Во всех увеселительных мероприятиях, которые я устраивал – а их было немало, – разумеется, участвовали моя жена и Феррари. Сначала Нина отказывалась под печальным предлогом «недавней тяжелой утраты», но я легко ее уговорил. Я даже просил некоторых знакомых дам навещать ее и подкреплять их собственные уговоры моими, с благожелательностью и добродушием пожилого человека заявляя, что такой молодой женщине не следует зря тратить время и разрушать свое здоровье бесполезным трауром. Должен признаться, что она с восхитительной готовностью увидела в этом здравое зерно и быстро приняла получаемые ею многочисленные приглашения, хоть и всегда с хорошо разыгранной неохотой, говоря при этом, что соглашается лишь «потому, что граф Олива – очень давний друг семейства, знавший моего бедного покойного мужа еще ребенком».
Я буквально засыпал Феррари всевозможными благодеяниями. Я тайком оплатил его карточные долги, чтобы сделать ему сюрприз, и его благодарностям не было предела. Я потакал ему в его небольших причудах, играл на его страстях, как рыбак играет с попавшейся на крючок добычей, и завоевал его полное доверие. Я не то чтобы мог в любой миг выманить у него признание в его порочной любви, но он всегда держал меня в курсе того, что ему нравилось называть «успехами в симпатии», и сообщал мне множество мелких подробностей, которые хоть и воспламеняли гневом мою кровь и сознание, но еще более укрепляли меня в моем плане отмщения. Он и представить себе не мог, кому доверился! Знать не знал, кому играл на руку! Иногда меня охватывало какое-то жуткое изумление, когда я слушал его болтовню и рассуждения о планах на будущее, которому не суждено было настать. Он казался полностью уверенным в своем счастье, всецело убежденным в том, что ничто не сможет ему помешать. Будучи предателем, он не мог предвидеть грядущего наказания, истинный прагматик, он понятия не имел о высшем законе воздаяния. Я часто испытывал опасные порывы, желание бросить ему прямо в лицо:
– Ты – приговоренный к смерти преступник, конченый человек на краю могилы. Оставь свои пустые разговоры и фривольные шутки. Пока есть время, приготовься к смерти!
Однако я сдерживал себя и держал язык за зубами. В дополнение к этому мне частенько хотелось схватить его за глотку и, объявив, кто я такой на самом деле, предъявить ему обвинение в предательстве, но я всегда успевал остановиться. Я хорошо знал одну черту его характера, и знал ее давно – это чрезмерная любовь к хорошему вину. Я всячески способствовал и потакал этой его слабости, и каждый раз, когда он появлялся у меня, заботился о том, чтобы к его услугам был широкий выбор коллекционных вин. Нередко после веселого вечера в моих апартаментах с другими молодыми людьми его возраста и взглядов он уходил нетвердой походкой, а его багрово-красное лицо и заплетающийся язык свидетельствовали о том, что он находится в сильном подпитии. В таких случаях я с язвительной усмешкой размышлял, как его примет Нина, поскольку она не находила ничего предосудительного в страстях, которым предавалась сама, но приходила в ужас от любого проявления грубости и вульгарности, а пьянство относилось к тем низменным порокам, которые она особенно презирала.
«Ступай к своей возлюбленной, мой прекрасный Силен!» – думал я, наблюдая, как он выходит из гостиницы с парой собутыльников, по пути спотыкаясь и громко хохоча или же распевая двусмысленные песенки неаполитанских низов. «На тебя нахлынет буйство дикаря, а ее более тонкие животные инстинкты восстанут против тебя: так изящная газель бросается прочь от жутких прыжков носорога. Она уже тебя боится, совсем скоро она станет смотреть на тебя с презрением и отвращением – тем хуже для вас, тем лучше для меня!»
На вилле Романи я, разумеется, занимал положение близкого друга. Я всегда был там желанным гостем, я мог смотреть и читать свои книги в своей же библиотеке (вот какой привилегии я удостоился!), мог свободно разгуливать по саду в сопровождении Уивиса, который, конечно, всегда увивался за мной. Короче говоря, дом был практически в моем распоряжении, хотя я ни разу там не заночевал. Я тщательно продолжал разыгрывать роль рано постаревшего человека, потрепанного долгой нелегкой жизнью в дальних странах, и в присутствии Феррари соблюдал особую осторожность по отношению к моей жене. Я ни разу не позволил себе ни единого слова или действия, которые могли бы вызвать его ревность или подозрение. Я относился к ней с отцовской добротой и сдержанностью, однако она – оставьте интриги женщинам! – быстро поняла причины моего поведения. Как только Феррари поворачивался спиной, она бросала на меня кокетливо-испытующие взгляды и улыбалась насмешливой и чуть раздраженной улыбкой. Иногда она отпускала в его адрес какое-нибудь пренебрежительное замечание, сопровождая его предназначенным мне завуалированным комплиментом. Не в моих интересах было раскрывать ее тайны, я не видел смысла рассказывать Феррари, что каждое утро она присылала мне в гостиницу горничную с фруктами и цветами, при этом справляясь о моем здоровье. А мой камердинер Винченцо никогда бы не признался, что доставлял подобные подарки и послания от меня к ней.
