Скажу по совести – оно дается мне нелегко. Юдоль помраченных – или, напротив, светлых и ясных? – душ теряется в дымке синих вечерних сумерек. Только мерцает вдали золоченый купол великолепной церкви, выстроенной Отто Вагнером. А что, может, и прав тот коротышка-профессор? Разве наш мир не сумасшедший дом? Может, и правда стоит заблаговременно зарезервировать за собой теплое местечко в Штайнхофе? Наверно, я так и поступлю. И, конечно же, первым делом организую свою газету. Считайте, что я уже начал подыскивать будущих сотрудников…
20.04.1919[8]
Майский маис
Я уж было подумал, не вкралась ли опечатка в рескрипты небесных канцелярий. Когда, невзирая на провозглашенное властями упразднение летнего времени, май, тем не менее, не только вступил в свои права, но вдобавок принес на наши обеденные столы кушанье из маиса, то бишь кукурузный хлеб, ко мне, вместе с забытым вкусом ароматного мочала, снова, во всей его патетической полноте, вернулось окрыляющее чувство героического выживания – напоминанием о временах, когда кукурузный хлеб, столь же неудобоваримый, как сводки с фронтов, и столь же нутрораздирающий, как приговор «годен к строевой службе» после освидетельствования, был тем не менее на вес золота…
Что ж, всякому хлебу свое время. Этот пришел как нельзя кстати: покуда Париж диктует нам условия окончания войны[9], столичное Управление продовольственного снабжения не без оснований напоминает нам, что май в последние годы неизменно означал для властей «наступление», а «маис» – важнейшую статью продуктового «довольствия», посредством коего власти на сей раз предпринимают решительное наступление против венских жителей. И никто ведь толком не знает, откуда вообще этот маис взялся. Но само слово, как и продукт, уже порядком навязло в зубах. Уж не из закромов ли украинского «хлебного мира»?[10] Не из тех ли кукурузных початков намолочен, что подобраны на полях, вытоптанных солдатскими сапогами? Или извлечен из загашников самого сокровенного «стратегического запаса», прибереженного в качестве майского подношения специально к подписанию мирного договора? Или это прощальный привет сходящей с арены политической партии?[11] Мол, всю войну мы вас мытарили, и вот подарочек оставили?..
Как бы там ни было, на фронтах хлебного снабжения Вены в последние недели наблюдается очередной драматический поворот: после апофеоза внезапного появления белого хлеба теперь вот сюрприз с кукурузным. Остается надеяться, что катастрофической развязки, вопреки всем канонам драматургии, все же не последует. Ибо это золотистое, малосъедобное чудо, само по себе являя более чем внятный чувственный финал гастрономической трагедии, украшает падающий театральный занавес загогулиной рисованного вопросительного знака, серьезным напоминанием о Париже и о временах полного простоя двенадцатиперстной кишки, о заключительных аккордах канонадной симфонии 42-сантиметровых гаубиц, – это более чем сомнительное многоточие в нашем недовыполненном домашнем задании по осмыслению грандиозных исторических уроков нынешнего великого времени. Короче: это знаменательный венский симптом.
В витрине я увидел узенькую плиточку шоколада, а под ней ценник: 2.40 крон. Белокурая девчушка, босая, исхудалая, не сводила с шоколадки зачарованного взгляда своих голодных голубых глаз. При виде этой темно-коричневой, сладостно мерцающей полоски мой famus vulgaris (голод обыкновенный) сменился чувством вдохновенной ностальгии, сугубо телесная надобность вознеслась до высот небесных устремлений, чисто животный позыв обернулся эфемерным порывом души. Думаю, именно так выглядят небеса обетованные в воображении этой девчушки: они обклеены коричневыми обоями чистого шоколада. А эта крохотная плиточка ценою в 2.40 кроны – заветный порог, за которым сразу же начинается вожделенное царствие небесное…
Шоколад! Это райское лакомство с фирменным знаком цюрихской кондитерской фабрики, несомненно, проникло в венскую витрину более чем подозрительными путями контрабандных лазеек и бессовестных спекулятивных сделок. Но в тот миг я готов был простить спекулянтам и контрабандистам всех мастей все мерзости и злодеяния на свете – за одну только возможность снова увидеть это коричневое чудо. Для ребенка[12] рядом со мной эта плиточка – заветные врата в райский сад. Для меня же это – врата в будущее. Страшно подумать, через сколько границ, таможенных контролей, проверок, досмотров, инспекций должна была проскользнуть эта шоколадка, прежде чем оказаться в витрине венского кондитера Томаса Хельфердинга! И вот она перед нами: всем дьяволам войны назло, наперекор всей недавней лютой вражде народов, она, матово мерцая шоколадным блеском, красуется в витрине вечным и непобедимым залогом дружбы и мира между людьми!
Долго, безмолвно стояли мы перед витриной, вкушая глазами неизбывную сладость шоколадных берегов обетованной земли нашего мирного будущего. И взоры наши светились любовью и тоской, мечтой и благоговением. Этот взгляд был молитвой.
