– О да! – наивно ответила она. – Здесь больше нечего делать.
Я крепко сжал ее руку. Обручальное кольцо у нее на пальце и кольцо с бриллиантом у меня на руке сверкнули на свету, будто скрещенные шпаги.
– Тогда молитесь, – произнес я. – Стучитесь в небесные врата с сладкоголосыми мольбами об упокоении души бедняги Феррари! Помните, что он любил вас, хоть вы его никогда не любили. Из-за вас он поссорился со мной, своим лучшим другом, и из-за вас он умер! Молитесь за него, кто знает… – заговорил я с пафосом. – Кто знает, не его ли слишком рано отлетевший дух теперь рядом с нами, слышит наши слова и видит наши взгляды?
Она слегка задрожала, и ее руки похолодели в моих ладонях.
– Да-да, – продолжил я немного спокойнее, – вам нельзя забывать молиться о нем, он был молод и не готов к смерти.
Мои слова частично возымели на нее желаемое действие: ее заранее приготовленные фразы уже не годились. Казалось, она ищет какой-то ответ, но не находит его. Я по-прежнему сжимал ее руки.
– Обещайте мне! – продолжал я. – И в то же время молитесь за своего покойного мужа! Они с беднягой Феррари были близкими друзьями, сами знаете, и было бы правильно соединить их имена в одной мольбе, адресованной Ему, «от которого нет тайн» и кто всевидящим оком оценивает чистоту ваших помыслов. Вы это сделаете?
Она улыбнулась слабой неискренней улыбкой и тихо ответила:
– Конечно же да. Обещаю вам.
Я отпустил ее руки. Я был доволен. Если она посмеет молиться вот так, я чувствовал, я знал, что тем самым она навлечет на свою душу двойной гнев небес, ведь я уже видел дальше могилы! Простая смерть ее тела доставит мне лишь небольшое удовлетворение, я же стремился к полному уничтожению ее порочной души. Я поклялся, что она никогда не покается, ей никогда не представится возможность сбросить с себя всю подлость, как змея сбрасывает кожу, и, облачившись в невинность, попросить позволения шагнуть в Вечные Владения, куда отправилась моя дочурка, – никогда, никогда! Ни одна церковь ее не спасет, ни один священник не отпустит ей грехи – ни за что, пока я жив!
Она смотрела на меня, пока я застегивал пальто и надевал перчатки.
– Вы уже уезжаете? – робко спросила она.
– Да, теперь я уезжаю, дорогая моя, – ответил я. – Что? Отчего вы так побледнели?
Лицо ее внезапно сделалось совсем белым.
– Дайте мне еще раз взглянуть на вашу руку, – с лихорадочным нетерпением попросила она. – Ту, на которую я надела кольцо!
Я с готовностью снял только что надетую перчатку и улыбнулся.
– Какая странная фантазия пришла вам в голову, моя маленькая? – игриво спросил я.
Она не ответила, взяла мою руку и стала пристально и с любопытством ее рассматривать. Затем подняла взгляд, губы ее нервно дернулись, и она рассмеялась хриплым, безрадостным смехом.
– Ваша рука, – бессвязно пробормотала она, – с… этим… кольцом… на пальце… в точности… как у Фабио!
Не успел я и слово сказать, как у нее началась бурная истерика: она попеременно рыдала, вскрикивала и смеялась, впав в дикое, полубезумное состояние, которое обычно выводит из себя самого сильного мужчину, не привыкшего к таким вспышкам. Я позвонил, чтобы позвать на помощь. Явилась послушница и, увидев состояние Нины, выбежала, чтобы налить воды и послать за Наместницей. Та вошла тихими шагами, со своим обычным невозмутимым видом, одним взглядом оценила ситуацию, отпустила послушницу, взяла стакан с водой, побрызгала ею Нине на лоб и силой влила несколько капель ей в рот, разжав стиснутые зубы. Затем повернулась ко мне и несколько высокомерным тоном осведомилась, что вызвало этот приступ.
– Право же, не могу вам сказать, – с некоторой озабоченностью и раздражением ответил я. – Конечно же, я рассказал графине о неожиданной кончине ее друга, но она восприняла это известие с образцовым спокойствием. Обстоятельство, которое, по всей вероятности, так сильно ее расстроило, состоит в том, что она обнаружила – или сказала, что обнаружила, – сходство между моей рукой и рукой ее покойного мужа. Это представляется мне абсурдным, но иного объяснения этому женскому капризу не существует. – Я пожал плечами, словно был раздражен и начал терять терпение.
На бледном серьезном лице монахини мелькнула улыбка с явными признаками сарказма.
– Видите ли, это все от чувствительности и изнеженности сердца! – произнесла она холодным, бесстрастным голосом, и в ее ледяных интонациях я услышал некий иной смысл, нежели вложенный в произнесенные ею слова. – Мы, возможно, не способны понять всю глубину ее тонких чувств, а посему нам не дано о них судить.
Тут Нина открыла глаза и посмотрела на нас горестным взглядом. Грудь ее вздымалась глубокими долгими вздохами, являвшими собой финальные такты «истерической сонаты».
– Надеюсь, вам лучше? – продолжала монахиня монотонным голосом без всякого сочувствия, обращаясь к ней несколько сдержанно. – Вы чрезвычайно встревожили графа Оливу.
