Я смотрел на него с тем мрачным восхищением, которое испытывает охотник, глядя на загнанного оленя, прежде чем перерезать ему глотку. Он был в моей власти, он по своей воле бросился в поставленный капкан. Он полностью зависел от милосердия того, кто никакого милосердия не ведал. Он не сказал и не сделал ничего, что заставило бы меня отказаться от задуманного. Если бы он выказал хоть немного нежности при воспоминании обо мне, Фабио Романи, его друге и благодетеле, если бы он почтил мою память хоть одним добрым словом, если бы он хоть раз пожалел о моей кончине, я мог бы заколебаться, мог бы каким-то образом изменить план действий, дабы наказание пало на него в меньшей мере, чем на нее. Ибо я знал, что она, моя жена, совершила больший грех из них двоих. Если бы она выбрала самоуважение, то вся запретная любовь мира не смогла бы запятнать ее честь. Поэтому малейшее проявление со стороны Феррари раскаяния или привязанности ко мне, его предположительно скончавшемуся другу, склонило бы чашу весов в его пользу, и, несмотря на его предательство, помня, что она, очевидно, ему потворствовала, я бы, по крайней мере, избавил его от мучений. Однако не было произнесено ни единого слова скорби, поэтому не было нужды в сомнениях и жалости, и я этому радовался!
Так я думал, глядя на него, стоявшего с непокрытой головой в свете луны, остановившегося на пути к… к кому? Конечно же, к моей жене. Я прекрасно это знал. Он станет утирать ее вдовьи слезы, успокаивать ее разрывающееся сердце – прямо-таки добрый самаритянин! Он зашагал дальше и медленно скрылся из виду. Я подождал, пока его удалявшаяся фигура в последний раз мелькнула в лунном свете, и отошел от окна, довольный выполненной за день работой. Отмщение началось.
Глава 13
На следующий день Феррари явился ко мне довольно рано. Я завтракал, и он извинился, что побеспокоил меня за едой.
– Однако, – доверительно пояснил он, – графиня Романи отправила меня со столь срочным поручением, что мне пришлось подчиниться. Мы, мужчины, рабы женщин!
– Не всегда, – сухо ответил я, жестом пригласив его сесть. – Существуют исключения, например я. Не угодно ли кофе?
– Спасибо, я уже позавтракал. Прошу вас, не беспокойтесь, я совсем ненадолго. Графиня пожелала, чтобы я вам сказал…
– Вы виделись с ней вчера вечером? – перебил его я.
Он слегка покраснел.
– Да… то есть… всего несколько минут. Я передал ей ваши слова. Она поблагодарила вас и пожелала через меня передать вам, что и не подумает принять драгоценные камни, пока вы не почтите ее своим визитом. Она не принимает посетителей в связи с недавней тяжелой утратой, однако вам, старинному другу семьи ее мужа, будет оказан самый радушный прием.
Я церемонно поклонился.
– Чрезвычайно польщен! – с некоторым сарказмом отозвался я. – Я редко получаю столь любезные приглашения! Сожалею, что не могу его принять – по крайней мере, в настоящий момент. Передайте даме мои наилучшие пожелания и сделайте это в наиболее учтивой и галантной форме, дабы усладить ее слух.
Лицо Феррари сделалось удивленным и обескураженным.
– Вы действительно хотите сказать, – произнес он, – что не посетите ее, откажете ей в ее просьбе?
Я улыбнулся.
– Я действительно хочу сказать, дорогой мой синьор Феррари, что, привыкнув всегда поступать по-своему, не делаю исключений для дам, сколь бы восхитительны они ни были. У меня в Неаполе дела, требующие первоочередного пристального внимания. Когда я их закончу, то, возможно, позволю себе ради перемены обстановки немного развеяться, а в настоящий момент я не подхожу для общества прекрасного пола. Как сами видите, я пожилой, тертый жизнью путешественник, грубоватый и непривычный к учтивой лжи. Однако обещаю вам, что для графини я отрепетирую учтивые фразы и изысканные поклоны, когда у меня выдастся время нанести ей визит. Тем временем я всецело полагаюсь на вас в деле принесения ей самых вежливых извинений за мое отсутствие.
Удивленное и озадаченное выражение лица Феррари сменилось улыбкой, и он рассмеялся.
– Честное слово! – воскликнул он. – Вы поистине замечательный человек, граф! И чрезвычайно циничный! Я уже почти готов поверить, что вы положительно ненавидите женщин.
– О, никоим образом! Никакой жгучей ненависти, – холодно ответил я, чистя и разрезая спелый персик, венчавший мой завтрак. – Ненависть – сильное чувство, и, чтобы ненавидеть, сначала надо полюбить. Нет-нет, я не считаю женщин достойными ненависти, я просто к ним равнодушен. Мне они представляются одной из нош, обременяющих жизнь мужчины: изысканные, со вкусом украшенные, с виду нетяжелые, но на самом деле ужасно тяжкие и разрушающие душу.
– И все-таки многие с радостью принимают на себя подобное бремя! – с улыбкой перебил меня Феррари.
Я пристально на него посмотрел.
– Мужчины редко владеют искусством держать в узде свои чувства, – ответил я. – Они спешат воспользоваться всяким доступным им удовольствием. Влекомые диким животным инстинктом, который называют любовью, они бросаются на женскую красоту, как школьник на спелые фрукты. А когда ею овладевают, чего она стоит? Вот вам пример. – Я взял косточку персика, который только что съел. – Плод съеден, и что остается? Косточка с горькой сердцевиной.
Феррари пожал плечами.
