йствия до какого-то предела, но обязательно допустит незначительный промах, упущение или ошибку, свидетельствующие о его состоянии. Я же ничего не забывал и действовал с расчетливой точностью осторожного финансиста, который управляет своими счетами со скрупулезной систематичностью. Теперь воспоминания об этом вызывают у меня смех, но тогда – тогда я двигался, говорил и действовал подобно очеловеченной машине, движимой куда более мощными силами, во всех смыслах точными и непреклонными.
Не прошло и недели после моего возвращения из Авеллино, как было объявлено о нашей свадьбе с графиней Романи. Через два дня после этого во время прогулки по Ларго-дель-Кастелло я столкнулся с маркизом Давенкуром. Мы с ним не виделись с самого утра дуэли, и эта случайная встреча меня в какой-то мере потрясла. Он вел себя исключительно доброжелательно, хотя, как мне показалось, испытывал некоторое смущение. После обычных светских любезностей он вдруг спросил:
– Значит, ваша свадьба – дело решенное?
Я делано рассмеялся.
– Ну конечно! А вы сомневались?
Его красивое лицо помрачнело, а манеры сделались еще более скованными.
– Но я думал… надеялся…
– Дорогой мой! – весело ответил я. – Я прекрасно понимаю, о чем вы. Но мы, люди света, не очень-то привередливы: мы не придаем значения глупым любовным фантазиям женщин перед замужеством, если только потом они не обведут нас вокруг пальца. Письма, которые вы мне переслали, оказались пустяками, сущими пустяками! Уверяю вас, что, женившись на графине Романи, я заполучу самую добродетельную и самую прекрасную женщину в Европе! – И я снова добродушно рассмеялся.
Лицо Давенкура выразило недоумение, однако он был человеком деликатным и знал, как избегать щекотливых тем. Он улыбнулся.
– В добрый час, – произнес он. – От всего сердца желаю вам счастья. Вы – лучший кузнец своего счастья, что же до меня – то да здравствует свобода! – Он ушел, весело махнув мне на прощание рукой.
Похоже, никто в городе не разделял недобрых предчувствий маркиза относительно моей близившейся женитьбы. О нашей свадьбе повсюду говорили с таким воодушевлением, словно она была каким-то новым развлечением, придуманным для того, чтобы придать карнавалу еще больше веселости. Помимо всего прочего, я приобрел репутацию в высшей степени нетерпеливого влюбленного, поскольку не соглашался ни на какие отсрочки. С какой-то лихорадочной поспешностью я пытался ускорить все приготовления и почти без труда убедил Нину, что чем раньше состоится наша свадьба, тем лучше. Она ждала ее с таким же нетерпением, как и я, и рвалась навстречу собственной гибели с такой же готовностью, как и Гвидо. Ее главной чертой была алчность, и несмолкавшие слухи о моем предполагаемом сказочном богатстве пробудили в ней это чувство в самый первый момент, когда она встретила меня в облике графа Оливы.
Как только Неаполь облетела новость о ее помолвке, она сделалась объектом зависти всех представительниц ее пола, которые всю предыдущую осень тщетно расточали арсеналы очарования и любезности, чтобы заманить меня в ловушку, и это доставляло ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Вероятно, наивысшее наслаждение женщин подобного сорта состоит в том, чтобы сделать своих менее везучих сестер несчастными и жалкими! Разумеется, я осыпал ее самыми дорогими подарками, а она, будучи единственной владелицей состояния, оставленного ей «покойным мужем», а также денег несчастного Гвидо, давала волю своей расточительности. Она заказывала самые дорогие и изысканные наряды, каждое утро бегала по портным, модисткам и шляпных дел мастерам, ее окружал некий избранный круг подруг, которым она демонстрировала новейшие пополнения своего гардероба до тех пор, пока те готовы были рыдать от зависти и злости, хотя им приходилось улыбаться и скрывать свое уязвленное тщеславие под маской сдержанности и светской учтивости. А Нине не доставляло большего удовольствия, чем дразнить и раззадоривать бедных, стесненных в личных средствах женщин видом сверкающего атласа, мягкого сияющего плиса, пышного бархата, тонких вышивок с настоящими самоцветами, дорогих старых кружев, бесценных духов и разнообразной бижутерии.
Она также обожала поражать взоры и смущать умы молоденьких девушек, чьи лучшие наряды представляли собой платья из простой белой ткани, украшенные лишь пучком цветов, и отправляла их домой с болью в сердце, недовольными всем на свете и ропщущими на судьбу за то, что та не позволяет им наряжаться в такие же прекрасные туалеты, какими владеет счастливая и удачливая будущая графиня Олива.
Бедные девушки! Если бы они знали всю правду, то не завидовали бы ей! Женщины слишком любят измерять степень счастья количеством приобретенных нарядов, и я свято верю, что платья – единственное, что всегда их утешает. Как часто истерику можно остановить вовремя принесенным новым нарядом!
