того, навязать всем прочим государствам, образовавшимся на просторах бывшей империи. И хотя нам уже тысячу раз было сказано и твердят вновь и вновь, что Немецкая Австрия абсолютно новое государство, ничего общего не имеющее с прежним режимом, я просто вынужден неумолимо и срочно указать на допотопные дощатые заграждения, опоясавшие, к примеру, новехонькое здание института Больцмана на Вэрингерштрассе, которые как дважды два доказывают, что мы хоть и кичимся своей государственной новизной, но на самом деле всего-навсего наспех латаем ее прежним кондовым кайзеровским тесом.
Обложка венского еженедельника «Винер Вохе» в дни крушения монархии (ноябрь, 1918 г.)
Для какой такой оборонительной надобности все еще торчит сей уродливый забор? Собаки и перебравшие винца выпивохи справляют под ним всяческую нужду, а по утрам на нем расклеивают афиши, наперебой зазывающие на танцы-шманцы и иные развлечения вокруг золотого тельца. Не разумнее ли было бы нужду справлять при свете дня и где положено, а как раз танцы и иные увеселения на открытом воздухе устраивать летней ночью?
Так для чего, от кого сие тесовое заграждение? Институт построен, для афиш в городе с лихвой хватает тумб, а для неотложных собачьих надобностей сгодится и фонарный столб. Я не нахожу никакого объяснения, кроме одного: городской магистрат специально готовит для будущих путчистов удобные баррикады. В переулке, носящем славное имя Больцмана, пока еще не стреляют. Но погодите – когда дойдет до стрельбы, все мы убедимся, до чего добротные оборонительные сооружения тут воздвигнуты.
Они объявляются внезапно, как из-под земли, эти две диковинные фигуры на Кэртнерштрассе. С виду они смахивают на возвратившихся с необитаемого острова робинзонов или на еще кого-то в том же духе – до того нелепо на фоне витринных крепдешинов, безукоризненных брючных складок, лаковых штиблет и ажурных платьиц смотрятся два этих ходячих чучела, – неуклюжие, оборванные, грязные, какие-то пещерные в своей ископаемой неповоротливости. При ближайшем рассмотрении выясняется: это двое возвращенцев. Еще прошлый летом они вышли то ли из Иркутска, то ли еще из каких-то несусветно далеких мест, где нынче гоняет телят не простой, а красный Макар, и теперь вот сподобились сомнительного счастья в году одна тысяча девятьсот девятнадцатом от Рождества Христова добраться, наконец, до родимой Вены, города своих ностальгических грез. В их драные сапоги неистребимой коростой въелась пыль бесконечно долгих трехлетних странствий, то, что когда-то именовалось обмундированием, болтается теперь на их иссохших смуглых телах мешками невнятной окраски, в которой лишь при очень большом желании можно опознать цвета армейских шинелей, но с тем же успехом – песочно-глинистые, землистые тона все той же дорожной пыли. Но шли оба решительно, целеустремленно, ибо искали комендатуру, где им непременно нужно отметиться. Шли молча, ничему не дивясь и не изумляясь. Похоже, все пережитые испытания не оставили в их душах ни малейшего следа. Да и жилось им в России очень даже неплохо. Чего же тогда они вернулись?
– Дак ведь домой хотелось.
– Вы хоть знали, что вас дома ждет?
Когда они уходили на фронт, времена были еще великие, теперь, когда они вернулись, настали времена новые. Но мы так долго валандались с великими временами, что даже отрочества новых наверняка не дождемся. Вот почему теперь эти двое возвращенцев застают на родине времена, чья новизна сводится лишь к уродству провалившихся экспериментов, вот почему они возвращаются в город, по чьим мостовым льется кровь – точно так же, как на полях недавних сражений, – возвращаются в страну, которая сама не знает, что делать и с чего начать, когда все вокруг кончается, возвращаются к землякам, которые говорят теперь друг другу «товарищ», но на всякий случай придерживают в кармане револьвер. Так чего ради вернулись эти двое? Они и сами не знают – точно так же, как не знают, чего ради уходили.
