Я оставил его спать, а сам почти до самых глаз закутался в длинный плотный плащ и торопливо вышел из гостиницы, к счастью никого не встретив по пути, во тьму и бурю. Я направлялся к Кампо-Санто, пристанищу всесведущих, но безмолвных мертвецов. Там мне нужно было обязательно закончить важное дело. Я знал, что если бы из предосторожности не опоил своего слишком преданного слугу, он мог бы, несмотря на все свои заверения, поддаться искушению проследить за мной. Теперь же я чувствовал себя в безопасности, поскольку знал, что пройдет четыре часа, прежде чем Винченцо очнется от беспробудного сна. А в это время я буду отсутствовать.
Хоть я и выполнил свою задачу довольно быстро, времени у меня ушло больше, чем я думал, и она вызвала у меня больше ненависти и отвращения, чем мне казалось возможным. Это была тяжелая и страшная работа – приготовления, – и когда я наконец ее закончил, я почувствовал, что костлявые пальцы смерти проникли в самые потаенные глубины моего существа. Я дрожал от холода, ноги едва меня держали, а зубы стучали, как в сильной лихорадке. Но важность моей цели придавала мне сил для завершения подготовки сцены к последнему акту трагедии. Или комедии? Как угодно! Я знаю, что в нынешнем мире опозоренный муж олицетворяет собой передаваемую шепотом шутку, не более того, передаваемую вами и жерновами ваших законов. Но для меня – такая уж у меня странная натура – бесчестие является куда бо́льшим злом, чем смерть. Если бы все обманутые и преданные чувствовали себя подобным образом, правосудию следовало бы стать более справедливым. Какое счастье – для адвокатов, – что не все мы люди чести!
Вернувшись после своей жуткой прогулки под проливным дождем, я увидел, что Винченцо по-прежнему крепко спал. Это меня обрадовало: ведь если бы он обнаружил меня в подобном состоянии, у него появились бы веские причины встревожиться по поводу моего физического и душевного здоровья. Взглянув на себя в зеркало, я отшатнулся, словно увидев чудовище. На меня смотрел человек с блуждающими голодными глазами, сверкавшими из-под спутанных седых волос, с бледным, изможденным лицом, суровым, как у безжалостного инквизитора из средневековой Испании. С его плаща стекала дождевая вода, руки и ногти у него были грязные, словно он рыл ими сырую землю, башмаки разбухли от грязи и глины, а весь его вид говорил о том, что он совершил какое-то отвратительное деяние, слишком мерзкое, чтобы даже его называть.
Глядя на свое отражение, я содрогнулся, а потом негромко рассмеялся с каким-то злобным весельем. Я быстро сбросил с себя грязную одежду и убрал ее с глаз долой, переоделся в домашний халат и тапочки и взглянул на часы. Они показывали половину второго ночи – ночи перед моей свадьбой. Я отсутствовал три с половиной часа. Затем я отправился в гостиную и принялся писать письма. Через несколько минут после того, как часы пробили два, дверь бесшумно открылась и вошел Винченцо, по-прежнему очень сонный, с беспокойным и вопросительным выражением на лице. Он вяло улыбнулся и, похоже, испытал облегчение, увидев меня на моем привычном месте за письменным столом. Я взглянул на него с деланым удивлением.
– Вот как, Винченцо! Что же это с вами сталось?
– Ваше сиятельство! – сбивчиво забормотал он. – Это все вино! Я к нему непривычный, вот и уснул.
Я рассмеялся, в свою очередь подавив притворный зевок, и поднялся с кресла.
– Разумеется! – весело произнес я. – Я вот тоже чуть не заснул! Если завтра нужно выступать веселым женихом, то пора бы мне спать. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, синьор.
И мы оба отправились отдыхать. Он – довольный тем, что я весь вечер просидел у себя в комнате. Я же – с безумной радостью в сердце думая о том, что приготовил в темноте, без свидетелей, за исключением ревущего ветра и ливня.
Глава 34
Утро дня моей свадьбы выдалось ясным и свежим, хотя сильный ветер после ночи еще не утих и быстро гнал по синему небосводу обрывки белых облаков, словно корабли на регате. Воздух был чистый, свежий и бодрящий, и толпы людей, пребывавших в приподнятом настроении, заполонили Пьяцца-дель-Пополо и виа Толедо, готовые предаться буйному веселью масленичного четверга. Через некоторое время множество небольших групп людей устремились к собору, стараясь по возможности занять места внутри или около капеллы Святого Януария, чтобы увидеть роскошные наряды немногих избранных, приглашенных на церемонию моей свадьбы. Она была назначена на одиннадцать часов, и где-то около половины одиннадцатого я сел в свой экипаж, сопровождаемый герцогом Мариной, выступавшим моим шафером, и отправился к месту венчания. Одетый в великолепно пошитую фрачную пару, с аккуратно причесанными волосами и бородой, с тщательно разыгранным выражением серьезности и веселости на лице, я мало чем напоминал изможденного и измученного человека, смотревшего на меня из зеркала всего несколько часов назад.
