– Видите ли, – со значением начал я, – у меня есть друг, родственник, который попал в беду. Он хочет уехать из Неаполя так, чтобы об этом никто не знал. Поможете ему? Вам заплатят столько, сколько попросите.
Лицо сицилийца сделалось озадаченным. Ничего не ответив, он задумчиво дымил сигарой.
– С законом у него все в порядке, – продолжал я, видя его замешательство. – Он просто оказался в безвыходном положении, вызванном семейными неурядицами, и хочет избежать несправедливого преследования.
Лицо Андреа просветлело.
– О, если так, ваше сиятельство, то я к вашим услугам. Но куда ваш друг желает отправиться?
Я на мгновение умолк и задумался.
– В Чивитавеккья, – наконец ответил я. – Там в порту он сможет пересесть на корабль, чтобы проследовать дальше.
Выразительное лицо капитана погрустнело: он засомневался.
– До Чивитавеккья далеко, очень далеко, – с сожалением проговорил он. – Да еще и погода не та, сильные течения и встречные ветра. При всем желании угодить вам, ваше сиятельство, я бы не осмелился идти на «Лауре» в такую даль. Но есть другие способы… – Он замолчал и погрузился в размышления.
Я терпеливо ждал, пока он заговорит.
– Не знаю, устроит ли это вашего друга, – наконец произнес он, доверительно коснувшись моей руки, – но есть надежный бриг, уходящий в Чивитавеккья утром в следующую пятницу…
– На следующий день после масленичного четверга? – уточнил я с улыбкой, которой он не понял.
Андреа кивнул.
– Именно так. Он пойдет с грузом вина «Лакрима Кристи», и ходит он быстро. Я знаю капитана: добрая душа, но, – тут он весело рассмеялся, – как и все мы, любит деньги. Вы франки не считаете, они для вас ничто, а мы дрожим над каждым сольдо. Так вот, если вас устроит, я предложу ему сумму за проезд, которую вам угодно будет назвать, и скажу, когда ждать пассажира. И могу почти обещать вам, что он не откажет!
Это предложение настолько хорошо вписывалось в мои планы, что я тотчас же его принял и назначил почти баснословную плату. Глаза у Андреа заблестели, когда он это услышал.
– Это же целое состояние! – восторженно воскликнул он. – Я бы и за двадцать рейсов столько не заработал! Но жаловаться не стоит – такая удача выпадает не всем.
Я улыбнулся.
– И вы думаете, мой друг, что я оставлю вас без награды? – спросил я. Положив в его смуглую ладонь два двадцатифранковых билета, я добавил: – Как вы верно заметили, франки для меня ничего не значат. Устройте это дело тихо и гладко, и вам воздастся. Когда все уладите, можете зайти ко мне в гостиницу завтра или послезавтра, вот адрес. – Я черкнул адрес на своей карточке и протянул ему. – Но помните, что дело это секретное, и я полагаюсь на вас в переговорах с вашим другом, капитаном идущего в Чивитавеккья брига. Он не должен задавать о пассажире никаких вопросов – чем меньше он будет знать, тем лучше, – и когда высадит его в месте назначения, должен навсегда о нем забыть. Вам понятно?
Андреа коротко кивнул.
– Да-да, синьор. Вообще-то у него плохая память, а по вашей команде она станет еще хуже! Уж поверьте!
Я рассмеялся и, пожав ему руку, расстался с добродушным коротышкой. Луциано вернулся на Моло, я же медленно зашагал домой мимо виллы Реале.
Вдруг мое внимание привлек быстро приближавшийся открытый экипаж. Когда он подъехал ближе, я узнал мчавшихся лошадей и знакомый герб. Красивая женщина в желтовато-зеленом бархатном наряде и русских соболях с улыбкой посмотрела на меня и помахала рукой. Это была моя жена – и моя невеста, а рядом с ней сидела герцогиня Марина, матрона с самой безупречной репутацией, известная своим благочестием не только в Неаполе, но и по всей Италии. Выглядела она настолько безукоризненно, что было трудно представить, как муж ласкает эту стройную, превосходно одетую даму или пытается поцеловать ее чопорно сжатые губы, более холодные, чем резные бусины ее драгоценных четок. Но и о ней ходила одна давняя история: рассказывали, что в Падуе один молодой красивый аристократ был найден у дверей ее дворца мертвым – заколотым в сердце. Возможно, – кто знает – он тоже думал, что… Вот уж действительно: как прекрасно умереть у двери своей любимой!
Кто-то говорил, что его убил герцог, но ничего не было доказано и никто ничего не знал наверняка. Сам герцог молчал, и герцогиня тоже, и скандал обошел стороной эту родовитую величественную чету, чье отношение друг к другу в обществе являло всему миру высочайший образец этикета. Что же происходило в их частной жизни, сказать не мог никто. Я с глубочайшим почтением снял шляпу, когда экипаж с двумя дамами пронесся мимо меня. Я не знал, кто из них хитрее и лицемернее, поэтому оказал им равное уважение. Меня одолевали мысли и воспоминания, и, когда я дошел до виа Толедо, какофония шума, криков цветочниц, продавцов каштанов и сладостей, гнусавого пения уличных рифмоплетов, воплей клоунов и ответного смеха зрителей буквально вывела меня из себя.