22.06.1919
Менялы «белых денег»
Недоверие встречает тебя уже на пороге: кто поручится, что ты не полицейский шпик, не доносчик, не подсадная утка? Впрочем, кто бы ты ни был, но ты точно чужак: вон, у тебя и воротничок чистый, да и повадки какие-то европейские. И руки у тебя не суетливые, и глаза лукаво не подмигивают, призывно намекая на выгодное дельце, и порожний нагрудный карман скучно прилегает к груди, а не оттопыривается чуть ли не на полверсты от оболочки твоего бесполезного «Я». И не ощущается во всем твоем облике никакой загнанности, никаких неприятностей с полицией, никакой лихости или хотя бы плутоватости. Пред оком закона ты и глазом не моргнешь, а если какую запретную дверцу отворить надо – не шевельнешь и мизинцем. Тогда что тебе здесь понадобилось, тебе, законопослушному и законом защищенному среди перед законом беззащитных и от защиты закона увиливающих? Что ты, уважаемый, потерял тут, среди презренных и отверженных? Ты, почтенный, среди униженных? Отмытый среди чумазых? Культурный в этом царстве бескультурья? Добросовестный среди бессовестных? Ты, щепетильный, в этом вертепе послевоенного морального опрощения? Разве ты сам не видишь: ты тут чужак, вот почему всеобщее недоверие встречает тебя на пороге маленького кафе в переулочке Банкгассе…
А ведь были, были времена, когда неприметная эта бистрошка влачила убогое существование преимущественно за счет обслуги венгерского представительства, забегавшей сюда освежиться. Тогда вообще казалось, что она исключительно ради самого этого представительства тут и обосновалась, дабы предоставить нижним дипломатическим чинам возможность посплетничать, утолить мимолетную жажду и опрокинуть между делом рюмочку-другую ликера. Еще бы! Ведь в те времена мир еще не знавал «белых денег», одну только добрую старую австро-венгерскую валюту, а представительство на Банкгассе не получало от высочайшего правителя монархии сомнительное право под видом «белых денег» по хитрым дипломатическим каналам контрабандой ввозить в венские банки коммунистическую заразу[14]. Представительству надлежало репрезентировать, а вовсе не делать бывшей метрополии сомнительные презенты, ему полагалось не визировать паспорта, а символизировать величие государственного дуализма[15], да и сама сфера его деятельности, по совести сказать, не простиралась далее и шире кругозора нынешних его охранников. В те времена кофейная забегаловка по соседству была излюбленным местом встреч для челядинцев и швейцаров, и ежели находилось здесь скудное время и скромное поприще каким-то мелким сделкам, то улаживались они втихую, с глазу на глаз, при безучастном соглядатайстве разве что двух кофейных чашечек…
То ли дело сегодня!
Как уже сказано, недоверие бесцеремонно встречает вас на пороге, то ли прямым, то ли двусмысленным вопросом: «Вы кого-то ищете?» Да нет, никого я не ищу, но признаться в этом у меня не хватает духу. Конечно, я кого-то ищу.
– Продаете «белые»?
– Покупаете «белые»?
Неистребимый дух предпринимательства не чурается даже коммунистических изобретений Белы Куна, он готов спекулировать чем угодно, хоть продукцией самой преисподней. А здесь, на Банкгассе, в этой самостийной меняльной, и вправду находятся люди, желающие прикупить «белых денег». По доброй воле, без чьих либо угроз, без насилия, не под дулом винтовки, не по указу «советов». А посему: все вы, без вины потерпевшие, все, кто возвращается из нынешней Венгрии, сгибаясь под грузом насильно всученных «белых» денег – не отчаивайтесь! Одну «синенькую» за десять килограммов «беленьких»! На эту синенькую вы еще сможете купить немного хорошей белой бумаги! И избавитесь от ваших белых денег, легко и полностью, куда проще и легче, чем те, кто нынче вас этой «валютой» облагодетельствовал! О, если бы еще на Банкгассе меняли идеи по благоспасению отечества на продукты питания, или, допустим, десять килограммов «куновок» на один миллиграмм разума!..
Кого же нынче можно встретить в этом бистро?
Словацких крестьянок в пестрых, охровых шалях; русских вагантов в черных косоворотках и с буйной анархией в головах и взъерошенных лохмах; шустрых спекулянтов с голубыми манишками в мелкую клеточку и крупной стеклянной бусиной на галстучной булавке; польских евреев в шелковых кафтанах и с предпринимательской искрой в уголках глаз; венгерских крестьян, на чьих лицах застыло упрямое и недоуменное ожесточение людей, которые десять лет ничем, кроме красного перца, не закусывали и которым внезапно запретили пить самогонку; суетливых коммерсантов с пачками почтовой бумаги, между листами которой аккуратно проложены заветные «синенькие»; агентов и спекулянтов, маклеров и агитаторов, ловких барыг, нажившихся на перемирии и дожидающихся новой войны, но не ради победы, а ради новых барышей; безутешных странников, возвратившихся из Венгрии и облагодетельствованных там обузой белых купюр, от которых они не чают, как избавиться в обмен на любую синенькую бумажку.
Вот такие тут посетители. Изредка, похоже, исключительно для блезира, благо на улице маячит полицейский, то тут, то там пугливым призраком мелькнет в зале силуэт официантки, что торопливо ставит на очередной столик пенящийся бокал «малинового ситро» с плавающей в нем шпанской мушкой. На стене пожелтевший, еще довоенного года выпуска, номер «Фавна» скромно кичится своим нежданным долголетием. Зато номер «Нового венского журнала» со статьями всего лишь восьмимесячной давности, все еще имеющими наивность рассуждать об «окончательной победе», честно несет свою службу по сокрытию белых и синеньких банкнот от не в меру любознательных взоров. Клозет и телефонная будка пользуются просто бешеной популярностью. В первом самые щекотливые дела улаживаются с большей секретностью, чем в любом дипломатическом салоне, во второй с небывалой для всей современной Австрии безупречностью обеспечивается функционирование определенного рода связей. Полотенце, висящее возле кассы, где оно скорее влачит, чем длит свое бесполезное существование, более чем наглядно свидетельствует о том, что руки здесь моют не часто. В пыли и запустении изнывает кухня, осколком былого великолепия являя взглядам посетителей одинокую, треснувшую и худо-бедно склеенную супницу…