.
Всё было как обычно. Велька вздохнул и довольно перевернулся на живот. Можно было поваляться ещё полчаса, пока его не выгонят завтракать.
– Рая, – раздался знакомый визгливый голос. – А я к тебе.
Велька подскочил. Он узнал голос соседки – бабы Зины. Неужели его послание уже прочли?!
Он выпрыгнул из кровати и, как был, в трусах и майке, подбежал к окну.
Баба Зина уже расхаживала по двору, всплёскивая короткими пухлыми руками, и что-то горячо рассказывала бабушке. Та, рассеянно покачивая головой, размешивала кашу из комбикорма деревянной скалкой в большой алюминиевой кастрюле.
Велька прокрался к выходу и осторожно приоткрыл дверь.
– Он как цей листок развернув, так и затрясся весь, – причитала баба Зина. – Звони, говорит, в милицию. Весь белый, лица на нём нет. Да ты меня слухаешь, Рая?
– А шо ж там написано, в листке том? – спросила бабушка.
– А на листке и написано, – баба Зина упёрла кулаки в бока и процитировала: – «Итак, теперь я выбрал вас, готовьтесь к смерти, Фантомас»! И череп нарисован, страшенный такой.
Велька хихикнул и чуть высунул нос.
Бабушка покачала головой, явно не одобряя череп.
– А участковый? Что Пётр Фомич сказал?
– Та ну его! – махнула рукой баба Зина. – Тут дело серьёзно, а он смеётся. Говорит, мальцы написали, а вы шум подняли. Ну, ты сама подумай, Рая. Кто ж таке письмо с черепом посылать-то буде? Кому оно надо?
– Не знаю, – уклончиво отвечала бабушка. – Може, и правда мальцы?
– Да кому оно… – начала старую песню баба Зина, но осеклась и подозрительно уставилась на крыльцо. Смотрела она прицельно на Велькин нос, белеющий в дверной щели.
Велька понял, что прятаться бесполезно, и распахнул дверь.
– Доброе утро, ба, – беззаботно сказал он. – Доброе утро, баб Зин.
– Веля, – бабушка опустила скалку и выпрямилась, счищая с рук остатки каши. – Ты ничего не знаешь про це письмо?
– Знаю, – ответил Велька, просовывая ноги в шлёпанцы. – Я его написал.
Отчего-то он совсем не боялся признаться. Может быть, потому что в голосе бабушки не чувствовалось ничего угрожающего.
Баба Зина раскрыла рот и тут же захлопнула.
– А на шо? – спокойно допытывалась бабушка, перетаскивая тяжеленную кастрюлю ближе к птичнику.
– Да так, – уклончиво ответил Велька. – Просто тётя Надя рассказывала, как они в детстве играли, я вот и решил попробовать.
– Ах ты ж паразит такой! – взорвалась баба Зина. – Как же ж так можно над пожилым чоловиком издеваться! У Лёни так аж сердце захолонуло! Рая, ты-то шо молчишь?
– А шо тут скажешь? – пожала плечами бабушка, открывая птичник и отпихивая ногой кур, хлопотливо обступивших её тапочки. – Прав Пётр Фомич – нет тут ничего. А Лёнька всю жизнь от своей тени шарахался.
– Какая тётя, такой и племяш, – поджала губы баба Зина. – Я вот помню Надю – она вично с Любой моей не играла. Списывать у школе ей не давала. Все вы такие. И двор у тебе, Рая, як погана дыра!
Бабушка выпрямилась – и сейчас она казалась Вельке выше всех на свете. За её спиной куры, осторожно переступая на голенастых жёлтых лапах, подкрадывались к кастрюле с кашей.
– Что ж ты, Зина, сюда ходишь кажный божий динь? – холодно спросила она. – Разве своего нету?
– Та и пойду, сдались вы мне. – Баба Зина вразвалку, как разгневанная утка, пошла к выходу.
– И не вертайся! – бросила бабушка ей в спину и только сейчас обнаружила коварный замысел кур. – А ну геть обратно! – И она подбросила в воздух тапком оглушительно кудахчущий ворох перьев.
Бабушка, конечно, его за проделку отчитала – но скорее для порядка, чем всерьёз. Вечером, когда уже погасили свет в кухне и двор освещал один лишь фонарь над крыльцом хаты, Велька сидел на старом диване.
Диван был древен – на его боковых стенках давно уже облупился и слезал тёмно-коричневыми лохмотьями лак, а фанерная облицовка вздувалась пузырями и шла тонкими трещинами. На обивке, выгоревшей под безжалостным южным солнцем, в мутных синих разводах с трудом угадывались весёлые васильки. На некогда розовом фоне.
И ещё – диван скрипел. Нет, он визжал, он вопил, он исторгал целые оперные арии, когда на него ложился дед. Но под Велькой он лишь тихонечко вздыхал – будто намекая на его легковесность и незначительность.
Вельку это страшно обижало. В отместку он поднимал всю свою нижнюю часть, упирался шеей в свёрнутые покрывала и обрушивался на диван.
Диван обиженно крякал.
И успокоенный Велька начинал наблюдать за звёздами. Частые и крупные, они обсыпали всё небо и цедили свой свет сквозь тёмные пятерни виноградных листьев.