Лицо старухи выразило изумление, она истово перекрестилась, однако пообещала, что просьба моя будет выполнена. Я попрощался с ней и вышел, ворота монастыря закрылись за мной с глухим лязгом. Я прошел несколько метров, остановился и оглянулся. Какой мирной казалась эта обитель, какой спокойной и уж точно уединенной с венчавшими ее древние серые стены нуазетовыми розами! И все же какие проклятия воплощала в себе в виде юных девушек, которые позднее превратятся в женщин. В женщин, для которых все заботы, строгое воспитание и истовое попечение монахинь сделаются совершенно ненужными. В женщин, которые даже из этой обители святости выйдут с подлым характером и животными устремлениями и которые потом, живя в пороках и лицемерии, станут превозносить строгость своего детского воспитания как доказательство собственной безупречной чистоты и добродетели!
Какой урок был извлечен им подобными из ежедневного примера монахинь, умерщвляющих свою плоть, постящихся, молящихся и плачущих? Никакой! Никакой, кроме насмешек и отвращения. Девушке в расцвете юности и красоты жизнь монахини кажется смешной. «Бедные монашки! – со смехом говорит она. – Они такие темные. Их время кончилось, а мое еще не наступило». Немногие, очень немногие из тысяч молодых женщин, покидающих тихое прибежище школьных лет и окунающихся в мирскую круговерть светского общества, научаются хоть чуть-чуть серьезно воспринимать жизнь, любовь и печаль. Для большинства из них жизнь представляет собой заведение с нарядами и дамскими шляпками. Любовь есть вопрос денег и драгоценностей. Печаль – серьезные вычисления, какой траур, большой или малый, считается приличествующим или модным. И вот ради таких особ мы, мужчины, работаем – работаем, пока волосы наши не поседеют, а спины не согнутся от трудов. Работаем, пока нас не покинут радость и интерес к жизни, и что же становится нам наградою? Счастье? Редко. Неверность? Часто. Осмеяние? Воистину нам надлежит радоваться, что нас лишь высмеют и задвинут на вторые роли в нашем же доме: наши женушки называют это «добрым отношением». Есть ли хоть одна замужняя женщина, которая изредка не бросает в мужа камешек едкой насмешки, когда тот поворачивается к ней спиной? Что ж, синьора, вы, читающая эти строки, с негодованием скажете: «Конечно же, такая женщина есть! И эта женщина – я!» Действительно? Кланяюсь вам до земли! Вы, несомненно, являетесь единственным исключением!
Глава 28
Авеллино – один из сонных, тихих и живописных городков, которые еще не успели осквернить вандалы-туристы. Путешественники с «транзитными билетами» от контор Кука или Гейза в нем не останавливаются: здесь нет «достопримечательностей», кроме обители Монтеверджине, стоящей на вершине горы и полной воспоминаний о стародавних временах, которые окутывают ее, словно мантия волшебника, и наполняют какой-то загадочной и задумчивой тишиной. Тут можно оглянуться сквозь череду давних событий до одиннадцатого века, когда обитель построили, как говорят здешние жители, на развалинах храма Кибелы. Но что овечьи и гусиные стада, гоняемые по заграницам пастухами Куком и Гейзом, знают о Монтеверджине или Кибеле? Ничего, да им и дела нет, и тихий Авеллино остается в стороне от их набегов благодаря тому, что не значится на дорожных картах пастухов как остановка. Укрытый высокими Апеннинскими горами и расположенный в плодородной зеленой равнине, по которой бежит река Сабато, сверкая среди отвесных скал, похожих на полуразрушенные войнами опустевшие замки, этот городок окружен сонной тишиной. Он исполнен некой величавости, которая в сравнении с буйным весельем и легкомыслием находящегося всего в сорока пяти километрах Неаполя напоминает собой статую Эгерии, для контраста поставленную рядом с раскрашенной восковой фигурой полуодетой балерины. Не много найдется в природе видов прекраснее, чем закат, наблюдаемый с одного из невысоких холмов у Авеллино, когда горные вершины Апеннин словно зажигаются от пламенеющих облаков, долины внизу наполняются нежно-лиловыми и серыми тенями, которые можно увидеть на холстах Сальватора Розы, а сам город походит на бронзовый барельеф на старом щите, четко выделяющийся на фоне ослепительного блеска небес.
В этот уединенный уголок я и приехал, радуясь случаю немного отдохнуть от мщения и на какое-то время сбросить горькое бремя, снова, как и прежде, стать человеком рядом с обступавшими меня горами. Ведь вблизи их обычные суетные вещи, похоже, уходят из души, мысли обретают широту, и не остается места пресной прозаичности повседневной жизни. Величественная тишь падает на бурные волны страсти, и сильный мужчина стоит, словно получивший нагоняй ребенок, осознавая себя ничтожно малым пред этими царственными повелителями природы, чьи высокие вершины увенчаны голубым куполом небес.