– Мне очень жаль… – слабым голоском начала Нина.
Я поспешно шагнул к ней.
– Прошу вас, не надо об этом! – попросил я, подражая интонациям пылкого влюбленного. – Я бесконечно сожалею, что, на свою беду, обладаю руками, похожими на руки вашего мужа! Уверяю вас, что очень этим огорчен. Сможете ли вы меня простить?
Моя жена быстро приходила в себя и явно сознавала, что повела себя довольно глупо. Она улыбнулась слабой болезненной улыбкой, однако выглядела очень напуганной, измученной и нездоровой. Медленно и лениво она поднялась со стула.
– Думаю, мне лучше пойти к себе, – сказала она, не глядя на Наместницу, которая отступила чуть в сторону и стояла прямо, с застывшим лицом и холодно блестевшим на неподвижной груди распятием.
– До свидания, Чезаре! Простите мне мою глупость и напишите мне из Авеллино.
Я взял ее протянутую руку, наклонился и нежно прикоснулся к ней губами. Она повернулась к двери, но тут ей в голову, похоже, пришла озорная мысль. Она взглянула на Наместницу и вернулась ко мне.
– Прощайте, любовь моя! – восторженно воскликнула она и, обвив руками мою шею, почти страстно меня поцеловала. Затем с вызовом посмотрела на монахиню, которая опустила глаза так, что они казались полностью закрытыми, и, тихонько рассмеявшись ленивым звонким смехом, помахала мне рукой и вышла из комнаты.
Я пришел в некоторое замешательство. Внезапность и теплота ее ласк являли собой, как я знал, обычную обезьянью уловку, призванную задеть религиозные чувства матери Маргариты. Я сам не знал, что сказать этой величественной женщине, которая продолжала стоять напротив меня с опущенными глазами и неслышно двигавшимися губами, будто читавшими молитвы. Когда дверь за моей женой закрылась, монахиня подняла взгляд. На ее бледных щеках выступил легкий румянец, и, к своему изумлению, я увидел блестевшие на ее темных ресницах слезы.
– Уверяю вас… – умоляюще начал я.
– Ничего не говорите, синьор, – прервала она меня едва заметным извиняющим жестом. – В этом нет никакой необходимости. Насмешка над монахиней – вполне распространенное развлечение среди мирянок, как молодых девушек, так и зрелых женщин. Я к этому привыкла, хотя чувствую эту жестокость острее, чем следовало бы. Дамы вроде графини Романи считают, что мы – могилы женственности, которые мы опустошили и вычистили в полную меру наших сил, дабы они более подходили для содержания тела распятого Христа. Эти светские дамы, говорю я вам, считают, что мы не ведаем всего того, что знают они, что нам не понять любви, нежности или страсти. Они никогда не думают – зачем это им? – что у нас тоже есть прошлое, возможно такое, которое заставило бы ангелов плакать от жалости! Я, даже я… – Тут она яростно ударила себя в грудь, затем, взяв себя в руки, холодно продолжила: – Устав нашего монастыря, синьор, не позволяет посетителям оставаться здесь больше часа, и этот час истек. Я вызову сестру, чтобы она проводила вас до выхода.
– Подождите минуту! – взмолился я, чувствуя, что для полного соответствия своей роли мне следует попытаться оправдать поведение Нины. – Позвольте всего одно слово! Моя невеста очень молода и легкомысленна. Я и помыслить не могу, что ее в высшей степени невинное прощальное объятие имело целью преднамеренно вас уязвить.
Монахиня посмотрела на меня, и в ее глазах мелькнуло презрение.
– Вы считаете, синьор, что все эти нежности предназначены вам? Весьма естественное предположение, и мне было бы жаль вас в этом разубеждать. – Она на мгновение умолкла, а затем продолжила: – Вы кажетесь серьезным человеком, возможно, вам суждено стать тем, кто спасет Нину. Я многое могла бы сказать, хотя мудрее было бы промолчать. Если вы ее любите, не льстите ей, ее непомерное тщеславие ее погубит. Твердая, разумная и направляющая рука хозяина, возможно… – Она умолкла, вздохнула и негромко продолжила: – Прощайте, синьор! Благословляю вас! – И, осенив меня крестным знамением, когда я почтительно наклонил голову, принимая ее благословение, она бесшумно вышла из комнаты.
Через мгновение появилась пожилая, прихрамывавшая на одну ногу сестра, чтобы проводить меня до ворот. Когда я проходил по каменному коридору, боковая дверь чуть приоткрылась, и на меня уставились два очаровательных юных личика. На секунду я увидел четыре веселых глаза и услышал, как приглушенный голос произнес:
– О, это старый папаша!
Тут моя проводница, которая хоть и охромела, но не ослепла, заметила отворенную дверь и захлопнула ее со злобным треском, который, однако, не заглушил раздавшийся изнутри звонкий смех. Дойдя до входных ворот, я повернулся к своей почтенной спутнице, вложил в ее трясущуюся ладонь четыре двадцатифранковые монеты и сказал:
– Передайте это от меня матери-настоятельнице и попросите ее отслужить завтра в часовне молебен за упокой души того, чье имя здесь написано. – Я протянул ей визитную карточку Гвидо Феррари, еще тише и торжественнее добавив: – Его постигла внезапная, неожиданная гибель. В милосердии вашем помолитесь и за того, кто его убил!