глупо».
Я промолчал. Я думал над тем, что это за проклятие – необходимость любить. Яд этой любви обязательно найдет дорогу к сердцам детей – к этим маленьким существам, запертым в стенах нелюдимого монастыря и охраняемым добросовестной заботой святых женщин.
«А монахини? – сказал я, произнося вслух часть моих мыслей. – Как же они обходятся без любви и романтики?»
Маленькая злая улыбка, блестящая и презрительная, сверкнула в ее глазах.
«А всегда ли они обходятся без любви и романтики? – спросила она несколько лениво. – А как же Абеляр и Элоиза12 или Фра Липпи13?
Задетый чем-то в ее тоне, я обхватил ее вокруг талии и крепко держал, когда проговорил с некоторой строгостью:
«А вы? Возможно ли, чтобы вы увлеклись или нашли интерес в созерцании незаконной и постыдной страсти, отвечайте мне?»
Она вовремя взяла себя в руки; ее нежные веки скромно опустились.
«Только не я! – ответила она серьезным добродетельным тоном. – Как вы могли такое подумать? По-моему нет ничего ужаснее обмана, из него никогда не выходит ничего хорошего».
Я выпустил ее из своих объятий.
«Вы правы, – ответил я спокойно. – Я рад, что у вас нет заблуждений на этот счет! Я всегда ненавидел ложь!»
«И я тоже! – уверенно доложила она с дружелюбным и открытым взглядом. – Я нередко удивляюсь, почему люди врут? Ведь они непременно будут уличены!»
Я покрепче сжал губы, чтобы сдержать жестокие обвинения, которые уже висели на языке. Зачем мне было проклинать актрису или ее игру, если занавес упал бы тогда на нас обоих? Я сменил тему разговора.
«Как долго вы еще намереваетесь оставаться в монастыре? – спросил я. – Теперь ничто не мешает вам вернуться в Неаполь».
Она подумала с минуту, прежде чем ответила:
«Я сказала наставницам, что приехала на неделю. И лучше я останусь здесь, пока этот срок не истечет. Но не дольше, потому что если Гуидо действительно умер, то мое присутствие будет необходимо в городе».
«Неужели! Могу я узнать причину?»
Она рассмеялась немного натянуто.
«Просто чтобы подтвердить его завещание, – был ответ. – Перед отъездом в Рим он оставил его у меня на сохранение».
Меня осенила одна мысль.
«А в чем оно заключается?» – спросил я.
«Его воля объявляет меня владелицей всей его собственности!» – провозгласила она с видом злорадного триумфа.
Несчастный Гуидо! Какое доверие он оказывал этой низменной, корыстной, бессердечной женщине! Он любил ее так же, как любил и я, – ее, которая была недостойна этой любви! Я взял под контроль свои нараставшие эмоции и просто сказал серьезным тоном:
«Поздравляю вас! Вы позволите мне взглянуть на этот документ?»
«Конечно, я могу показать его вам прямо сейчас. Он у меня с собой, – и она достала из кармана папку из выделанной кожи и, открыв ее, вручила мне запечатанный конверт. «Сломайте печать! – добавила она с детским нетерпением. – Документ запечатали уже после того, как я его прочитала».
Неверной рукой и с болью в сердце я раскрыл конверт. Внутри оказалось, как она и сказала, завещание, оформленное по всем правилам, подписанное и заверенное и гласившее, что Феррари безусловно оставляет все свое имущество «Нине, графине Романи, в Неаполе». Я прочел это и возвратил ей.
«Должно быть, он вас любил!» – сказал я.
Она засмеялась.
«Конечно же, – сказала она легкомысленно. – Но меня многие любят – это не новость; я привыкла быть любимой. Но знаете, – продолжала она, вновь возвращаясь к завещанию, – здесь сказано: „все, чем владеет на момент своей смерти“; это включает и все деньги, полученные им от дяди из Рима, верно?»
Я кивнул, будучи не в силах отвечать.
«Так я и думала, – пробормотала она злорадно, обращаясь больше к самой себе, чем ко мне. – И у меня есть право читать все его письма и бумаги». Здесь она резко замолчала, оборвав свою речь.
Я ее понял. Она захотела вернуть обратно свои собственные письма к мертвецу, чтобы их любовная связь не выплыла наружу каким-то случайным образом, к которому она оказалась бы не готова. Хитрая дьяволица! Я уже почти радовался тому, что она продемонстрировала мне, насколько глубоко погрязла в пошлости и мерзости. В случае с ней не могло быть и речи о жалости или прощении. Если бы все пытки, изобретенные дикарями и инквизиторами, могли одновременно обрушиться на нее, то даже такое наказание оказалось бы недостаточным за все ее преступления – преступления, за которые, заметьте, закон не предлагает иного воздаяния, кроме развода. Утомленный этой гадкой комедией я взглянул на часы.
«Настало время мне уезжать, – сказал я кратко и со своей обычной учтивостью. – Время летит столь незаметно в вашей очаровательной компании! Но мне еще необходимо дойти до Кастелламаре, догнать там свою карету и уладить еще немало дел перед вечерним отъездом. По возвращении из Авеллино, будете ли вы рады меня видеть?»
«Вы знаете, что да, – она повернулась, положив голову мне на плечо, пока ради простого приличия я был вынужден держать ее в полуобъятиях. – Я только мечтаю, чтобы вы не уехали навсегда. Дорогой мой, не покидайте меня надолго – я буду очень несчастна, пока вы не вернетесь!»
