ранными (раньше выскакивали все эти innit? и okay), то зависает на месте, то наоборот захватывает-заглатывает кучи слов, как будто задыхаясь, из-за чего обычные фразы звучат непривычно, как-то наигранно.
Эх, мы тогда в старших классах балдели от Кубы – море, солнце, экзотика, Фидель, Че, революция – доставали все эти редкие книжки – можно сказать, целый фан-клуб организовали. А когда она «вдруг» попала на заветный остров, я начала учить испанский. Кстати, там на курсах как раз познакомились с хозяином велика Иннокентием – столь же интеллигентным молодым человеком, как и все его родственники и само его имя. За пару месяцев дальше «El gato es gris» мы не продвинулись, зато своей разнополой дружбой подтвердили, что, вопреки расхожим стереотипам, и из этого правила всё же есть исключения.
Вика тоже зависла там недолго, а потом уже началась у неё «Рабыня Изаура»… В общем, с Викой мы были не разлей вода, хотя тусили, особенно когда уже «на почве Кубы», со многими (там даже приличные наши дворовые мальчики «вступали в ряды», даже помещение хотели выбить). Ещё у нас была Аринка, третья подружка, больше Викина. Я тоже знала её с ползунков, жили рядом, но как-то не особо с ней дружилась, а потом она всплыла уже в одиннадцатом классе. С самых зелёных лет я смутно понимала, чувствовала, что с ней «что-то не то». В «большой жизни» (тоже уехала, в Питере умудрилась стать фэшн-фотографом) эти её детские наклонности, судя по обрывочным сведениям из полудюжины открыток, проявились в полной мере. Сплошная романтика, только вот с очередной «невестой» к родителям не заявишься.
И вот однажды ситуация выскочила, как в идиотских мелодрамах или ситкомах. Вышло так, будто я свою Вику от неё, этой взрослой Арины с её наклонностями, «захотела отбить», – а в частности, ничего другого, как вместо давно планируемого Аринкиного дня рождения в кино потащила. (В детстве мы с Викой любили затяжные пеплумы типа «Спартака», а потом ещё во дворе пытались их инсценировать… А тут папаше дали бесплатные билеты, Жанка уехала, и я – только узнавшая само это пепельное слово «пеплум», казавшееся засыпавшим античную древность пеплом Везувия – позвала одну Вику…) В мои семнадцать мне ничего подобного и в голову не могло прийти, первые песни Земфиры мне даже нравились, сама всем раздавала и переписывала на центре кассету!..
В общем, каким-то образом вышел натуральный скандал, каким только может быть скандал подростково-девчачий. Аринка со мной года два не разговаривала, и год потом в Питере, и с Викой у них испортилась вся дружба, и до кучи даже у нас с Викой… Но вспоминаю я, конечно, не это дурацкое недоразумение, а то, например, как мы с ней ещё классе в пятом разрисовали книжку про Винни-Пуха. Причём занимались мы этим почему-то не в школе на уроке, и даже не дома, а во дворе за столиком… И неудивительно – такой уж там творился криминал. Лежащему на боку бедному ослику Иа были воткнуты сверху вилы и рядом подпись: «На мясокомбинат!». Свастика на плече мальчугана – и вот вам Кристофер Борман! – даже и сейчас смешно.
Вроде не обиделась, это хорошо. Только мне возвращаться домой совсем перехотелось. Ноги за время остановки, теперь кажется, отдохнули и окрепли. Я огляделась по сторонам. Справа от меня мелькнул, поманив картинами пыльного детства, захолустный переулочек, выходящий к набережной и мосту через речку, за которой – хорошая асфальтовая дорога, ведущая к дачам. Соблазн свободно проехаться по ровному полотну, приятно-мягковатому, нагревшемуся за день и теперь медленно отдающему своё тепло розоватому солнечному свету, не шарахаясь непрестанно от сигналящих машин или рьяно спешащих куда-то людей, оказался велик, и я, дав по тормозам, уверенно свернула.
На свое двадцатитрёхлетие в подарок от провидения я получила не только высокую температуру, но и его визит. Это произошло через месяц после нашей первой встречи. По просьбе редактора я вышла на работу больная, было тяжеловато, и когда в конце дня он появился, тихонечко открыв дверь (наши сотрудники, да и посетители, врывались всегда шумно и нагло!), я даже не знала, радоваться мне или нет…
Опомнилась, предложила чаю. На мои расспросы, чем занимается помимо прекрасных рецензий, без воодушевления ответил: «да ничем, диссертацию пишу» – как будто речь шла о работе грузчиком. Я, наверное, так и сияла, и он, уже оживившись, признался, что вообще-то ещё и прозу, и вот первый роман даже скоро выходит в Москве.
С писателями местными, матёрыми прозаиками и юными поэтессами, я сталкивалась-общалась едва ли не каждый день, а некоторых даже доводилось по долгу службы интервьюировать. Эх… Участие в Межобластном слёте, грамоты от Администраций и Организаций – в общем, сплошные достижения… Или, например, Иннокентий. Если он открывал рот заговорить о книгах и музыке, то говорил всегда, как свойственно потомственному технарю-интеллигенту, с дилетантским пиететом, даже с раздражающим придыханием! Как о Культуре с большой буквы, как о каком-то «пеплуме» и «Олимпе»! Если он, «сын своих родителей», мог запросто обронить «обожаю музеи и путешествия»… То «мой брутальный грузчик», напротив, – рубил сплеча, взвешивал на руке шедевры и мнения и на глазах играючи отсекал лишнее. В двух предложениях он закручивал такое, от чего коллеги-журналистки, если вдруг удосужились прочесть свою же газетёнку, ещё долго интеллигентно-праведно охали!
