– Вы должны танцевать, Чезаре, – сказала она с озорной улыбкой. – Вы забываете о своих обязанностях. Вам нужно открыть бал вместе со мной!
Я машинально поднялся.
– Какой сейчас танец? – спросил я, натянуто улыбаясь. – Боюсь, вы найдете во мне неуклюжего партнера.
Она надула губки.
– О, конечно же нет! Вы же не собираетесь меня опозорить? Вы должны попытаться и хотя бы раз станцевать как следует. Если вы станете ошибаться, это будет выглядеть очень глупо. Оркестр собирался начать с кадрили, но я велела играть венгерский вальс. Но я никогда вас не прощу, если вы будете плохо вальсировать, – ничто не выглядит так смешно и неловко.
Я не ответил и, обняв ее рукой за талию, встал, изготовившись к танцу. Я старался не смотреть на нее, поскольку с каждым мгновением мне становилось все труднее держать себя в руках. Я разрывался между ненавистью и любовью. Да, любовью, жившей во мне, – злобной, в которой не было ни капли благоговения и которая наполняла меня глупой яростью, смешанной с другим, более благородным стремлением, а именно – рассказать о ее мерзости всем ее восхищенным титулованным друзьям и оставить ее лежать в пыли презрения, опозоренную и отвергнутую. Однако я прекрасно понимал, что, если бы заговорил и рассказал нашу с ней историю блестящей толпе гостей, меня сочли бы сумасшедшим, а также что для такой женщины, как она, понятия бесчестия не существует.
Послышались плавные, размеренные звуки медленного венгерского вальса, самого чарующего из всех танцев, который прекрасно исполняют лишь люди с горячим южным темпераментом. Его играли пианиссимо, и он разносился по залу, словно прерывистое дыхание морского ветра. Я всегда прекрасно вальсировал, и мои движения совпадали с движениями Нины так же гармонично, как ноты идеального аккорда. Она заметила это и посмотрела на меня с благодарным удивлением, когда я легко вел ее с томной непринужденностью, будто во сне, вдоль сверкающих рядов гостей, с восхищением глядевших на нас.
Мы совершили два или три круга по залу, после чего все присутствующие последовали нашему примеру, и через пару минут бальный зал стал напоминать цветущий весенний сад, полный мелькающих красок и радужного сияния. Музыка же звучала все громче и нарастала в точно отмеренные мгновения, эхом отражаясь от стен, будто колокольный звон, нарушаемый пением птиц. Сердце у меня бешено колотилось, мысли путались, а чувства смешались, когда я почувствовал на щеке теплое дыхание жены. Я сильнее обнял ее за талию и крепче сжал ее затянутую в перчатку руку. Она ощутила мое двойное объятие, подняла веки, опушенные длинными ресницами, придававшие ее взгляду томное очарование, и растянула губу в полуулыбке.
– Наконец-то вы меня любите! – прошептала она.
– Наконец, наконец, – пробормотал я, едва отдавая отчет своим словам. – Если бы я не любил вас раньше, красивейшая из всех, то не стал бы для вас тем, кто я есть нынче вечером.
Ответом мне был ее тихий переливчатый смех.
– Я это знала, – снова пробормотала она, когда я быстрее и с большей страстью повлек ее в водоворот танцующих. – Вы пытались быть холодным, но я знала, что смогу заставить вас меня полюбить – да, полюбить страстно, – и оказалась права. – Затем с тщеславным торжеством она добавила: – Верю, что вы бы умерли ради меня!
Я наклонился ближе к ней. От моего горячего прерывистого дыхания шевельнулись ее пышные золотистые волосы.
– Я и вправду умер ради вас, – ответил я. – Ради вас я убил прежнего себя.
Она беспокойно вздохнула, продолжая танцевать в моих объятиях, плывя по полу, словно морская нимфа по освещенной луною пене волн.
– Скажите мне, о чем это вы, любовь моя, – нежнейшим голоском попросила она.
Ах, господи! Эти нежные, соблазнительные нотки в ее голосе, как же хорошо я их знал! Как же часто они лишали меня сил, словно песни мифической сирены, отнимавшие у моряков волю.
– Я о том, что вы меня изменили, моя дорогая, – жарко и торопливо прошептал я. – Я казался себе старым, а нынче вечером для вас я вновь помолодею, ибо моя охладевшая и застывшая кровь снова закипит и брызнет, как лава, поскольку мое давно похороненное прошлое воспрянет с прежней силой. Для вас я стану возлюбленным, какого, возможно, не было ни у одной женщины и никогда больше не будет!
Она слушала и все крепче прижималась ко мне. Мои слова пришлись ей по душе. Помимо богатства, она любила распалять страсть в мужчинах. По натуре она была настоящей хищницей вроде пантеры: первый порыв толкал ее к насыщению, второй звал поиграть с любым попавшим по пути животным, хотя ее тонкая и стремительная игра могла означать смерть. Она никоим образом не была исключением: на свете очень много женщин вроде нее.
