После обеда почти все они нараспашку. Дом напротив – довольно старый, и окна в нем открываются не на нынешний новомодный, сдержанно-аристократической манер, вовнутрь, а по старинке наружу. Со стороны кажется, будто вся стена обрастает дюжинами стеклянных крыльев и вот-вот – гляди-ка! гляди! – взмоет в воздух и улетит.
Иной раз, когда в прямоугольник двора непрошеным гостем врывается ветер, створки окон испуганно шарахаются, трепещут, а то и вовсе теряют стекла, которые с пронзительным звоном вдребезги разбиваются где-то глубоко-глубоко, на самом дне дворового колодца. А растревоженные ржавые петли еще долго визгливо вскрикивают заполошными голосами разгневанных домохозяек.
А то вдруг во двор пожалует шарманщик. Вот когда все окна распахиваются как по команде и наперебой приглашают: «Просим! Просим!»
Самая интересная квартира – на втором этаже. Там в оконной нише красуется рододендрон, укрывая своей сенью серебряную клетку, о прутья которой с яростным упорством точит клювик канарейка. Вообще-то это очень дисциплинированная птаха, она терпеливо носит колпачок на головке. По утрам ей выдают корм, и тогда она, как примерная отличница, щебечет утреннюю песенку, словно выучила ее наизусть в толстой хрестоматии. Допустим, «Солнце милое проснулось» или еще что-нибудь в том же духе.
По пурпурной скатерти обеденного стола во всю длину протянулась лента белоснежной кружевной дорожки. Она все время топорщится складками, потому что детишки завели скверную привычку, слушая трели канарейки, опираться на стол локтями. Их мама, весь день расхаживающая по дому в цветастом шлафроке и тапочках, то и дело разглаживает дорожку ласковым заученным движением. Дорожка послушно вытягивается. Однажды я, не выдержав, послал хозяйке две фиксирующие заколки для кружевных дорожек и инструкцию к ним. Но она по-прежнему разглаживает дорожку рукой.
Отец семейства возвращается домой под вечер и после ужина садится играть с супругой в домино. Когда они, каждый пряча за ширмочкой ладоней свои костяшки и с бдительной опаской ловя взгляд противника, сидят за столом друг против друга, в их напряженных позах столько ненависти и вражды, что кажется, будто с белых плашек пятерочного дубля на вас черными глазенками неотрывно и в упор таращится вся мука, боль и горечь десятилетнего брака.
На четвертом этаже квартирует граммофон. В отдельной комнате с двумя окнами. Похоже, он там единственное одушевленное существо. Я, во всяком случае, еще ни разу не слышал оттуда ни одного живого человеческого звука. Граммофон величественно возвышается на солидной консоли, его белый рупор с огромным, невероятных размеров раструбом заполняет весь двор музыкальными волнами ликования или грусти. Возможно, в той комнате живут еще и какие-то люди. Возможно. Но главный там, несомненно, граммофон. Во всяком случае, это единственный живой орган у тамошних жильцов.
Венское бульварное кольцо. Начало XX века
На пятом этаже, прямо напротив моих окон, живет серо-белая полосатая кошка, которая держит дома старую деву. Кошка целый день восседает на подоконнике. И когда старая дева с приближением условленного срока все еще где-то пропадает, кошка начинает нервничать. Она то и дело поглядывает на большие настенные часы. И когда те бьют шесть, а старой девы все еще нет дома, кошка недовольно встает на все четыре лапы, выгибает спину и сердито дергает хвостом. «Первого числа я ее уволю!» – думает она про себя.
Целыми днями я гляжу в раскрытые окна дома напротив.
Они поверяют мне самое потаенное. И я тоже люблю с ними поболтать.
25.04.1920
Венский калейдоскоп Йозефа Рота
Читатель, хоть сколько-нибудь знакомый с романами и повестями[39] австрийца Йозефа Рота (1894–1939), одного из выдающихся прозаиков XX века, возможно, кое-что слышал и о его журналистской деятельности[40]. Ибо в 20-е годы прошлого столетия слава Рота-журналиста намного превосходила его популярность писателя, чему, пожалуй, даже не стоит удивляться: в эпоху до «всемирной паутины» многомиллионная армия читателей газет на порядок превосходила многотысячную братию книгочеев. Пожалуй, именно тогда существенно изменилась и сама роль газет в общественной жизни: сугубо информационная функция все больше отходила к новому, более современному и оперативному медийному ресурсу, к радио, прессе же пришлось искать себе новое амплуа – амплуа вдумчивого собеседника, толкующего для читателя и вместе с читателем смысл того, что со временем даже и называть стали не событием, а «информационным поводом». Неспроста именно в эту пору пришли в журналистику многие знаменитые литературные имена XX столетия.
