Легко понять чувства Марии Стюарт, когда она надевала на казнь лучший свой наряд: это был просто подвиг возведенного в абсолют тщеславия, желание очаровать, если возможно, самого палача. Можно понять любую красивую женщину, столь же храбрую, как она. Для нее ужасно выглядеть на эшафоте – еще хуже смерти. Она была исполнена решимости в полной мере использовать свои чары, пока ее жизнь не закончилась. Я думал об этой королеве, очаровательно улыбавшейся своим прекрасным ртом, когда покидал жену на несколько недолгих часов. Хоть она и была королевой и глубоко несчастной женщиной, она заслужила свою участь, ибо была предательницей – в этом нет никакого сомнения. И все же большинство людей, читающих о ней, ее жалеют, и я не могу понять почему. Вот ведь странно, как много сочувствия в мире достается предательницам!
Я не спеша прошел в одну из широких крытых галерей гостиницы, откуда мог видеть часть Пьяцца-дель-Пополо, закурил сигару и стал рассеянно смотреть на веселившуюся толпу. Продолжалось привычное фиглярство, присущее этому дню, и, похоже, оно ничуть не надоедало добродушным улыбчивым людям, которые так часто видели его прежде. Громкий хохот вызвали замечания торговца шарлатанскими снадобьями, который чрезвычайно многословно вещал что-то нескольким красочно разодетым девушкам и морякам. Я не разобрал его слов, но по донельзя неприличным жестам догадался, что он продавал «эликсир любви» – зелье, состоявшее, несомненно, из безобидной сахарной воды.
На ветру трепетали флаги, ревели трубы, гремели барабаны, импровизаторы бренчали на гитарах и мандолинах, чтобы привлечь к себе внимание, а когда им это не удавалось, весело и добродушно переругивались друг с другом. В воздухе витали перекрывавшие друг друга крики цветочниц и продавцов лимонада. То и дело из окон выливались потоки белых конфетти, будто пудрой обсыпая одежду прохожих. К ногам ясноглазых юных крестьянок щедро бросали букеты цветов, перевязанные разноцветными лентами. Крестьянки отбрасывали их или с удовольствием принимали с веселыми шутками или ироничным подтруниванием. Вертелись и плясали клоуны, лаяли собаки, звонили церковные колокола, и сквозь эту бурлящую веселящуюся толпу ползли жалкие скрюченные фигурки нищих, больных и оборванных, одетых в лохмотья, едва прикрывавшие их искалеченные руки и ноги, и выпрашивавших гроши.
Эти сцены смущали ум и поражали зрение, и я уже собирался отвернуться, поскольку это зрелище меня утомило, когда смолкнувший шум и внезапно замершая толпа заставили меня снова взглянуть на улицу. Я увидел причину этого моментального оцепенения: появилась похоронная процессия, двигавшаяся медленно и торжественно. Когда она пересекала площадь, тут и там обнажались головы, а женщины истово крестились. Процессия, словно черная призрачная змея, извивалась среди яркой разноцветной толпы – еще мгновение, и она скрылась из виду. Тягостное впечатление от ее появления вскоре рассеялось, веселящаяся толпа вернулась к веселым глупостям и безумству, визжа, смеясь и танцуя, как и прежде. Почему бы и нет?
Мертвых забывают быстро, никто не знал этого лучше меня! Лениво опершись о край балкона, я докурил сигару. Проблеск смерти посреди бурлящей жизни вызвал у меня некое удовлетворение. Довольно странно, но мысли мои обратились к давнишним способам пыток, в свое время вполне законным, которые, в конце концов, были не совсем уж несправедливыми применительно к отпетым негодяям. Например, железный гроб Лисса – хитроумно сконструированный ящик, в который клали крепко связанного преступника, а затем заставляли его смотреть, как тяжелая крышка медленно, по сантиметру опускается вниз, пока, наконец, своим огромным весом не раздавит в лепешку извивающегося внутри осужденного, который в течение долгих мучительных часов наблюдал приближение смерти. Вот мне бы сейчас такой гроб! Вздрогнув, я прервал полет своих мыслей. Нет-нет! Та, которую я жаждал наказать, была столь прекрасна, с такой нежной кожей, с такой очаровательной и грациозной фигурой, что, хоть в ней и обитала злодейская душа, должна была сохранить свою красоту. Я не собирался ее уничтожать и решил довольствоваться уже продуманным планом.
Я выбросил окурок сигары и прошел к себе в апартаменты. Позвав Винченцо, который со всем смирился и даже уже жаждал отправиться в Авеллино, я отдал ему последние распоряжения и вручил железную коробочку с замком, где, неведомо для него, лежали двенадцать тысяч франков банкнотами и золотом. Это было последнее доброе дело, которое я мог сделать: этой суммы вкупе с небольшим приданым Лиллы было достаточно, чтобы он стал в Авеллино преуспевающим садоводом. Еще он вез с собой запечатанное письмо к синьоре Монти, которое, как я ему сказал, следовало открыть только через неделю. В этом письме разъяснялось содержимое коробочки и излагались мои пожелания относительно него. В нем я также просил эту добрую женщину послать на виллу Романи за Ассунтой и ее бедным подопечным, парализованным стариком Джакомо, и обеспечить ему наиболее заботливый уход до самой его смерти, которой, как я знал, ждать оставалось недолго.
