«Ты – приговоренный преступник, обреченный человек на краю могилы. Брось свои пустые разговоры и фривольную шутливость и, пока есть время, приготовься к смерти!»
Однако я сжимал губы и хранил строгое молчание. Часто также я чувствовал порыв сжать его горло и, объявив свое настоящее имя, прямо в лицо обвинить его в предательстве, но я всегда успевал опомниться и сдержать себя. Одну черту его характера, которой прежде не замечал, я теперь хорошо изучил: это была его чрезмерная любовь к хорошему вину. Я оказывал пособничество и подстрекал его в этой страсти: когда бы он ни приходил ко мне, я всегда заботился о наличии широкого выбора лучших вин. Нередко после совместно проведенного вечера в моих апартаментах с другими молодыми людьми такого же положения и качества, он покидал меня с пурпурно-красным лицом, и его тонкий голос свидетельствовал о подпитом состоянии. В таких случаях я размышлял со злобной усмешкой над тем, как Нина примет его, поскольку, хоть она и не находила ничего обидного в собственных пороках, однако приходила в ужас от любого проявления вульгарности, а пьянство было одной из тех низостей, что она особенно ненавидела.
«Ступайте к своей возлюбленной, мой прекрасный Силен!» – думал я, наблюдая, как он покидает мой отель с парочкой своих дружков, шатаясь и громко хохоча на ходу или распевая сомнительную песенку из репертуара неаполитанского отрепья. «Вы находитесь в потенциально буйном дикарском состоянии, и ее лучшие животные инстинкты восстанут против вас и спугнут ее, словно гибкую газель, бегущую прочь от отвратительного топота носорога. Она уже сейчас вас боится, еще немного и она начнет смотреть на вас с ненавистью и отвращением – тем хуже для вас и тем лучше для меня!»
Я, конечно же, занимал теперь позицию близкого друга на Вилле Романи. В любой час мне были здесь рады, я мог просматривать и читать свои книги в собственной библиотеке на досуге (что было моей привилегией); я мог спокойно прогуливаться по саду в сопровождении Уивиса, который был всегда рядом, само собой; короче, весь дом практически находился в моем распоряжении, хоть я и не провел ни единой ночи под его крышей. Я тщательно следовал своему образу престарелого зрелого мужчины, немного потрепанного долгой и трудной карьерой в чужих далеких странах, и вел себя особенно благоразумно с моей женой в присутствии Феррари. Никогда я не позволял себе ни единого слова или действия, способного вызвать его ревность или подозрение. Я обращался с ней в духе отцовской доброты и сдержанности, но она – доверьтесь женщине в интригах! – она быстро начала принимать мое поведение за притворство. Как только Феррари поворачивался спиной, она начинала бросать на меня взгляды кокетливой разведчицы и улыбалась немного насмешливо, немного раздраженно; порой она отпускала какое-нибудь пренебрежительное замечание в его адрес, присоединяя к нему комплимент для меня. Не в моих интересах было выдавать ее секреты, и я не видел необходимости сообщать Феррари о том, что каждое утро она присылала ко мне в отель горничную с цветами и фруктами и справлялась о моем здоровье; того же мнения придерживался и мой камердинер Винченцо, который доставлял подарки и небольшие послания от меня к ней.
Однако в начале ноября дело зашло так далеко, что я оказался в непростом положении, начав испытывать тайные домогательства со стороны собственной жены! И мне приходилось отвечать ей взаимностью в той же скрытной манере! Факт моего частого присутствия в обществе прочих дам раздражал ее тщеславие, поскольку она знала, что меня расценивали, как «прекрасную партию», и сама мечтала меня заполучить. Поистине, мрачное ухаживание между мертвецом и его вдовой! Феррари не имел ни малейших подозрений насчет всего происходившего; он говорил мне о том, что «этого несчастного глупца Фабио так легко было одурачить», хотя не было в мире второго, столь же «легко одураченного», или к кому этот эпитет «несчастный глупец» столь хорошо подходил бы, как к нему самому. Как я уже говорил, он был слишком уверен в своей удаче. Порой я мечтал заронить в его душе сомнение или враждебное чувство, однако я понял, что не могу этого сделать. Он доверял мне – да! Настолько же, насколько я сам прежде доверял ему! Поэтому катастрофа для него должна была стать внезапной и фатальной, вероятно, после всего так было даже лучше.
