Винченцо поклонился, дверь бесшумно открылась и закрылась – он ушел.
Я медленно вскрыл печать на конверте, содержащем судьбоносное письмо от Гвидо Феррари, его смертный приговор самому себе!
Мой лучший друг! – гласило письмо. – По «черному флажку» на конверте вы догадываетесь, что у меня хорошие вести. Мой дядя, благодарение Богу, наконец-то скончался! Я его единственный и бесспорный наследник. Я свободен и, конечно же, тотчас вернусь в Неаполь после того, как улажу со стряпчими пустяковые юридические формальности. Полагаю, что могу спланировать свое возвращение на 23-е или 24-е число текущего месяца, но точную дату телеграфирую, а также, если возможно, и точный час своего приезда. Не откажите в любезности не извещать об этом графиню, поскольку я хочу сделать ей сюрприз. Бедняжка! Уверен, что ей очень одиноко, и я хочу увидеть в ее глазах первую вспышку восторга и удивления! Вы это понимаете, друг мой, не так ли, или это кажется вам безрассудством? Как бы то ни было, я счел бы весьма неучтивым держать вас в неведении касательно моего возвращения домой и знаю, что вы исполните мое желание не сообщать это известие Нине. Как же она обрадуется и что за прекрасный карнавал ждет нас этой зимой! Знаете, у меня никогда не было так легко на сердце! Возможно, это все оттого, что карманы у меня значительно потяжелели. Я рад деньгам, поскольку они делают меня более достойным ее, и хотя все ее письма ко мне полны величайшей нежности, мне все-таки кажется, что она будет обо мне лучшего мнения, поскольку теперь мое положение стало ближе к ее. Что же до вас, мой дорогой граф, то по возвращении я первым делом с лихвой верну вам свой довольно большой долг. Тогда честь моя будет восстановлена, и вы, уверен, будете лучшего мнения о вашем покорном слуге,
Гвидо Феррари.
Вот такое я получил письмо и вновь и вновь его перечитывал. Некоторые слова врезались мне в память, словно выжженные пламенем. «Все ее письма ко мне полны величайшей нежности». О, жалкий простофиля! Одураченный до высшей степени безрассудства, как и я в свое время! Она, достигшая совершенства в предательстве, дабы усмирить его ревность и пресечь малейшие подозрения насчет своего поведения в его отсутствие, несомненно, писала ему сладкие, как мед, послания, наполненные нежными эпитетами и клятвами в верности, даже когда знала, что собирается замуж за меня. Меня! Боже праведный! Что же это за дьявольская пляска смерти!
«По возвращении я первым делом с лихвой верну вам свой довольно большой долг» (весьма большой, Гвидо, – настолько большой, что вы понятия не имеете о его размере). «Тогда честь моя будет восстановлена, – частично и моя тоже, – и вы, уверен, будете лучшего мнения о вашем покорном слуге». Возможно, что и так, Гвидо, мой покорный слуга, вероятно, когда вы послужите мне до самого конца, я, не исключено, буду о вас лучшего мнения. Но не раньше! А пока что… Несколько минут я напряженно размышлял, затем, сев к столу, написал следующее письмо.
Дорогой друг! С восторгом узнал о вашей удаче и с еще большей радостью воспринял весть о том, что вы вскоре вновь осчастливите нас своим присутствием! Я восхищен вашим планом удивить графиню и для этого выполню все ваши пожелания. Однако вы, со своей стороны, должны оказать мне пустяковую услугу: после вашего отъезда все мы сильно заскучали, и я намереваюсь заново начать увеселения, дав 24-го числа (в канун Рождества) званый ужин в честь вашего возвращения – эпикурейский пир для мужского общества. Поэтому прошу вас оказать мне любезность, назначив возвращение на этот день, и по прибытии в Неаполь направиться прямиком ко мне в гостиницу, дабы я мог иметь удовольствие первым поприветствовать вас должным образом. Телеграфируйте ответ и точное время прибытия вашего поезда – мой экипаж будет ожидать вас на вокзале. Начало ужина, конечно же, можно назначить по вашему желанию: как вам восемь часов вечера? После трапезы вы можете отправиться на виллу Романи, когда соблаговолите, – ваша радость от сюрприза даме и ее восторгов еще более усилится, если последует легкая задержка. Уверенный, что вы не откажетесь выполнить прихоть старика, остаюсь навеки ваш,
Чезаре Олива.
Закончив это послание, написанное нарочито измененным и неразборчивым почерком, я сложил его, запечатал и надписал адрес, после чего вызвал Винченцо и велел ему немедленно его отправить. Как только тот ушел исполнять мое поручение, я принялся за свой так и не тронутый завтрак и постарался поесть как обычно. Однако мысли мои текли слишком быстро, чтобы обеспечить хороший аппетит. Я сосчитал по пальцам оставшиеся дни – четыре, всего четыре между мною и… чем? Ясно было одно: мне нужно увидеться со своей женой, или, лучше сказать, невестой – и сегодня же. Затем я начал размышлять о том, как развивались мои ухаживания с того вечера, когда она объявила, что любит меня. Я виделся с ней часто, хотя и не ежедневно, а ее поведение поочередно выражало нежность, обожание, застенчивость, великодушие и пару раз страстную любовь, хотя такие ее порывы я с холодностью пресекал. Ибо хоть я и многое мог вынести, любая вспышка показных чувств с ее стороны вызывала у меня отвращение и пробуждала во мне такую всепоглощающую ненависть, что, когда она вела себя со мной нежнее обычного, я боялся, как бы моя сдерживаемая ярость не вырвалась наружу и не заставила бы убить ее тут же, как ядовитую змею, расплющив ей череп, – а это была бы слишком легкая смерть для такой, как она.