Подчинившись внезапно охватившему меня порыву, я направился в самые заброшенные и грязные кварталы города и стал бродить по жалким дворикам и заполненным людьми переулкам, пытаясь разыскать кривую улочку, о которой до этого часа даже думать избегал, улочку, где в день своего возвращения из могилы я купил одежду ныряльщика за кораллами. Я долго плутал, но наконец нашел ее. Лавка старьевщика находилась на прежнем месте, такая же запущенная и грязная. У двери сидел и курил какой-то мужчина, но не сгорбленный брюзжащий старик, которого я видел раньше. Этот был помоложе и покрепче, похожий на еврея, с темными свирепыми глазами. Я подошел к нему. Увидев по моей одежде, что я принадлежу к высшим классам, он поднялся, вынул трубку изо рта и с уважительным и одновременно подозрительным видом приподнял засаленную шляпу.
– Вы владелец этого заведения? – спросил я.
– Да, синьор!
– А что сталось со стариком, что раньше тут жил?
Он рассмеялся, пожал плечами и многозначительным жестом провел черенком трубки по горлу.
– Вот так, синьор, – острым ножом! Для такого высохшего тела в нем оказалось много крови. Глупо себя так убивать: он испортил лежавшее у него на кровати индийское покрывало, стоившее больше тысячи франков. Никто бы и не подумал, что в нем так много крови. – Тут он снова сунул трубку в рот и стал попыхивать ею с самодовольным видом.
Я слушал, едва сдерживая тошноту.
– Полагаю, он сошел с ума? – наконец произнес я.
Торговец снова вытащил трубку изо рта.
– Сошел с ума? Ну, так говорят. А я думаю, что он был в здравом уме, вот только с покрывалом ошибка вышла: надо было сперва его с кровати стянуть. Но у него хватило ума понять, что от него никому нет проку, – вот он и сделал лучшее из всего, что мог! А вы его знали, синьор?
– Как-то раз я дал ему денег, – уклончиво ответил я. Потом, достав несколько франков, сунул их плутоватому сыну Израиля с недобрыми глазами. Тот принял деньги, рассыпаясь в благодарностях. – Спасибо вам за рассказ, – холодно произнес я. – Всего доброго.
– И вам того же, синьор, – ответил мой собеседник, усаживаясь на место и с любопытством глядя мне вслед, когда я повернул обратно.
Я свернул с грязной улочки, чувствуя головокружение и слабость. О смерти жалкого старьевщика мне рассказали довольно коротко и грубо, но все же я ощутил какое-то сожаление и сочувствие. Почти нищий, наполовину спятивший и совершенно одинокий, он казался мне родственной душой в горькой беде и непоправимом горе. Я с содроганием подумал: неужели и меня ждет такой конец? Когда мое отмщение свершится, превращусь ли я в сгорбленного безумного старика, который в один ужасный день перережет себе глотку острым ножом, чтобы завершить историю своей жизни?
Я прибавил шагу, надеясь избавиться от жутких фантазий, которые коварно разъедали мой ум. На меня вновь обрушились шум и суета виа Толедо, но теперь они доставляли мне облегчение и отвлекали от мрачных мыслей. Мимо меня пронеслись двое ряженых в лилово-золотистых одеждах, один из них выкрикивал довольно старый каламбур о возлюбленной. Я едва его слышал, и уж тем более у меня не было ни желания, ни настроения на него ответить. Знакомая дама наклонилась с изящно украшенного балкона и бросила к моим ногам букет роз, я из вежливости наклонился и поднял его. Затем, приподняв шляпу, поблагодарил дарительницу, но через несколько шагов сунул букет бедно одетому ребенку. Из всех цветов розы теперь мне наиболее ненавистны. Как писал английский поэт Алджернон Суинберн:
Я больше с розами дружить не стану!
Моя жена всегда их носила: даже в тот вечер, когда я видел ее в объятиях Гвидо, от охватившей их страсти помялась алая роза у нее на груди – я до сих пор храню ее увядшие лепестки. В лесной глуши, где я теперь обитаю, роз нет, и я этому рад! Деревья тут слишком высокие, а заросли ежевики и подлесок слишком густые. Здесь не растет ничего, кроме травы и полевых цветов, которые не пристало носить благородным дамам, однако, по мне, они бесконечно милее, чем тщательно выведенные садовые растения, чей цвет и запах мне будут противны до конца дней. Я несправедлив, скажете вы? Розы не ведают зла? Верно, но их запах пробуждает воспоминания, а я всегда стремлюсь к забвению!
В тот вечер я вернулся в гостиницу и обнаружил, что на час опоздал к ужину. Это было необычным обстоятельством и вызвало беспокойство у Винченцо, о чем свидетельствовало облегчение, осветившее его лицо, когда я вошел. Несколько дней мой верный слуга с тревогой наблюдал за мной: моя рассеянность, долгие прогулки в одиночестве, которые я привык совершать, вечера, которые я проводил у себя за письменным столом, закрыв все двери, – все в моем поведении, несомненно, вызывало у него величайшее волнение. Я заметил, что ему стоило огромных трудов соблюдать обычное спокойствие и такт, воздерживаясь от вопросов. В тот раз я поужинал очень торопливо, поскольку обещал пойти в театр вместе со своей женой и двумя ее подругами.
Когда я приехал, Нина уже расположилась в ложе и просто сияла красотой. Она была одета в мягкое, блестящее, облегающее платье лимонного цвета, а разбойничьи драгоценности, которые я передал ей через Гвидо, ослепительно сверкали на ее обнаженной шее и руках. Она приветствовала меня со своим обычным детским восторгом, когда я вошел, держа в руках неизменный подарок – дорогой букет в перламутровой подставке, отделанной бирюзой. Я поклонился ее подругам, с которыми был знаком, потом встал рядом с ней и стал глядеть на сцену.