В немецкоязычной прессе в то время подвизаются едва ли не все сколько-нибудь заметные литературные фигуры, от Генриха и Томаса Манна до Фейхтвангера, от Стефана Цвейга до Ремарка, не говоря уж о столь ангажированных, по самой природе таланта тяготеющих к публицистике авторов, как Бертольт Брехт, Леонгард Франк, Арнольд Цвейг. Но есть и выдающиеся мастера собственно газетного жанра – это непревзойденный венский острослов Карл Краус, пражанин Эгон Эрвин Киш по прозвищу «неистовый репортер», язвительный берлинец Курт Тухольский, с 1924 г. проживающий в Париже и мечущий оттуда стрелы своих сатирических инвектив… Это безусловные звезды тогдашней журналистики, чьих статей читатели ждали из номера в номер, чьи имена вместе с анонсом злободневных сенсаций зазывно выкрикивали мальчишки-газетчики. И среди них отнюдь не в последнюю очередь звучало имя Йозефа Рота.
Сейчас, когда его творческое наследие торжественно убрано в шесть замечательно изданных томов полного собрания сочинений[41], каждый из которых содержит примерно по тысяче страниц убористых текстов, – текстов, разделившихся ровно пополам, по три тома на журналистику и беллетристику, но связанных между собою великим множеством незримых нитей (их увлекательные хитросплетения еще предстоит изучать исследователям), – в первую очередь волей-неволей отдаешь дань изумленного восхищения столь неистощимой творческой продуктивности. Лозунг «ни дня без строчки», которым иные литераторы, как известно, чуть ли не силой гнали себя к письменному столу, был для Йозефа Рота попросту нормой жизни. Второе, чему не перестаешь изумляться, – высочайшее литературное качество этих текстов, написанных, казалось бы, всего лишь на злобу дня, но и поныне не утративших своего блеска и захватывающей читателя внутренней энергии. В них всегда ощущается стремление и умение изобретательной, сметливой и пытливой, а зачастую и просто озорной мысли преодолеть и как бы перехитрить косность и однообразие житейской прозы, разглядеть, а то и подглядеть неожиданное и новое в примелькавшемся и заурядном, готовность с радостной детской непосредственностью отозваться на всякую перемену, подмеченную в однообразном течении повседневности.
Подобная неувядающая свежесть восприятия – это, конечно, в первую очередь природный дар, но еще и сознательно выработанный, натренированный навык наблюдательности. Наверное, заметную роль тут сыграло и восторженное любопытство провинциала, человека, пробившегося в столичную жизнь из захолустья и во многом «сделавшего себя» своими силами. Матерый газетный волк, корифей европейской журналистики, в чьей судьбе, казалось бы, воочию воплотилась головокружительная траектория успеха, Йозеф Рот, судя по всему, никогда не забывал об исходной точке своего взлета: о богом забытом местечковом галицийском городишке Броды на самой окраине могущественной австро-венгерской империи, в сотне верст от Лемберга (нынешнего Львова) и каких-нибудь десяти от границы другой, уж и вовсе необъятной, российской империи. Он помнил, чего стоило вырваться с этой периферии двух царств, неоднократно с любовью и ненавистью описанной в его романах, сперва во львовский университет, а потом и в столицу, в фешенебельно-роскошную Вену, откуда после университета он угодил в армию. Еще с фронта он посылал в газеты свои первые заметки, а по окончании войны, среди голода, разрухи и унижения распадающейся империи вынужден был добывать себе хлеб насущный журналистской поденщиной. В таких условиях возможность выжить была одна – добиться успеха.
Выборочная стенограмма первых шагов начинающего журналиста на пути к будущей славе и представлена в этой книге. Отметим еще раз: Вена, куда Йозеф Рот вернулся после войны, отнюдь не была для него чужим городом. Студентом Венского университета он успел пожить здесь и до войны (и в сентябре 1913 г. даже принять участие в сионистском конгрессе, где мог, между прочим, повстречаться с Кафкой, побывавшим на этом мероприятии в качестве гостя), и в первые военные годы, до призыва в армию в августе 1916 г., а будучи уже курсантом-новобранцем, успел в ноябре 1916 г. постоять в оцеплении на помпезных похоронах кайзера Франца Иосифа, знаменовавших, по сути, конец Австро-Венгерской монархии. И тем не менее возвратился он в совершенно иную, неузнаваемо чужую Вену, в город, где от былого столичного лоска не осталось и следа, где хаос грандиозного имперского распада порушил все опоры той привычной, мирной, довоенной жизни, по которой так тосковало сердце вчерашнего фронтовика. Не только столица – вся страна разительно изменилась: от огромной Австро-Венгерской монархии остался небольшой клочок, именуемый Немецкой Австрией, и правил в ней уже не император – власть в новообразованной республике осуществляло правительство, сформированное – мыслимое ли дело! – социал-демократической рабочей партией. Воистину, это были революционные перемены, и свершались они не только в Австрии, но и на всей бывшей территории Австро-Венгерской империи, в новообразованных Венгрии, Чехословакии, на Балканах, не говоря уж о грандиозных и кровавых революционных битвах в бескрайней России и в соседней Германии. Один из первых больших газетных репортажей Рота неспроста посвящен знаменитому венскому сумасшедшему дому, который под пером молодого журналиста предстает островком более или менее понятной психической ненормальности в уму не постижимом безумии послевоенного бытия и быта.