Во время моих частных визитов на виллу я много виделся со своей Стелой. Она страстно привязалась ко мне – бедняжка! – ее любовь была обыкновенным природным инстинктом, хоть она об этом и не догадывалась. Часто также ее няня, Ассунта, приводила ее в мой отель, чтобы мы провели вместе часок другой. Это было большой радостью для нее, и ее счастье достигало кульминации, когда я сажал ее к себе на колени и начинал рассказывать сказку. Ее самая любимая повествовала о хорошей маленькой девочке, чей папа внезапно исчез, и о том, как она горевала о нем до тех пор, пока в конце концов феи не помогли ей найти его. Вначале я немного побаивался Ассунты, ведь она была и моей няней; возможно ли, чтобы она меня не узнала? Когда в первый раз я встретился с ней в новом образе, то почти задержал дыхание от волнения, но добрая старая женщина была уже практически слепа, и думаю, что она с трудом различала даже мой силуэт. У нее была другая природа, чем у дворецкого Джакомо, и поэтому она искренне верила в смерть своего хозяина, на что действительно были все основания, однако Джакомо странным образом не сдавался. Старик свято верил в то, что его молодой господин просто не мог умереть столь скоропостижно, и он был столь упрям в этом, что моя жена пришла к выводу, что он, должно быть, сходит с ума. Ассунта, с другой стороны, охотно говорила о моей смерти и с уверенной серьезностью поведала мне:
«Этого следовало ожидать, ваше превосходительство, он был слишком хорошим для этого мира, и святые взяли его душу. Конечно, Пресвятая Дева хотела его заполучить – она ведь всегда выбирает лучших из нас. Бедный Джакомо меня не слушает, он слабеет и становится как ребенок, пожалуй, он слишком сильно любил своего хозяина, – и здесь ее голос опускался до укоризненной торжественности. – Да, он был даже лучше, чем сам Святой Иосиф! И, конечно же, оказался наказан за это. Я всегда думала, что мой хозяин умрет молодым: он был слишком добрым ребенком и слишком добродушным мужчиной для того, чтобы долго жить на этой земле».
И она качала своей седой головой, прикасалась к бусинкам своих четок и много молилась за упокоение моей души. Как бы ни старался, я никак не мог добиться от нее ни слова о хозяйке – это была та тема, о которой она всегда умалчивала. Однажды я с показным энтузиазмом восхвалял красоту и достоинства молодой графини, когда она взглянула на меня с грустным и серьезным выражением, однако ничего не сказала и лишь кивнула. Я рад был видеть ее искреннюю преданность Стеле и то, как девочка отвечала ей взаимной любовью. Однако ноябрьские дни быстро бежали вперед, и моя малышка стала выглядеть не слишком хорошо. Она побледнела и похудела, ее глаза казались сверхъестественно большими и печальными, и она очень быстро утомлялась. Я обратил внимание Ассунты на эти болезненные признаки; она ответила, что говорила с графиней, но «мадам» не придала значения слабому состоянию здоровья ребенка. После этого я сам упомянул об этом деле Нине, которая лишь с благодарностью улыбнулась мне и ответила:
«На самом деле, граф, вы слишком добры! Со Стелой все в порядке, у нее прекрасное здоровье; возможно, она переедает конфет и слишком быстро растет, вот и все. Как любезно с вашей стороны о ней беспокоиться! Но, уверяю вас, с ней все в порядке».
Однако я не был в этом столь уверен, тем не менее, мне пришлось умерить свое беспокойство, так как чрезмерная забота о девочке не сочеталась с моим предполагаемым характером.
Немногим позже середины ноября произошло одно событие, которое дало толчок моим планам и поторопило их развязку. Дни становились холодными и грустными даже в Неаполе, прогулки на яхтах закончились, и я начинал планирование нескольких ужинов и балов к надвигающемуся зимнему сезону, когда в один день Феррари вошел в мою комнату без предупреждения и бросился в ближайшее кресло с нетерпеливым восклицанием и возмущенным самообладанием:
«В чем дело? – спросил я равнодушно, когда поймал скрытный взгляд его глаз. – Что-нибудь связанное с финансами? Прошу вас, обращайтесь ко мне! Я буду вашим самым любезным банкиром!»
Он улыбнулся тревожно, но с благодарностью:
«Спасибо, граф, но это совсем другое, это – Боже мой! Что за невезение!»
«Надеюсь, – и здесь я приложил выражение глубочайшего беспокойства, – надеюсь, что прекрасная графиня вас не обманула? Она отказалась выйти за вас замуж?»
Он засмеялся с презрением и легкомыслием:
«О, насколько обстоит дело, здесь нет никакой опасности! Она не посмеет меня обмануть!»
«Не посмеет? Это довольно смелое выражение, мой друг!» И я погладил бороду и пристально посмотрел на него. Он и сам, казалось, понял, что высказался слишком откровенно и поспешно, поскольку покраснел, когда отвечал с небольшим замешательством:
«Ну, я не совсем это имел в виду, конечно, она абсолютно свободна делать, что хочет, но она не сможет, я думаю, отказать мне после всех своих знаков внимания».
Я махнул рукой с жестом дружеского понимания.
«Конечно же нет, – сказал я, – если только она не пустая кокетка и поэтому нестоящая внимания женщина, а вам, кто прекрасно знаком с ее внутренним совершенством и чистотой, нет никакой причины бояться. Но, если не любовь и не деньги, то что же вас так обеспокоило? Судя по вашему лицу, это что-то серьезное».
Он рассеяно поиграл с кольцом, которое ему подарил я, провернув его вокруг пальца несколько раз перед ответом:
«Дело в том, – сказал он наконец, – что я вынужден покинуть Неаполь на какое-то время».
Мое сердце радостно подпрыгнуло в груди. Уезжает прочь из Неаполя! Покидает поле сражения, отдавая победу в мои руки! Удача определенно мне сопутствует! Однако я спросил с притворным беспокойством: