распалился, то обуздывает свои желания или скорее как можно дольше скрывает, инстинктивно избегая чрезмерно фамильярного поведения, отлично зная, что ничто не убивает романтику так быстро и окончательно, как голая тупая прозаичность постоянной близости. И я, как и прочие члены моего круга и общественного класса, предоставил своей дважды жене ее свободу: последние часы свободы, которые она когда-либо еще получит. Я оставил ее заниматься теми глупостями, которые она любила больше всего: пустячными деталями ее платья и гордым самолюбованием, на которые многие женщины готовы променять мир души и спокойствие совести, отказывая себе в последней частичке добродетели только ради того, чтобы затмить других представительниц их же пола и тем самым показать себя сердцеедками, мелкими завистницами, ненавистницами, в то время как если бы они сделали иной выбор, то смогли бы пожать гораздо более богатый урожай.
Легко понять чувства Марии Стюарт, когда она наряжалась в свои лучшие платья, собираясь на казнь: это был апогей высшего тщеславия, желание очаровать, если возможно, самого палача. Можно понять любую красавицу, столь же храбрую, какой была она. Ужаснее самой смерти представлялось ей выйти на эшафот и показаться людям в дурном платье. Она приняла решение использовать свое очарование в полную силу до конца своих дней. Я вспоминал об этой сладко улыбавшейся королеве с сочными губками, когда удалился от своей жены на несколько кратких часов; она была королевой с высочайшими требованиями и при этом весьма нездоровыми – она заслужила свою судьбу, поскольку стала предательницей, в чем не могло быть сомнений. И все же многие люди, читая ее историю, жалеют ее, и я не понимаю почему. Для меня представляется странным, что так много сочувствия мир тратит на лживых женщин!
Я прогуливался по одной из широких лоджий отеля, откуда виднелась часть Пьяцца-дель-Пополо, и, зажигая сигару, я лениво наблюдал за развлечениями толпы. Привычное безумие, свойственное этим дням, продолжалось, ни капли не надоедая добродушным легковерным людям, которые, должно быть, уже много раз видели все это прежде. Замечания уличного торговца шуточными снадобьями, который был чрезвычайно многословен, вызывали звонкие взрывы смеха у ярко разодетых девочек и рыбаков. Я не мог расслышать его слов, но догадывался, что продавал он «эликсир любви» по его абсурдным анатомическим жестам; этот эликсир состоял, несомненно, из безобидной сладкой воды.
Флаги трепетали от бриза, ревели трубы, гремели барабаны; уличные артисты громко играли на гитарах и мандолинах, чтобы привлечь к себе внимание и, терпя неудачу в их усилиях, ругали друг друга с многословным добродушием; цветочницы и продавцы лимонада оглашали воздух своими противоречивыми криками; время от времени целый душ конфетти вылетал из окон, посыпая белым порошком одежды прохожих; букеты цветов, перевязанные разноцветными лентами, щедро летели под ноги ясноглазых крестьянских девочек, которые отталкивали или с радостью поднимали их, отвечая легкими шутками или игривыми остроумными фразами; клоуны танцевали и падали, собаки лаяли, звонили церковные колокола, и через всю эту волнующуюся цветастую толпу ползли несчастные, сжимающиеся фигуры больных и нищих, выпрашивающих мелочь и одетых в лохмотья, которые едва прикрывали их иссохшие конечности.
Эта сцена поражала воображение и ослепляла зрение, и когда я как раз устало отвернулся от нее, то внезапная тишина и прекращение движения толпы, заставили меня посмотреть туда снова. Я заметил причину моментального затишья: погребальный кортеж появился, медленно двигаясь торжественным шагом; когда он проходил через площадь, с голов снимались шляпы и женщины набожно крестились. Словно черная змея он проползал сквозь толпы царившего веселья и блеска – еще несколько секунд и он скрылся. Удручающее настроение от его появления вскоре рассеялось, и веселая толпа возобновила свою тысяча и одну глупость, зазвучали крики, смех и музыка, и все стало как прежде. А почему бы и нет?
Мертвецов забывают быстро – никто не знает этого лучше меня! Лениво положив руки на край балкона, я докурил сигару. Этот проблеск смерти посреди жизни наполнил меня истинным довольством. Весьма странно, но мои мысли начали сами собой вращаться вокруг древних методов пыток, считавшихся вполне законными, и которые в конце концов не были так уж несправедливы применительно к явным мерзавцам. Например, железный гроб Лиса – этот гениально придуманный ящик, в котором связанный по рукам и ногам преступник был вынужден наблюдать, как огромная крышка спускаясь медленно-медленно, по полдюйма за раз, пока наконец ее огромный вес не обрушивался внутрь, сокрушая и давя скорченного внутри преступника, который в течение долгих часов агонизировал в ожидании медленно и молчаливо опускавшейся на него смерти. Предположим, что у меня был бы сейчас подобный гроб! Я остановил полет своих фантазий с легкой дрожью. Нет, нет, та женщина, которую я стремился наказать, была столь прекрасна и нежна, ее тело было таким великолепным, хоть в нем и обитала злобная душа, – она должна сохранить свою красоту! Ее я не стану уничтожать, я удовольствуюсь уже разработанным планом.