Я нашел себе тихое, очень непритязательное жилье, где вел скромное существование, посещаемый только Винченцо. Я устал от показной роскоши, которой мне приходилось окружать себя в Неаполе, чтобы идти к своей цели, и для меня стало облегчением на какое-то время почувствовать себя бедняком. Дом, в котором я остановился, представлял собой живописное здание на окраине города, а его хозяйка была в своем роде довольно колоритной личностью. С гордым блеском в черных глазах она сказала мне, что родом из Рима. Я и сам догадался об этом по ее резко очерченному лицу, великолепной фигуре и уверенной, твердой походке – быстрой, но без намека на спешку, что свойственно только римлянкам. Она в нескольких словах рассказала мне о своей жизни, жестикулируя так, будто снова ее проживала. Муж ее работал в карьере, где добывали мрамор, и один из работавших вместе с ним сбросил на него огромный кусок породы, который задавил его насмерть.
– И я точно знаю, – заявила она, – что он намеренно убил моего Тони, ведь он любил бы меня, если бы осмелился. Но я женщина простая, сами видите, и мне кажется, что врать нельзя. И едва тело моего любимого мужа успели засыпать землей, как этот негодяй и убийца явился ко мне и предложил за него выйти. Я обвинила его в преступлении, он все отрицал, сказал, что сам не знает, как большой камень выпал у него из рук. Я ударила его по лицу и велела убираться с глаз долой, будь он проклят! Сейчас он умер, и, если святые меня услышали, его душа уж точно не в раю!
Вот так она говорила, сверкая глазами, с яростным напором, сильными загорелыми руками распахивая большое окно в гостиной, которую я занимал, и приглашая полюбоваться садом. Передо мной открылся участок, сверкавший свежей зеленью листвы, примерно три с лишним гектара плодородной земли, засаженных только яблонями.
– Да, верно! – воскликнула она, обнажив в довольной улыбке белые зубы, когда я выказал восхищение, которого она ожидала. – Авеллино издавна славится своими яблоками, но, хвала Пресвятой Деве, в этом году во всей округе не уродилось яблок лучше, чем у меня. Денег от продажи урожая мне почти хватает на жизнь, да еще на дом, когда могу найти господ, желающих у меня поселиться. Но сюда приезжает не очень много путешественников – художник, иногда поэт. Подобного рода люди быстро устают от веселья и рады отдохнуть. Простолюдинам я даже дверь не открою – не из гордости, нет! Просто если растет дочь, осторожность лишней не бывает.
– Значит, у вас есть дочь?
Ее напористый взгляд смягчился.
– Единственная, моя Лилла. Я зову ее своей наградой, и слишком большой для меня. Мне кажется, что деревья так хорошо плодоносят лишь потому, что это она за ними присматривает, а яблоки из-за этого крепкие и сладкие. А когда она везет их на рынок, сидя на телеге, и улыбается, правя лошадьми, кажется, что само ее личико помогает продать товар.
Я улыбнулся ее материнским восторгам и вздохнул. У меня не осталось веры ни во что – не мог я поверить и в Лиллу. Моя хозяйка, синьора Монти, как ее называли, заметила, что я выгляжу усталым, и оставила меня одного. За все время пребывания в ее доме я видел ее лишь несколько раз, Винченцо взял на себя обязанности управляющего или скорее сделался моим покорным рабом, следя за моим удобством и предугадывая мои желания с ревностной заботой, которая трогала и радовала меня. Я целых три дня провел в уединении, прежде чем он решился со мной заговорить, поскольку заметил, что я стремился к одиночеству, подолгу бродя по лесам и холмам. Не смея нарушать мой покой, он довольствовался тем, что молча поддерживал материальную сторону моего существования. Тем не менее однажды днем, убрав со стола после моего легкого обеда, задержался в комнате.
– Ваше сиятельство еще не видели Лиллу Монти? – застенчиво спросил он.
Я взглянул на него с некоторым изумлением. На его смуглых щеках играл румянец, а глаза как-то необычно блестели. Я впервые заметил, что мой камердинер – довольно симпатичный молодой человек.
– Видел Лиллу Монти! – полурассеянно повторил я. – А, это вы о дочери хозяйки? Нет, я ее не видел. А почему вы спрашиваете?
Винченцо улыбнулся.
– Прошу прощения, ваше сиятельство! Но она очень красива, а в моих краях есть поговорка: если на сердце тяжесть, вид прекрасного личика ее облегчит!
Я нетерпеливо махнул рукой.
– Все это глупости, Винченцо! Красота – проклятие мира. Почитайте историю, и вы увидите, как много великих завоевателей и мудрецов погибло или подверглось бесчестию из-за уловок красивых женщин.
Он мрачно кивнул. Возможно, он вспомнил сделанное мною на званом ужине объявление о моей скорой женитьбе и старался как-то примирить его с явной непоследовательностью моего теперешнего замечания. Но он был слишком осторожен, чтобы высказать свое мнение вслух, поэтому лишь сказал:
– Несомненно, вы правы, ваше сиятельство. И все же каждый радуется, видя цветущие розы, сияющие звезды и брызги пены на волнах. И так же радостно глядеть на Лиллу Монти.
Я повернулся на стуле, чтобы лучше его видеть. Присмотревшись, я заметил, что румянец у него на щеках сделался еще гуще, и рассмеялся с грустью и горечью в голосе.
– Да вы влюблены, мой друг! Прошло всего три дня, а вы уже капитулировали перед улыбкой Лиллы! Мне вас жаль!