Я все тщательно продумал и уже мысленно представлял, какой мирный и счастливый дом появится в небольшом городке в горах под сенью Монтеверджине. Я знал, что Лилла и Винченцо поженятся, синьора Монти и Ассунта будут утешать друг друга воспоминаниями о прошлом и присматривать за детьми Лиллы. Возможно, некоторое время они поговорят обо мне и будут грустно гадать, куда я исчез, но потом постепенно меня забудут, чего я и желал.
Да, я сделал все, что мог, для тех, кто никогда меня не предавал. Я отблагодарил Винченцо за его любовь и преданность, и дальнейший мой путь был мне ясен. Мне оставалось сделать лишь одну вещь, закончить одно дело, которое так давно требовало завершения. Отмщение, словно манящий призрак, вело меня шаг за шагом долгие тяжелые дни и месяцы, которые казались мне кругами адских страданий. Но теперь оно остановилось, посмотрело налитыми кровью глазами прямо мне в душу и велело: «Бей!»
Глава 35
Бал начался блестяще. Залы были прекрасно украшены, и мягкий свет тысяч ламп освещал великолепное убранство, почти достойное королевского двора. На нем присутствовали несколько самых родовитых аристократов со всей Италии с наградными лентами и сверкающими на груди, усыпанными драгоценными камнями орденами, а самые прекрасные женщины, которых только можно увидеть во всем свете, скользили по вощеным полам, подобно мечтаниям поэтов о сильфах, при лунном свете плещущихся в реках и фонтанах.
Но самой красивой, безупречной в высшем проявлении своего торжествующего тщеславия и совершенно непревзойденной в своем изысканном очаровании была моя жена – новобрачная дня и героиня ночи. Никогда еще она не выглядела такой ослепительно прекрасной, и я, даже я почувствовал, как пульс у меня участился, а кровь живее побежала по жилам, когда я смотрел на нее – сияющую и улыбающуюся победительницу, истинную королеву красавиц, нежную, как капелька росы, и поражающую взор, как вспышка света.
Платье ее представляло собой чудесный ансамбль из тончайших кружев, переливающегося атласа и сияющих потоков жемчуга. На лифе платья сверкали бриллианты, словно лучи солнца на белой пене, разбойничьи украшения обвивали ее округлую белую шею и висели в ее крохотных, как раковины, ушах, а пышные золотистые волосы были собраны на самом верху ее небольшой головки и схвачены бесценным ободком с розовыми бриллиантами – их я прекрасно помнил, поскольку они принадлежали моей матери. Но куда ярче всех надетых на ней драгоценностей было сияние ее бездонных страстных глаз, темных как ночь и сверкающих как звезды. Нежнее ее кружевных одежд была чистая жемчужная белизна ее шеи, которая была открыта настолько, чтобы продемонстрировать ее грациозность без намека на нескромность.
Итальянки не выставляют грудь на всеобщее обозрение незнакомым людям, как это принято у англичанок и немок. Они прекрасно знают, что ни одной даме, решившейся надеть платье с декольте, не будет разрешено присутствовать на придворном балу в Квиринальском дворце. На нее станут смотреть как на сомнительную особу вне зависимости от ее положения в обществе, и она рискует оказаться перед закрытой дверью, как это однажды, к несчастью, произошло с супругой английского пэра, которая, не зная итальянских обычаев, отправилась на вечерний раут в Риме с очень низким лифом с бретельками вместо рукавов. Все ее возражения оказались напрасны, ей вежливо, но твердо отказали, хоть и сказали, что смогут ее пропустить, если она сменит наряд, что, полагаю, она благоразумно и сделала.
Некоторые из присутствовавших в тот вечер на балу представительниц высшего света надели платья, которые редко или никогда не увидишь за пределами Италии: наряды, усеянные драгоценностями и богато украшенные чудесной вышивкой, сотни лет передававшиеся из поколения в поколение. Например, платье герцогини Марины с расшитым золотом шлейфом и украшенное небольшими рубинами и жемчужинами, в свое время принадлежало семейству Лоренцо Медичи. Подобные наряды, являющиеся собственностью родовитых домов, надеваются лишь в особых случаях, возможно раз в году. Затем их аккуратно раскладывают, пряча от пыли, моли и влаги, уделяя им столько же внимания, сколько бесценным картинам и книгам в старинных особняках знати. Ничто из когда-либо созданного любым портным или модисткой современности не может сравниться с великолепной работой и прочностью материала платьев для торжеств, запертых в старинных дубовых сундуках знатнейших итальянских семейств. Стоимость этих платьев невозможно измерить деньгами, поскольку с ними связано множество трагических и романтических историй. Эти наряды заставляют самые дорогие изыски нынешней моды выглядеть рядом с ними жалкими и блеклыми, словно попытки служанки одеться с таким же вкусом, как и ее хозяйка.
Подобный блеск золота и серебра, подобное сверкание искрящихся драгоценностей, облака летящих кружев, тонкие ароматы редких изысканных духов – все, что в высшей степени будоражит и возбуждает чувства, все это в полной мере окружило меня в тот вечер, поразительный, судьбоносный и ужасный вечер, которому суждено было оставить в моей памяти неизгладимый жгучий след. Да, до самой моей смерти этот вечер останется со мной, словно разумное, дышащее существо. А после смерти, кто знает, возможно, он примет более осязаемую и жуткую форму и предстанет передо мной со сверкающим насмешливым блеском в угрожающем взгляде, чтобы на веки вечные занять место рядом с моей потерянной душой! Я и теперь помню, как вздрогнул и вышел из горькой задумчивости при звуках тихого веселого голоса моей жены.