А потом я просто зашел в кондитерскую и купил эту шоколадку. Аккуратно, чтобы точно поровну, разломил плиточку пополам и отдал половинку босоногой девчушке. А вторую половинку съел сам. Наперегонки с девчушкой со всех ног уносясь обратно в детство…
18.05.1919
Отсрочка
Когда я однажды вечером, пунктуальный и исполненный благонадежности как всегда, ровно без десяти девять подошел к воротам дома, где я имею честь квартировать, ворота эти оказались… открытыми. Введенный с недавних пор новый жилищный распорядок, согласно коему ворота и подъезды жилых домов запираются отныне уже в девять вечера, произвел на нашего привратника, – он лишь наполовину в шутку любит именовать себя «блюстителем благонравия», – столь неотразимое впечатление, что он, типичный представитель доброго австрийско-имперского консерватизма, сохранивший, невзирая на все перевороты, передряги и сумерки богов, преданность былым христианско-социальным ценностям, решил не только идти в ногу со временем, но и слегка время опережать. А именно: следуя девизу «Время – деньги», он начал запирать ворота уже без четверти девять, а непутевых жильцов, приходивших позже этого срока, хотя и до девяти, попросту оставлял ждать на улице, пока не пробьет девять и никакие протесты и сетования квартирантам уже не помогут: опоздание станет свершившимся фактом. Невозмутимо удостоверив сей факт своим величественным появлением в дверях, привратник снисходительно взимал причитающийся ему за опоздание двугривенник[13] и милостиво впускал проштрафившегося под зловещие своды своего Аида, скудно высвеченные астматическими всполохами газовых рожков. Бывало, проштрафившихся набиралось даже несколько человек и мне приходилось выстаивать целую очередь, чтобы получить дозволение выспаться. И тогда я, – слыханное ли дело! – решил заявить права на собственный ключ от входных ворот. Я пошел к господину жилищному инспектору и произнес целую тираду:
– Господин инспектор, имейте снисхождение, раз уж мы вынуждены отходить ко сну гражданами свободной республики, прошу вас, в обеспечение моей личной свободы, за соответствующий денежный залог и приличествующие случаю чаевые предоставить мне в мое личное распоряжение ключ от входных ворот дома, где я имею оказию проживать.
Однако господин инспектор, едва заслышав слова «личная свобода», мне в моей просьбе немедленно отказал. Делать нечего, я мало-помалу начал привыкать к тому, что, возвращаясь домой без десяти девять, дома я оказываюсь в пять минут десятого.
Но в тот вечер, застав входные ворота открытыми, я впал в полное замешательство. Уж не случилось ли, часом, какое несчастье с привратником? Или на всей территории славной немецко-австрийской республики и впрямь вдруг ввели личную свободу граждан? А может, весь магистрат, как один человек, повредился в уме? Или в нашем совете общины засели большевики? И уже объявили наш дом социалистическим? Или – и вот это уж совсем беда – просто замок сломался? Короче, выудив из кармана свой заранее заготовленный двугривенный, я отправился к привратнику и подобострастно залепетал:
– Почтеннейший господин привратник, вы, должно быть, сегодня перепутали время, вот мой штраф за опоздание.
– Никакой ошибки нету, – строго осадил меня всемогущий привратник. – Мы теперь в десять запираем.
Да что же это такое? Какие такие силы побудили нашего стража на целый час отсрочить исполнение своей неумолимой кары? Неужто это дух новых времен столь благотворно на него подействовал?
Во всяком случае, лично я теперь завел привычку возвращаться домой ровно… в половине одиннадцатого. Ибо незадолго до десяти многочисленные соседи по дому уже толкутся в длиннющем «хвосте». Тут как тут и полицейский – следит за неукоснительным соблюдением очередности. В десять людей начинают «запускать». С тех пор, как жилищным распорядком вечернее запирание входных дверей перенесено на десять, мой привратник, по-прежнему стремясь опередить время и сохраняя верность вышеупомянутому девизу, запирает ворота… ровно в девять вечера.
15.06.1919
Баррикады
Нет, это ни в коем случае не реликвии былых революционных сражений. И не грозное предвестье новых бурных перемен – напротив, это привычная примета доброй старой Вены. Не средство и не цель небывалых общественных сдвигов, а проявление давних и привычных общественных пороков. Тем не менее, если что и возмущает вас при виде этих баррикад, так это то обстоятельство, что они привычно и бессмысленно остаются после каждой венской зимы, якобы придавая неповторимый шарм пресловутому венскому уюту, с энтузиазмом и до тошноты рассусоленному журналистами и уличными музыкантами, благо уют этот так славно расслабляет душу и тело, особенно после графинчика молодого вина в окраинных венских кабачках. Между тем это всего-навсего пресловутая наша расхлябанность, унаследованный порок почившей в бозе австро-венгерской монархии, который наша новая немецко-австрийская республика пытается выдать за добродетель и, более