правляла их силу в единый источник. Крест Наутиз перекликался с крестом Гебо, хотя первый больше напоминал распятие, подразумевая жертвоприношение. Наутиз также обуздывала пламя Кеназ и удовлетворяла искупление Берканы. Это была прямая линия руны Иса, соединенная с силой, способной принять вызов.
Свою судьбу держал сейчас Скай в правой руке; конец истории, записанной в камне. Камень есть ключ. Камни на этом гранитном острове встречаются везде и всюду. Двадцать два безмолвных стража у входа в долину охраняют покой мертвого короля. И за ними, здесь, в этой пещере, замысловатое изображение руны Иса на гранитной стене — вызов ему. Вырезанное — и в этом Скай более не сомневался — тем самым камнем, что он по-прежнему крепко сжимал в правой руке. Орудием убийства.
Тем не менее Скай обнаружил, прижавшись лицом к холодному резцу, что тот отнюдь не так тверд, как он резонно предполагал. Стержень мог даже размягчиться, поддаться под ударами судьбы, как теперь поддавался под напором его лица, которое будто провалилось внутрь и растворилось…
Подобное случалось каждый раз, когда Скай становился своим предком, — момент осознания перед исчезновением в чужом теле. Но в этот раз он каким-то образом оставался сторонним наблюдателем, медленно паря в воздухе и постепенно снижаясь. И здесь снова были камни — огромные блоки, творение рук человеческих.
С потолка подвала свисали куски мяса — целые ноги. На полу сгрудились бочонки внушительных размеров. В маленьком очаге догорал огонь. А возле него, прижавшись к дальней стене, полулежал человек. Скай поспешил к спящему, чтобы проникнуть в его тело. Проскользнуть внутрь оказалось не сложнее, чем попасть в кварцевый стержень.
Когда же настал тот самый момент осознания, Скай скорее удивился не тому, что он оказался женщиной, а тому, что эта женщина прикована цепями к стене.
ГЛАВА 12ТЦА
Она привыкла к тому, что в ее теле обитают духи, но в этот раз с того самого момента, как он — а женщина не сомневалась, что это дух мужчины, — вошел в нее, все казалось по-другому. Возможно, дело было в луне, чьи чары почти достигли пика, который ожидался назавтра, в полнолуние. Когда девушка открыла глаза, она еще ощущала прикосновение духа; следы его присутствия таяли в догорающих угольках.
Тца моргнула, и, кто бы это ни был, он исчез. Она осталась одна, как всегда, и сейчас смотрела, как первые лучи солнца проникают сквозь щели в потолке. Девушка повернулась и закричала от боли. Ночью она ухитрилась извернуться так, что правая рука оказалась изогнута под немыслимым углом. Ощущение было, будто в конечности не осталось ни капли крови, однако Тца видела ее на запястье в том месте, где железная цепь врезалась в плоть.
Ведь говорила же, что цепь слишком сильно натянута! И что вообще нет необходимости в таких предосторожностях, когда до полнолуния еще целый день. Но он настаивал, приказывал, в очередной раз подзуживая поспорить с ним. Явившись в дом накануне в полдень, девушка отчетливо ощутила запах бренди. Однако, если отец не примет должных мер, ночью придется несладко.
— Папа, — позвала она. — Папа!
Сверху донеслись недовольное ворчание, шевеление, будто кто-то переворачивался в кровати, затем тишина.
— Папа! — громче крикнула она, и на этот раз ответом было невнятное бормотание.
Следом что-то глухо стукнуло об пол, раздалось шарканье, донеслись невнятные проклятия. Звякнули ключи, взвизгнул давно не знавший масла замок, и, когда откинулась тяжелая крышка люка в полу, прямоугольник света озарил темноту подвала.
— Заткнись! Чего тебе надо?
Тца не видела его лица, только темный силуэт на фоне проема.
— Светает, отец.
Он отвернулся.
— Светает? — пробурчал отец. — Ты еще смеешь будить меня в такую рань!
Крышка люка начала опускаться.
— Дай отдохнуть.
— Отец! — крикнула она в отчаянии. — Цепи! Мне больно.
Крышка на мгновение замерла, затем снова поднялась.
— Чертова девчонка! — выругался мужчина и начал спускаться по крутой лестнице.
Уже внизу нога его потеряла опору, и последние ступени он пролетел, больно стукнувшись пятками при приземлении. Он закричал от боли, затем обругал последними словами и лестницу, и девушку.
Теперь она хорошо видела отца. Глаза, испещренные красными прожилками, были затуманены. Белые пятна окаймляли губы, резко контрастируя с небритым подбородком и черными спутанными волосами.
— Глупая девчонка, — пробурчал мужчина, потирая рукой лицо. — Почему ты не даешь мне отдохнуть?
— Мне больно, отец, — сказала Тца и вытянула вперед запястья, на которых позвякивали металлические цепи. — Освободи меня, и я уйду. А ты сможешь выспаться.
Он искоса посмотрел на дочь, затем указал на ее узы.
— Точно?
Она кивнула, на что мужчина промычал:
— Я не хотел рисковать.
Он долго покачивался из стороны в сторону, уставившись на дочь и приложив руку к голове, словно пытался подтолкнуть мысли.
— Мне надо поговорить с тобой.