Однако к началу ноября дела зашли уже слишком далеко, и я оказался в необычном положении, когда моя собственная жена оказывала мне тайные знаки внимания! А я столь же скрытно оказывал ей такие же знаки! То, что я не пренебрегал обществом и других дам, уязвляло ее тщеславие, она знала, что я считался завидной партией, и решила меня покорить. Я, со своей стороны, также решил быть покоренным. Воистину мрачные ухаживания – между мертвецом и его вдовой! Феррари так ничего и не заподозрил: он отзывался обо мне как о «несчастном глупце Фабио, которого слишком легко одурачить». Однако не существовало человека, одурачить которого было бы легче, чем его самого, и никто более него не подходил под определение «несчастный глупец». Как я уже говорил, он был уверен – слишком уверен – в своем счастливом будущем. Иногда мне хотелось возбудить в нем недоверие и вражду, однако я понял, что этого делать нельзя. Он доверял мне – да! Так же, как в былые времена я доверял ему. Поэтому катастрофа для него должна была стать столь же внезапной, сколь и фатальной – в конечном счете, это, возможно, и к лучшему.
Во время частых визитов на виллу Романи я подолгу проводил время со своей дочерью Стеллой. Она страстно ко мне привязалась – бедняжка! – любовь ее была всего лишь природным инстинктом, хоть она этого и не знала. Ее няня Ассунта частенько привозила ее ко мне в гостиницу, где мы вместе проводили час с небольшим. Для нее это было огромной радостью, и восторг ее достигал апогея, когда я сажал ее на колени и рассказывал ей ее любимую сказку о том, как папа послушной маленькой девочки внезапно уехал, как девочка грустила о нем, пока, наконец, добрые феи не помогли ей его отыскать. Сначала я немного побаивался старой Ассунты: она ведь и меня нянчила – а вдруг она меня узнает? В первый раз, когда я увидел ее в своем новом образе, у меня от волнения перехватило дыхание, но добрая старушка почти ослепла и, по-моему, едва различала даже мой силуэт. Она представляла собой полную противоположность дворецкому Джакомо, искренне верила, что ее хозяин умер, и на то у нее были все причины. Однако Джакомо, как ни странно, в это не верил и с фанатичным упорством утверждал, что его «молодой хозяин» не мог умереть так внезапно. Он упрямо на этом настаивал, и моя жена заявила, что он, очевидно, сходит с ума. Ассунта, напротив, многословно рассуждала о моей смерти и с полной уверенностью говорила мне:
– Этого следовало ожидать, ваше сиятельство: для нас он был слишком хорош, вот святые его и забрали. Конечно, он понадобился Пресвятой Деве – она всегда выбирает лучших из нас. Бедняга Джакомо меня не слушает, он слабеет и впадает в детство, а уж как он любил своего хозяина – даже слишком любил… – Тут ее голос становился укоризненно-торжественным. – Да, даже больше, чем сам святой Иосиф! И, конечно же, за подобные вещи наказывают. Я всегда знала, что хозяин умрет молодым: ребенком он был слишком нежным, а мужчиной – слишком добросердечным, чтобы надолго задержаться на этом свете. – И она качала седой головой, перебирала четки и возносила молитвы за упокой моей души.
Несмотря на все усилия, мне так и не удалось из нее ничего вытянуть о ее хозяйке – это была одна из тем, на которую она неизменно отказывалась говорить. Как-то раз, когда я с восторгом отозвался о красоте и достоинствах молодой графини, она вдруг посмотрела на меня мрачно и вопросительно, вздохнула, но ничего не сказала. Мне было радостно видеть, что она безгранично предана Стелле, и ребенок отвечал ей тем же, хотя с наступлением ноябрьских дней моя дочурка стала выглядеть не лучшим образом. Она побледнела и похудела, глаза ее казались неестественно большими и серьезными, и она очень быстро уставала. Я обратил внимание Ассунты на эти нездоровые признаки, и та ответила, что разговаривала с графиней, но «мадам» не придала значения болезненному состоянию ребенка. Затем я сам обмолвился об этом в разговоре с Ниной, но она лишь благодарно улыбнулась мне и ответила:
– Право же, граф, вы слишком добры! У Стеллы все хорошо, у нее прекрасное здоровье. Возможно, она ест слишком много конфет и довольно быстро растет – вот и все. Как любезно с вашей стороны о ней беспокоиться! Однако уверяю вас: с ней все в порядке.
Я подобной уверенности не разделял, однако мне приходилось скрывать свое беспокойство, поскольку излишняя озабоченность здоровьем ребенка не соответствовала моему вымышленному образу.
Немногим позже середины ноября произошло одно событие, которое дало толчок моим планам и ускорило их воплощение в жизнь. Дни становились холодными и неприветливыми даже в Неаполе – прогулки на яхте закончились, и я планировал несколько обедов и балов к приближавшемуся зимнему сезону, когда однажды днем Феррари вошел ко мне без доклада и упал в ближайшее кресло, издав нетерпеливое восклицание. Лицо у него было раздраженное и раздосадованное.