– Не могу с вами согласиться, граф, – произнес он, – но и спорить не стану. По-своему вы, возможно, правы, но, когда человек молод и жизнь простирается перед ним, словно ярмарка наслаждений, любовь и улыбка женщины – это как падающий на цветы свет солнца! Вы наверняка испытали это, несмотря на все ваши слова. Скорее всего, было время, когда и вы любили!
– О, конечно, у меня были симпатии! – ответил я с равнодушным смешком. – Женщина, которую я страстно желал, оказалась святой, я был ее недостоин – по крайней мере, так мне говорили. В любом случае я столь уверился в ее добродетельности и собственной никчемности, что… расстался с ней.
Его лицо выразило удивление.
– Определенно странная причина для прекращения отношений, вы не находите?
– Очень странная и очень необычная, но для меня вполне приемлемая. Прошу вас, давайте поговорим о чем-нибудь более интересном, например о ваших картинах. Когда мне можно на них взглянуть?
– Когда угодно, – с готовностью ответил он, – хотя, боюсь, они едва ли стоят вашего визита. В последнее время я не очень много работал. И всерьез сомневаюсь, что у меня найдется что-то заслуживающее вашего внимания.
– Вы недооцениваете свои способности, – с напускной учтивостью возразил я. – Позвольте мне зайти к вам в мастерскую сегодня днем. У меня будет свободное время между тремя и четырьмя часами, если это вас устраивает.
– Совершенно устраивает, – ответил он с благодарным выражением. – Однако боюсь, что вы будете разочарованы. Уверяю вас, что я посредственный художник.
Я улыбнулся. Я прекрасно это знал, но не ответил на это его замечание, а сказал:
– Насчет драгоценных камней для графини Романи… не угодно ли вам на них взглянуть?
– И вправду стоило бы, – ответил он. – Полагаю, они в своем роде уникальны?
– Думаю, да, – ответил я, подошел к стоявшему в углу секретеру и достал из него массивную резную дубовую шкатулку квадратной формы, которую мне сделали в Палермо.
В ней лежало ожерелье с крупными рубинами и бриллиантами, браслеты, заколки для волос, а также кольцо с сапфиром, крест с прекрасными розовыми бриллиантами и жемчужный кулон, который я самым первым нашел в склепе. Все драгоценности, за исключением кулона, были заново вставлены в оправы искусным ювелиром в Палермо, работавшим под моим наблюдением. Феррари с удивленными и восхищенными возгласами по очереди взял в руки сверкающие игрушки, оценивая размер и чистоту драгоценных камней.
– Это так, пустяки, – беспечно произнес я. – Но они могут понравиться женщине. А еще они обладают определенной стоимостью. Вы окажете мне неоценимую услугу, если согласитесь преподнести их графине Романи от моего имени и уговорите ее принять их как вестников моего будущего визита. Уверен, вы знаете, как уговорить ее принять то, что, безусловно, принадлежало бы ей, останься ее муж жив. Они и вправду ее, и ей не следует отказываться от того, что ей принадлежит.
Феррари замялся и посмотрел на меня испытующим взглядом.
– Вы… действительно нанесете ей визит? Надеюсь, она может полагаться на твердость ваших намерений?
Я улыбнулся.
– Похоже, вы из-за этого очень переживаете. Можно спросить почему?
– Думаю, – тотчас ответил он, – что графиня окажется в весьма неловком положении, если вы не дадите ей возможности отблагодарить вас за столь щедрый и великолепный подарок. И пока она не убедится, что сможет это сделать, уверен, она его не примет.
– Можете не волноваться, – ответил я. – Она отблагодарит меня от всего сердца. Даю вам слово, что в течение нескольких дней я нанесу этой даме визит. Помнится, вы говорили, что представите меня ей, и я принимаю ваше предложение!
Феррари, казалось, пришел в восторг и, схватив мою руку, дружески ее пожал.
– В таком случае я с радостью доставлю ей драгоценности! – воскликнул он. – И позволю себе заметить, граф, что обыщи вы весь белый свет, то не нашли бы другой красавицы, на которой они засверкали бы ярче, чем на ней. Уверяю вас, что ее красота – самая изысканная и утонченная!
– Не сомневаюсь! – сухо ответил я. – Полагаюсь в этом на ваше слово. Не мне судить о красоте лица или фигуры. А теперь, мой дорогой друг, не сочтите за грубость, если я попрошу вас оставить меня одного. Между тремя и четырьмя часами я зайду к вам в мастерскую.
Он тотчас же поднялся и собрался уходить. Я положил дубовую шкатулку с драгоценностями в кожаный дорожный кофр, застегнул и запер его, потом протянул Феррари вместе с ключом. Он рассыпался в комплиментах и благодарностях – по правде сказать, почти подобострастных, – и я обнаружил еще один изъян его характера, о котором как друг в былые дни даже не догадывался. Я заметил, что он при малейшем потворстве превращается в подхалима, услужливо пресмыкающегося перед богачами. А во времена нашей дружбы я верил, что он выше подобной подлости и скорее являет собой стойкую и независимую натуру, презирающую лицемерие. Вот так нас вводят в заблуждение самые дорогие и близкие, и вот что интересно: хорошо или плохо для нас, что мы в конце концов прозреваем? Разве крушение иллюзий не пагубнее самих иллюзий? Так я размышлял, когда мой бывший друг тем утром жал мне руку на прощание. Чего бы я не отдал, лишь бы верить ему, как раньше! Я придержал дверь, пока он выходил, держа в руках кофр с драгоценностями для моей жены. И, когда я коротко с ним попрощался, мне вспомнилась всем известная история о Тристане и короле Марке. Он, Гвидо, как и Тристан, вскоре повесит драгоценное ожерелье на шею женщине, столь же прекрасной и лживой, как Изольда, а я… Я должен выступить в роли обманутого короля? Как это воспел в своих стихах увенчанный лаврами английский поэт?