Я предпочитал добиваться ее расположения одними лишь подарками, а ее руки всегда были готовы принять то, что я или другие хотели ей предложить. Она никогда ни от чего не отказывалась – от редкого бриллианта до простого цветка, а ее самыми сильными страстями были тщеславие и алчность. Сверкающие драгоценности из украденной сокровищницы Кармело Нери, безделушки, которые я отобрал специально для нее, кружева, богато вышитые наряды, букеты оранжерейных цветов, позолоченные коробки с дорогими конфетами – ей годилось все, и она забирала все это с алчным блеском в глазах, который даже не трудилась скрывать. Нет, она скорее демонстрировала всем своим поведением, что воспринимала эти подношения как должное.
В конечном итоге какая разница, думал я, сколько стоило то, чем я владел, если это помогало мне свершить наказание, которое я ей уготовил? Я изучал ее нрав с научной холодностью и видел его врожденную порочность, искусно скрываемую под тонким слоем добродетели. С каждым днем она все ниже опускалась в моих глазах, и меня мучила мысль о том, как я вообще мог полюбить такую вульгарную и пошлую особу. Разумеется, она красива. Но столь же красивы многие падшие женщины, которые продают себя на улицах за деньги и которые, несмотря на свой преступный промысел, менее отвратительны, чем женщина, на которой я когда-то женился. Просто красивое лицо и фигуру можно купить столь же легко, как цветок, но верное сердце, чистая душа и возвышенный ум, способные сделать из женщины ангела, не продаются и редко достаются кому-то из мужчин. Ибо красота, хоть и быстро преходящая, становится для всех нас ловушкой: она горячит нам кровь помимо нашей воли – уж таковы мы, мужчины. Как же получилось, что даже я, теперь возненавидевший ту, которую когда-то любил, не смог смотреть на ее внешнюю красоту без вновь вспыхнувшей глупой страсти? Страсти, несшей в себе нечто убийственное, восхищения, бывшего почти звериным, чувства, которое я не мог обуздать, хоть и презирал себя все то время, пока оно длилось! В сильнейшем из нас есть ахиллесова пята, и коварные женщины прекрасно знают, где мы наиболее уязвимы. Всего один тщательно рассчитанный булавочный укол – и рушатся все преграды из осторожности и сдержанности. Мы готовы отдать душу за улыбку или поцелуй. Разумеется, в Судный день, перед лицом вечной погибели, мы сможем привести Творцу свой последний довод, повторив слова первого обманутого мужчины: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел!»
В тот день я, не теряя времени, отправился на виллу Романи. Я поехал туда в своем экипаже, взяв с собой обычные галантные подношения в виде большой позолоченной корзины, полной белых фиалок. Их дивный аромат напомнил мне тот день, когда родилась Стелла, и тотчас же у меня в ушах прозвучали слова, сказанные тогда Гвидо Феррари. Какими загадочными они показались мне в то время и как ясно прозвучали теперь! Прибыв на виллу, я нашел свою невесту в ее будуаре, одетую в простое домашнее платье, если таковым можно назвать длинное одеяние из белого кашемира, отороченное брабантскими кружевами и лебяжьим пухом. Ее густые волосы свободно ниспадали на плечи, она уютно устроилась с книгой в бархатном кресле у пылающего камина. Весь ее вид выражал изнеженную непринужденность и грациозность, но она вскочила на ноги, как только камеристка доложила о моем приходе, и подошла ко мне с обычной очаровательной приветливостью, в которой угадывалось нечто величественное, словно монарх, принимающий подданного.
Я преподнес ей цветы, произнеся несколько обычных светских комплиментов, предназначавшихся скорее для ушей задержавшейся в комнате служанки, после чего добавил, понизив голос:
– У меня важные новости. Могли бы мы поговорить с глазу на глаз?
Она улыбнулась в знак согласия, изящным жестом пригласила меня сесть и тотчас отпустила камеристку. Как только за девушкой закрылась дверь, я сразу перешел к делу, не дожидаясь, пока моя жена снова усядется в кресло у камина.
– Я получил письмо от синьора Феррари.
Она слегка вздрогнула, но ничего не сказала, лишь наклонила голову и вопросительно приподняла изящно изогнутые брови, словно говоря: «В самом деле! И какое же это имеет отношение ко мне?» Я пристально посмотрел на нее и продолжил:
– Он вернется через два-три дня и говорит, что наверняка… – Тут я улыбнулся. – Что вы наверняка будете очень рады его видеть.
На этот раз Нина чуть привстала с кресла, губы ее шевельнулись, словно она собиралась что-то сказать, но она промолчала и сильно побледнела, вновь опустившись на лиловые бархатные подушки.