По счастью, книга как раз была у него с собой на дискете, и он запросто согласился дать мне её почитать, так сказать, одной из первых. Хотела ли я быть его «одной из первых»? Пусть и в ломающей тело – и в глубине души уже и саму душу! – горячке – да!!
Предложил пойти выпить пива, и через полчаса мы уже сидели в баре с литературным названием «Три товарища». Однако Ремарком тут, понятно, и не пахло, место было, мягко говоря, весьма далеким от какого бы то ни было искусства вообще. Едва слыша друг друга из-за орущей неприятной музыки (а я – ещё от температурного шума в ушах), мы оба, собственно, не знали толком, что сказать…
– О чём же именно будет ваша диссертация? – обращаюсь к нему на вы, борясь с привычно-журналистскими интонациями.
– Платонов и Набоков, – заявляет он, как будто с треском сталкивая бильярдные шары, проверяя, произведёт ли взрыв совмещение двух абсолютных антиподов.
– Ну они же… – я едва лишь вздрагиваю.
– Да, – радуется он, не давая перевести дыхание, – материя и антиматерия, антимиры. Один – хтонический дух, восславляющий вышнее. Другой – дух стиля, языком языка фиксирующий мимолётное… Как совсем сбрендивший под старость Иудушка Головлёв – антипод Дон Кихота. Но это всё литведческая хрень. А вообще – о девочках.
Тут у меня в глазах мелькает смутная тень файла, который был на дискете рядом с романом, но такое не забудешь – «Лолита», Достоевский и Набоков. (Всё же не Платонов?!.)
– Понятно. Но, если честно, не очень…
– Ну… вот у Набокова Долорес, – нарочито простецки говорит он, будто декламирует детские стишки, – а Достославный, ясно, тоже был этой тематики не чужд… Ну тот, со своим «чистым искусством», у него и содрал. Как вирус и антивирус. Причём антивирус, выходит, создан раньше вируса. С набоковских позиций антивирус, анти-ребус… Короче, группа «Тату» forever!
Причём тут «Тату»? – внутренне пожимаю плечами.
– Подожди, а как же тебе в универе разрешили писать об этом?!
– Да вот не столь уж и разрешили… Научное сообщество противоборствует, приходится всячески отстаивать… своих девочек.
– Нравится вам Набоков? – осторожно интересуюсь, вопрос этот для меня важен.
– Всё меньше. Платонов-то намного круче, – как будто иронизирует, но ответ верный! – А уж об антивирусе Достоевского я вообще молчу.
Забавно! И как-то загадочно даже. Многозначительно молчу и жду, что скажет дальше. Курить я бросила.
Наконец-то спрашиваю о романе.
– Да тоже о девочках… Но предупреждаю: это круче чем Лимонов! – заявляет он вновь, наконец-то закуривая, улыбаясь, вглядываясь теперь открыто – в меня.
Заявление – зашатаешься, а скромность – врождённая…
Я опять соображаю: когда он зашёл, то приметил у меня на столе его книжку.
Вдруг вспоминаю Вику с её «викторианской» культурной продвинутостью – нарочитые её фотки в стиле «Пусть мы менты, но ментально не тупы». Когда она ещё моталась поближе, с собой она, пока на невзрачные эти наши пляжи, демонстративно, чтоб попали в кадр, таскала книжки – то пелевинские картонки, то сорокинские дерьмографии… Потом уже пошли слоны, индусы, леопарды, немыслимые храмы в непроходимых джунглях, учителя, ашрамы, носороги, единороги… – короче, совсем уже без текста. А тогда всё даже «что-то умное» постоянно пыталась мне написать: I’m thrilled, в восторге, мол, от того-то, потом от того-то, от Сенчина уже и Елизарова. Я отшучивалась: современную я не читаю, здесь я совсем винтажница и круче всех викторианка, но ЭВЛ – это другое…
Он даже откинулся на спинку стула, приобняв её рукой с дымящейся сигаретой, – жест экспансии и благородства. Но через полминуты, стряхивая пепел, заёрзал, ссутулился на краю стула. В глазах – ни тени похвальбы или столь же привычного желания «рассказать анекдот», «навешать лапши» – как будто он о чём-то далёком и мифически давнем нечаянно вспомнил и теперь вдруг это увидел в отсвете простого бокала. Уж и не знаю, что со мной, но я верю – и его словам, и его жестам.
Улыбаюсь и разглядываю его руки: они тонкие и красивые. Думаю: наверное, такие и должны быть у гениев, и не только у музыкантов. И какой там Лимонов! «Мне бы только смотреть на тебя…»
Что я ему кое-как отвечала, я даже и не помню. Недомогание моё он, видимо, заметил, но, поскольку мы были едва знакомы, сделикатничал, промолчав и сократив время свидания. Выпил один бокал, а я от своего маленького едва отхлебнула.
О моём дне рождения в этот день он так и не узнал.
За рекой садилось солнце. Хотелось разогнаться и полететь прямо к уходящему в неведомые глубины оранжевому шару – так убийственно красив был этот закат.