— Да, папа, конечно. — Она снова потрясла руками. — Только…
— Позже.
Слева от него стоял винный бочонок — пустой, Тца была в этом уверена. Отец проковылял к нему и тяжело опустился на крышку.
— Сперва ты меня послушай.
Девушка ощутила приступ ярости, но быстро подавила его. Гнев не принесет ничего, кроме еще большей боли. А ей сейчас нужно освободиться от оков, и только повиновение поможет. Проглотив обиду, она кивнула:
— Да, отец.
Он снова пристально посмотрел на дочь.
— Тиццана, — наконец произнес мужчина, и она, встревожившись, внимательно взглянула на отца.
Он единственный называл дочь полным именем, да и то очень редко, обычно, когда собирался сказать что-нибудь плохое. Он дал ей имя по названию городка, где она появилась на свет, — Тиццано. Туда отец приехал, чтобы сконструировать придуманный им пресс для выработки оливкового масла. Но, как и все его проекты, этот закончился крахом: люди, которым он задолжал, прогнали изобретателя вместе с семьей, и им пришлось вернуться в Сартен. Девушке всегда казалось, что, произнося ее полное имя, отец думает об очередной неудаче.
— Тиццана, — повторил он. — Сколько тебе лет?
Она нахмурилась.
— Не знаю, отец.
— Дай подумать. — Он поскреб щетину, глядя на дочь. — Ты родилась в год, когда рано ударили заморозки и оливки погибли, из-за чего никому не был нужен мой новый пресс! Ни-ко-му.
Он свирепо глянул на девушку. Гнев отца всегда проявлялся в виде внезапной вспышки. Его нужно было успокоить, отвлечь.
— И в каком году это было, папа?
— В каком? Хм, — проворчал он. — Да я до самой смерти не забуду тот год! Это было в… тысяча пятьсот шестьдесят восьмом. То есть в шестьдесят девятом. Да, в шестьдесят девятом.
— А сейчас?..
— Ты даже не знаешь, какой нынче год, глупая?
Девушка покачала головой. Какое ей дело до этого? Она замечала только смену сезонов.
Мужчина вздохнул.
— Тысяча пятьсот восемьдесят третий. Стало быть, тебе четырнадцать.
Она не знала своего возраста и не придавала ему никакого значения. Но вот для отца даты оказались важны.
— Хорошо, — пробурчал он. — Вполне взрослая.
Мужчина встал и направился к лестнице, не обращая больше на дочь ни малейшего внимания.
— Папа!
Он обернулся, и Тиццана снова подняла скованные руки. Отец не собирался подходить, и девушка поняла, что необходимо как-то задержать его, иначе, если он выпьет, придется провести в подвале весь день.
— Вполне взрослая для чего?
— Чтоб выйти замуж.
— Что? — с трудом выговорила Тиццана.
Вряд ли какое-то другое сообщение отца могло шокировать ее сильнее.
— Замуж? Но ведь мне всего четырнадцать…
— Ну и что? Твоей матери было четырнадцать, когда я женился на ней.
«И едва минуло двадцать, когда похоронил ее», — подумала девушка, но вслух ничего не сказала.
Все, что она помнила о матери: эта сгорбленная под гнетом непосильной работы женщина родила пятерых детей за шесть лет — и потеряла двух из них. Ей когда-то было четырнадцать? Тца не могла представить ту старуху, которую едва помнила, своей ровесницей.
Отец отступил на шаг.
— Ты течешь?
Она отвела взгляд и пробормотала:
— Да.
— Значит, уже вполне взрослая, — хрюкнул отец.
— Но… — выдавила девушка, напрягшись. — Кто же захочет взять меня в жены?
Улыбка искривила рот отца, придав лицу незнакомые черты.
— Есть кое-кто. Эмилио Фарсезе.
На мгновение стало трудно дышать. Тца немного знала о Сартене. Когда ей было восемь, умер брат Франко. Первенец, Луго, уже учился в школе в Генуе — любимец семьи, он должен был осуществить мечту отца о школьном образовании. Старшая сестра Миранда страдала чахоткой. Таким образом, Тиццане приходилось пасти коз, которые служили единственным постоянным источником дохода семьи, и она жила в горах круглый год, даже после того, как в октябре пригоняла стадо вниз, в долину. Ей гораздо больше нравилось проводить зиму в своем каменном убежище — где оно находится, не знали даже родные, — чем с отцом. Тем не менее, конечно же, она слышала о семействе Фарсезе. А в один из редких визитов в Сартен сестра Миранда, хихикая, показала ей издалека Эмилио.
— С чего это он хочет жениться на Маркагги?
Не следовало задавать этот вопрос вслух! Отец метнулся к ней и сильно ударил кулаком в ухо.
— Маркагги — славная фамилия! Среди них были ученые, изобретатели, государственные мужи. Для любой семьи большая честь породниться с нами. Даже для этих выскочек Фарсезе!
Он вперил горящий взгляд в девушку. Вскоре, однако, гнев его поутих, и мужчина тяжело опустился обратно на бочонок.
— А еще нам принадлежит земля, прямо за городской чертой, которая им нужна. Она разделяет их владения надвое. Я отдам им участок в качестве приданого, а за это они помогут мне осуществить мой план. — Глаза его снова загорелись. — Новый тип дамбы.