Моя жена в преддверии второго замужества сбросила вдовью траурную вуаль и появлялась теперь в нарядах, расцвеченных приглушенными полутонами, которые особо подчеркивали ее хрупкую, почти сказочную красоту. Она вновь применила против меня все свои прежние колдовские уловки и изящные ужимки в поведении и речи. Я знал их наперечет! Я прекрасно понимал смысл ее легких прикосновений и томных взглядов! Ей не терпелось наконец занять высокое положение жены богатого аристократа, каковым меня считали, поэтому она не возражала, когда я назначил день нашей свадьбы на масленичный четверг. В этот день розыгрыши, лицедейства, танцы, визг и вопли должны были достичь апогея. Мое самолюбие ласкала мысль о том, что в это же самое время состоится еще один превосходный маскарад.
Свадьба планировалась довольно скромной, учитывая «недавнюю скорбную утрату» моей жены, как она сама сказала с полными слез, просящими глазами. Венчание должно было пройти в капелле Святого Януария по соседству с собором. В первый раз мы венчались там же! В остававшееся до свадьбы время Нина вела себя как-то странно. Со мной она часто была робкой, а иногда почти смиренной. Я то и дело замечал, как ее большие темные глаза смотрели на меня с удивлением и беспокойством, но это быстро проходило. Время от времени на нее также находило недолгое безудержное веселье, сменявшееся мрачным молчанием и погружением в себя. Я хорошо видел, что она напряжена до последнего предела душевного волнения и раздражительности, но не задавал ей никаких вопросов. Если, думал я, она терзается воспоминаниями, то тем лучше. Если она видела или воображала, что видит, сходство между мною и ее «дорогим покойным Фабио», это меня устраивало, поскольку заставляло ее мучиться и изводить себя сомнениями.
Я приезжал на виллу и уезжал оттуда, когда мне хотелось, и на мне, как всегда, были темные очки. Джакомо больше не сверлил меня своим пристальным испытующим взглядом, поскольку после той ночи, когда Гвидо в волнении и нетерпении жестоко швырнул его на землю, бедного старика разбил паралич. Он лежал на втором этаже и не говорил ни слова. Ассунта за ним ухаживала, но моя жена уже написала его родне в Ломбардию, прося ее приехать и забрать старика домой.
– Какой прок его держать? – спросила она меня.
Верно! Какой прок оттого, чтобы дать приют бедному старику, больному, изможденному и никому не нужному? После долгих лет верной службы следует выставить его на улицу и отправить подальше! Что с того, если он умрет, голодный и всеми брошенный? Он – сломанный инструмент, дни его сочтены, так пусть умирает. Я не собирался за него просить и относительно ухода за ним составил свой план, который вскоре должен был осуществиться. Пока же Ассунта трепетно заботилась о нем, а он лежал безмолвный, обессиленный, словно годовалый младенец, и боль непонимания светилась в его погасших глазах.
В последние дни перед свершением моего возмездия произошел один случай, который больно уязвил меня и вызвал во мне бешеную злобу. Я приехал на виллу довольно рано утром и, идя по лужайке, увидел что-то темное и неподвижное на одной из ведущих к дому дорожек. Я подошел взглянуть и содрогнулся от ужаса: это был кем-то застреленный мой пес Уивис. Его голова, покрытая шелковистой черной шерстью, и передние лапы лежали в луже крови, а честные карие глаза застыли в предсмертной агонии. Пораженный и разъяренный этим зрелищем, я подозвал садовника, подстригавшего кусты.
– Кто это сделал? – спросил я.
Тот с жалостью посмотрел на окровавленные останки бедного пса и тихо ответил:
– Хозяйка приказала, синьор. Вчера собака ее укусила, а на рассвете мы ее пристрелили.
Я наклонился, чтобы погладить верного пса, и, когда прикоснулся к шелковистой шерсти, глаза мои наполнились слезами.
– Как это произошло? – хрипло спросил я. – Хозяйку поранили?
Садовник пожал плечами и вздохнул.
– Да нет же! Но он порвал кружева у нее на платье и поцарапал руку. Чуть-чуть, но этого хватило. Он больше никого не укусит, бедный пес!
Я дал ему пять франков.
– Мне нравился этот пес, – коротко сказал я. – Верный был парень. Похороните его как надо вон под тем деревом. – Я показал на росший на краю лужайки высокий кипарис. – А это вам за беспокойство.
Он посмотрел на меня с удивлением и благодарностью и пообещал выполнить мою просьбу. Еще раз с грустью погладив поникшую голову своего, возможно, самого верного друга, я торопливо зашагал к дому и встретил Нину, выходившую из утренней гостиной. На ней было изящное длинное платье, в котором мягкие лиловые оттенки смешивались с темными цветами ранних и поздних фиалок.
– Значит, Уивиса застрелили? – внезапно спросил я.
Она вздрогнула.
– О да. Разве это не грустно? Но мне пришлось это сделать. Вчера я проходила мимо его конуры, где он сидел на цепи, а он вдруг безо всякой причины на меня бросился. Глядите! – Подняв руку, она показала мне три едва заметные отметины на своей нежной коже. – Я подумала, что вы будете очень недовольны тем, что я держу опасную собаку, поэтому я решила от нее избавиться. Всегда больно убивать любимое животное, но на самом деле Уивис принадлежал моему покойному мужу, и мне кажется, он так окончательно и не пришел в себя после смерти хозяина, а теперь и Джакомо болеет…