Когда вальс стал замедляться, приближаясь к эффектному финалу, я провел жену к ее креслу и вверил заботам принца королевской крови из Рима, которому она обещала следующий танец. Затем незаметно выскользнул из зала, чтобы разузнать о Винченцо. Он уехал. Его приятель, служивший в гостинице официантом, проводил его на вокзал и видел, как он сел в поезд на Авеллино. Перед отъездом он заглянул в бальный зал, посмотрел, как я отправился танцевать с женой, после чего «со слезами на глазах», как выразился расторопный официант, только что вернувшийся с вокзала, отправился в путь, не отважившись со мной попрощаться.
Конечно же, я выслушал этот рассказ с напускным равнодушием, но в душе вдруг ощутил какую-то внезапную пустоту, странное и чудовищное одиночество. Когда рядом находился верный слуга, я чувствовал присутствие друга, ибо он был другом тихим и незаметным. Но теперь я остался один – непередаваемо и невыразимо одиноким, – чтобы закончить свой труд тайно и наверняка. Я почувствовал себя оторванным от всего человечества, стоящим наедине со своей жертвой в какой-то неопределенной точке времени, недоступной всему остальному миру, где меня могло видеть лишь ищущее око Создателя. Только она, я и Бог существовали во всей вселенной, и среди этих троих должно было свершиться правосудие.
В задумчивости, опустив глаза в пол, я вернулся в бальный зал. У самой двери я столкнулся с юной девушкой, единственной дочерью знатного неаполитанского вельможи. Одетая во все белое, как подобает таким девицам, с короной из подснежников в темных волосах и ямочками на щеках от восторга и смеха, она казалась подлинным воплощением весны. Девушка обратилась ко мне несколько смущенно, но все же с детской непосредственностью:
– Разве не прелестно? Я словно в сказочной стране! Вы знаете, что это мой первый бал?
Я устало улыбнулся.
– О, в самом деле? Вы счастливы?
– О, счастлива – не то слово, я просто в восторге! Жаль, что бал не может продолжаться вечно! И… разве это не странно? До этого вечера я не знала, что красива. – Она произнесла это с наивной простотой, и довольная улыбка озарила ее прелестное личико.
Я смотрел на нее холодно и сосредоточенно.
– А, и кто-то вам об этом сказал?
Она покраснела и смущенно рассмеялась.
– Да, сам принц Маджано. А он слишком благороден, чтобы говорить неправду, так что я должна быть «самой красивой девушкой», как он сказал, разве нет?
Я коснулся букетика подснежников у нее на груди.
– Взгляните на эти цветы, дитя мое, – серьезным тоном начал я. – Видите, как они начинают вянуть в духоте. Бедняжки! Как бы они радовались, если бы снова могли расти в прохладном и влажном лесном мху, покачивая головками на целебном свежем ветерке! Подумайте, ожили бы они теперь, если бы ваш принц Маджано сказал, что они прекрасны? Вот так же ваша жизнь и сердце, дитя мое. Пропустите их сквозь обжигающее пламя лести, и их чистота увянет, как и эти хрупкие цветы. А что до красоты – разве вы красивее ее? – И я незаметно показал на свою жену, которая в тот момент любезничала с партнером по первой церемонной кадрили.
Моя юная собеседница посмотрела на нее, и ее ясные глаза потемнели от зависти.
– Ах, нет-нет! Но если бы я носила такие же кружева, атлас и жемчуга, если бы у меня были такие же драгоценности, я бы, наверное, больше походила на нее!
Я горько вздохнул. Яд уже проник в душу этого ребенка. Я заговорил, резко бросая слова:
– Молитесь о том, чтобы никогда не быть на нее похожей, – мрачно и глухо произнес я, не обращая внимания на ее удивление. – Вы молоды, и вы еще не могли оступиться от веры. Так вот, когда нынче вечером вы вернетесь домой и преклоните колени рядом с кроватью, освященной висящим над ней крестом и материнским благословением, помолитесь. Молитесь изо всех сил, чтобы ничем не напоминать ту изящную женщину, которую видите вон там! Так вам, возможно, удастся избежать ее судьбы.
Я умолк, поскольку девушка вытаращила глаза от удивления и страха. Я посмотрел на нее, потом внезапно хрипло рассмеялся.
– Совсем забыл, – произнес я. – Эта дама – моя жена, как же я не подумал! Я говорил… совсем о другой особе, которую вы не знаете. Простите меня! Когда я устаю, мне начинает изменять память. Не обращайте внимания на мои глупые слова. Развлекайтесь, дитя мое, но не верьте всем этим сладким речам принца Маджано. До свидания! – Улыбнувшись натянутой улыбкой, я отошел от нее и смешался с толпой гостей, здороваясь то с одним, то с другим, непринужденно шутя, отпуская ничего не значащие комплименты ожидавшим их женщинам, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей смехом и пустой болтовней посреди сверкающего роя светских бабочек и одновременно считая бесконечно тянувшиеся минуты и гадая, хватит ли у меня терпения дождаться назначенного часа.
Когда я пробирался сквозь толпу, поэт Лучиано Салустри приветствовал меня мрачной улыбкой.
– У меня почти не было времени поздравить вас, граф, – сказал он своим мелодичным голосом, словно исполняя музыкальную импровизацию. – Однако уверяю вас, что делаю это от всего сердца. Даже в самых своих смелых мечтаниях я не мог представить себе более прекрасной героини романа о вечной любви, чем дама, ставшая графиней Оливой.
Я молча поклонился в знак благодарности.