Я выбросил окурок и вошел в комнату. Позвав Винченцо, который теперь стал послушным и даже сам захотел ехать в Авеллино, я дал ему окончательные инструкции и передал железную коробочку – миниатюрный сейф, внутри которого втайне от слуги лежали двенадцать тысяч франков золотом и банкнотами. Это было последнее доброе дело, которое я мог совершить: этой суммы вполне хватило бы, чтобы поставить его на ноги в качестве успешного фермера и садовода в Авеллино вместе с Лилой и ее небольшим приданным. Он также увозил с собой запечатанное письмо для синьоры Монти, которое я приказал не открывать, пока не истечет недельный срок; это письмо объясняло содержание коробочки и мои пожелания касательно него; в нем я также просил добрую женщину прислать за Ассунтой на Виллу Романи и за ее беспомощным подопечным – бедным старым парализованным Джакомо и позаботиться о последнем как можно лучше до самой смерти, которая, как я знал, была недалека.
Я тщательно продумал все наперед и уже мог предвидеть счастье и мир этого дома в маленьком горном городке, под защитой «Монте Вирджин». Лила и Винченцо поженятся – я это знал; синьора Монти и Ассунта найдут утешение в совместном общении, воспоминаниях о прошлом и в заботе о детях Лилы; спустя немного времени, вероятно, они вспомнят обо мне и с печалью станут задаваться вопросом, куда же я пропал; но затем постепенно они забудут обо мне, как я этого и желал.
Да, я сделал все что мог, для тех, кто меня не предавал. Я выполнил свой долг перед Винченцо за его любовь и преданность; дальнейший мой путь был ясен. Мне оставалось сделать лишь одну вещь, одно дело, что так долго взывало к завершению. Возмездие, как бродячий призрак, вело меня шаг за шагом через многие тяжелые дни и месяцы, которые мне самому представлялись кругами ада; но теперь время вышло – месть стояла передо мной лицом к лицу и, повернувшись ко мне своими налитыми кровью глазами, говорила: «Бей!».
Глава 35
Открытие бала произвело фурор. Бальный зал был великолепно украшен, и мягкое сияние тысячи ламп освещало сцену роскоши, приличествующей королевскому дворцу. Здесь присутствовали несколько самых знатных вельмож со всей Италии, чьи сюртуки сверкали почетными орденами и лентами; прекраснейшие женщины, каких нигде больше в мире не встретишь, мелькали по полированному паркету, как скользящие сильфы в мечтах поэта, которые охотятся в реках и фонтанах при лунном свете.
Но королевой красоты среди всех прекрасных женщин, несравненной в торжестве своего безграничного тщеславия и безупречной в своей нежности и прелести была моя жена – невеста дня и героиня ночи. Никогда еще не выглядела она так ослепительно прекрасно, и даже я почувствовал, как учащается пульс и ускоряется кровоток в венах, когда смотрел на нее, – на сияющую и улыбающуюся победительницу, истинную королеву всех фей, столь же нежную, как утренняя роса, такую же ослепительную, как вспышка солнечного света. Ее платье представляло некое удивительное смешение тончайшего кружева и блестящего атласа с мерцающими потоками жемчуга; бриллианты сверкали на ее корсаже, как солнечный свет на белой морской пене; бандитские драгоценности ярко вспыхивали на ее круглом белом вырезе и в крошечных раковинках ушей, в то время как копна золотых волос была собрана кверху на ее маленькой головке и схвачена там бесценной заколкой из розовых бриллиантов – тех самых, которые, как я отлично помнил, принадлежали моей матери. И все же еще прекраснее, чем мерцание всех драгоценностей, были ее глубокие горящие глаза, темные как ночь и сияющие как звезды; тоньше, чем все ее кружевные одежды, была чистая жемчужная белизна ее шеи, которая открывалась взорам достаточно, чтобы быть изящной, не выказывая при этом нескромности.
У итальянок не принято выставлять грудь для взоров случайного незнакомца, как это часто делают англичанки или немки; они хорошо знают, что любая дама, рискнувшая надеть платье с декольте, найдет для себя невозможным присутствовать на балу в Королевском Дворце. На нее станут смотреть, как на сомнительную женщину, и, невзирая на ее положение в обществе, она рискует получить отказ от дверей, как однажды это и случилось с английской супругой пэра, которая, не зная об итальянских традициях, отправилась на вечерний прием в Риме, нарядившись в очень низкий корсаж с ремешками вместо рукавов. Ее протесты были тщетны: ей вежливо, но твердо отказали во входе, хотя заверили, что она могла бы получить пропуск, всего лишь переодевшись, что, я полагаю, она и сделала, воззвав к своему благоразумию.
Некоторые светские дамы, бывшие на балу в ту ночь, носили платья, чей фасон редко, или никогда не встречался за пределами Италии: платья, усеянные драгоценными камнями, из плотной материи с поразительной вышивкой, подобные тем, что передавались из поколения в поколение в течение сотен лет. Подобным примером было платье герцогини де Марина из золотой парчи, обшитое маленькими рубинами и жемчужинами, принадлежавшее до нее семье Лоренсо де Медичи. Подобные одеяния, которые являются частью собственности великой фамилии, надеваются только в особых случаях, вероятно, один раз в год; а в остальное время их бережно хранят от пыли, влаги и моли, уделяя им не меньше внимания, чем бесценным картинам и книгам известного исторического особняка. Ничто когда-либо созданное самым великим современным портным или модисткой не может претендовать на успешную конкуренцию с великолепным мастерством исполнения и прочностью материала феста, платья из которого бережно запирают подальше в старые дубовые сундуки величайших итальянских семей; платья, стоимость которых нельзя измерить в деньгах, благодаря калейдоскопу романов и трагедий, вплетенных в их историю, и которые, когда их носят, делают всю самую дорогостоящую мишуру сегодняшней моды скоротечной и несерьезной на своем фоне, как тщетные попытки служанки одеться с