Меня охватило какое-то странное потаенное веселье, некая полубезумная радость, то и дело грозившая прорваться сквозь маску строгой торжественности, которую мне приходилось носить. В некоторые моменты я готов был рассмеяться, завизжать и запеть с неистовством пьяного сумасшедшего. И тогда начинал без умолку говорить, и мои слова были приправлены горькой иронией и язвительным сарказмом. Несколько раз мой друг герцог бросал на меня изучающие и вопрошающие взгляды, словно считал мое поведение напускным или неестественным.
Кучеру приходилось ехать довольно медленно из-за толп, собравшихся на каждом углу и перекрестке. Крики ряженых, прыжки уличных клоунов, хлопки игрушечных пистолетов и резкие взрывы разноцветных шаров, которые веселые гуляки раскачивали в разные стороны и запускали в воздух, часто пугали впряженных в мой экипаж лошадей, заставляли их подпрыгивать и опасно бить копытами, тем самым привлекая к моей повозке еще большее внимание. Когда наконец мы подъехали к двери капеллы, я удивился множеству собравшихся возле нее зевак. Там стояла целая толпа фланеров, попрошаек, детей и обывателей со всего города, которые с огромным интересом и нетерпением поджидали моего приезда.
В соответствии с моими указаниями от самого края тротуара до подножия алтаря вела темно-красная ковровая дорожка, под шелковым навесом выстроилась крохотная аллея из пальм и тропических цветов. Все взгляды с любопытством впились в меня, когда я вышел из экипажа и вошел в капеллу бок о бок с герцогом, и мой путь сопровождался восторженным шепотом о моем богатстве и щедрости. Какая-то старуха совершенно отвратительного вида, но с огромными темными сверкающими глазами – последними угасающими следами былой красоты – усмехалась и бормотала, вытягивая тощую шею, чтобы получше меня рассмотреть:
– Ай-ай! Пресвятые угодники знают, что ему нужно быть богатым и щедрым, бедняге нужно кормить ее ротик. Маленький, алый, жестокий ротик, всегда открытый, который поглощает деньги, как спагетти, и смеется над страданиями бедняков! Ай-ай, как нехорошо! Ему надо быть богатым, чтобы ее ублажить!
Герцог Марина уловил эти слова и быстро посмотрел на меня, но я сделал вид, что ничего не слышал. Внутри капеллы собралось огромное множество народа, но приглашенные мною гости числом не более двадцати-тридцати расселись на отведенных им местах у алтаря, который отделялся от зевак шелковым шнуром, перегораживавшим проход. Я поздоровался почти со всеми приглашенными, получив в ответ их поздравления, потом твердой походкой приблизился к алтарю и стал ждать.
Окружавшая меня великолепная стенная роспись, казалось, жила своей таинственной жизнью: строгие лики святых и великомучеников обратились ко мне, будто вопрошая: «Следует ли тебе это совершить? Нет ли в тебе прощения?»
Мой твердый и суровый ответ гласил: «Нет, даже если потом мне суждено вечно корчиться в неугасимом пламени! Но теперь, пока я живу, я буду отмщен!»
Истекающий кровью Христос с укором смотрел на меня с креста своими полными терпения и вечной муки глазами, которые, казалось, говорили: «О, заблудший муж, терзающий себя преходящими страстями, разве твой конец не близится? И какое утешение найдешь себе в последний час?»
Я про себя ответил: «Никакого! Не суждено мне ни капли утешения, никакой радости, кроме свершившегося мщения! И оно пребудет со мной, пусть разверзнутся небеса и земная твердь под ногами! Ибо измена женщины хоть раз получит наказание, хоть раз свершится столь редкое и необычное правосудие!» И душа моя вновь погрузилась в мрачное задумчивое безмолвие.
Лучи солнца торжественно падали сквозь витражные окна: синие, золотистые, алые и лиловые отблески ослепительного сияния сверкали яркими мерцающими узорами на белоснежном мраморе алтаря, а в напоенном ароматом ладана воздухе медленно, мягко и величественно, словно поступь ангела, звучала музыка. Невидимый органист играл возвышенный пассаж из мессы Палестрины[6], и округлые ноты мягко изливались одна на другую, словно стекающий на цветы фонтан.
Мне вспомнилась моя первая женитьба, когда я стоял на этом самом месте, полный надежд, опьяненный любовью и счастьем, когда рядом был Гвидо Феррари, впервые испивший ядовитую чашу искушения красотой моей жены, когда я – жалкий глупец! – думал, что скорее Бог солжет, чем кто-то из любимых мною обманет меня. Я достал из кармана обручальное кольцо и посмотрел на него: оно ярко сверкало и казалось новым. Но оно было старым – тем самым, которое я днем ранее снял с пальца своей жены. Искусный ювелир лишь заново его отполировал, на нем не было ни малейшего следа носки, словно его только что купили.
Огромный колокол пробил одиннадцать, и, когда с колокольни донесся последний удар, двери капеллы открылись еще шире. Затем послышался тихий шелест одежды, я оглянулся и увидел свою жену. Она приближалась, слегка опершись на руку старого шевалье Манчини, который, не изменяя свой всегдашней учтивости, с готовностью принял на себя обязанности посаженого отца невесты.
Меня не удивил шепот всеобщего восхищения, пробежавший среди собравшихся, когда самый дивный шедевр дьявольского творения медленно и грациозно шагал по проходу. На ней