«Разлука укрепляет любовь, как говорят, – заметил я с вымученной улыбкой. – Пусть так и будет в нашем случае. Прощайте, моя дорогая! Молитесь за меня; я полагаю, что вы очень много молитесь здесь?»
«О да! – отвечала она наивно. – Здесь больше и делать нечего!»
Я взял ее ручку в свои, обручальное кольцо на ее пальце и бриллиантовый перстень – на моем блеснули на свету, как скрестившиеся мечи.
«Тогда молитесь, – сказал я, – штурмуйте небесные врата сладкоголосым ходатайством об упокоении бедной души Феррари! Помните, что он вас любил, хоть и не взаимно! Из-за вас он поссорился со мною, своим лучшим другом, и ради вас он погиб! Молитесь за него, кто знает, – и я заговорил с пугающей серьезностью, – кто знает, не рядом ли с нами сейчас стоит его слишком поспешно отлетевший дух, слушая наши голоса, видя наши взгляды?»
Она слегка задрожала, и ее ручка похолодела в моей.
«Да-да, – продолжал я спокойнее, – вы не должны забывать о нем молиться – он был еще молод и не готов к смерти».
Мои слова возымели некое подобие желаемого эффекта, поскольку ее уже подготовленная речь провалилась, и она как бы находилась в поисках подходящего ответа и не находила его. Я все еще держал ее руки.
«Пообещайте мне! – продолжал я. – Молиться в то же время и о вашем покойном муже! Он и бедный Феррари были близкими друзьями, как вы знаете; с вашей стороны было бы весьма благородно соединить их имена в одной молитве, обращенной к Тому, от Кого не спрятаться, и Кто безошибочно знает искренность ваших намерений. Вы сделаете это ради меня?»
Она улыбнулась натянутой слабой улыбкой.
«Конечно сделаю, – был тихий ответ. – Обещаю вам».
Я отпустил ее руки, оставшись доволен. Если она осмелится молиться таким образом, то я знал, что этим она заслужит двойное наказание Небес, – я ведь уже помышлял о ее загробной участи! Простая физическая смерть лишь отчасти меня удовлетворит, я желал абсолютного уничтожения ее души. Я поклялся себе в том, что она никогда не раскается; у нее не останется ни единого шанса на то, чтобы сбросить кожу ее подлости, подобно змее, и облачиться в невинность, осмеливаясь просить позволения вступить в Вечные сады Рая, куда ушла моя маленькая дочка, – никогда, никогда! Никакая церковь ее не спасет, ни один священник не освободит от грехов – только не пока я жив!
Она наблюдала, как я застегивал пальто и начинал натягивать перчатки.
«Вы уже уходите?» – спросила она несколько застенчиво.
«Да, сейчас я ухожу, моя дорогая, – сказал я. – Что с вами? Отчего вы так побледнели?» Поскольку и впрямь вся краска внезапно сошла с ее лица.
«Покажите мне вашу руку еще раз, – потребовала она с болезненным нетерпением. – Ту руку, на которую я надела кольцо!»
С готовностью улыбаясь, я вытащил руку из перчатки, которую только что надел.
«Что за странная фантазия вас посетила теперь, красавица?» – спросил я игриво.
Она не ответила, а взяла мою руку и внимательно и долго изучала ее. Затем подняла глаза, ее губы нервно подергивались, и она засмеялась несколько жестоким и безрадостным смехом.
«Ваша рука, – пробормотала она бессвязно, – с этим перстнем на ней выглядит в точности, как у Фабио!»
И прежде чем я успел сказать хоть слово, она разразилась буйной истерикой – рыданиями, всхлипами и смехом, смешавшимися в диком и беспричинном безумии, которое обычно полностью деморализует мужчину, если он к нему не привык. Я позвонил в колокольчик, чтобы вызвать помощь; келейница ответила на мой зов и, видя состояние Нины, выбежала за стаканом воды и чтобы позвать мадам Наместницу. Эта последняя вошла своим тихим шагом и с прямой спиной, оценила ситуацию, отпустила келейницу и, взяв в свои руки стакан воды, побрызгала лоб необычной пациентки и силой заставила ее выпить несколько капель воды. Затем, повернувшись ко мне, она с достоинством спросила меня о причинах такого эмоционального взрыва.
«Я действительно не могу ответить на этот вопрос, мадам, – сказал я с видом озабоченного беспокойства. – Конечно, я рассказал графине о неожиданной смерти ее друга, но она восприняла эту новость с образцовым смирением. Обстоятельство, которое представляется мне причиной столь сильного расстройства – это то, что она увидела или сказала, что увидела, сходство между моей рукой и рукой ее покойного мужа. Мне это представляется абсурдным, но я не могу поручиться за капризное женское воображение».
И я пожал плечами, как будто был раздражен и терял терпение.
На бледном серьезном лице монахини теперь мелькала улыбка, в которой определенно было нечто саркастическое.
«Это все от избытка чувствительности ее нежного сердца, знаете ли! – сказала она своим ледяным, бесстрастным тоном, в котором мне послышался некий совсем иной смысл, чем тот, что выражали сказанные слова. – Мы не можем, вероятно, понять чрезвычайной тонкости ее чувств и мы не в состоянии воздать им должное уважение».