– Нам следует связать его на ночь. Берроу, – уточнил он. – Он слишком многое… скрывает от нас. Во всяком случае, он не забыл, что произошло сегодня утром, я готов в этом поклясться.
– Мы будем дежурить по очереди, – предложила Мари.
Жюстиньен усмехнулся:
– У нас неплохо это получалось там, на берегу…
Он помассировал руки и добавил:
– Думаешь, это Берроу убил этих двоих, траппера и Жонаса?
– А ты как считаешь? – Мари вернула ему вопрос.
– Я не знаю. С одной стороны, это было бы практично, – цинично признал он. – Но это было бы… слишком просто. Он напал на меня средь бела дня, у меня была возможность защититься. Я плохо себе представляю, как он добивает таких больших парней, как Франсуа или марсовой, посреди ночи и без шума.
– Тогда нам нужно решить еще одну задачу, – просто заключила Мари.
Они возобновили свою работу. Когда они трудились вместе, в тишине, Жюстиньен испытывал своеобразное чувство сопричастности, хрупкое братство, которое складывалось между ним и путешественницей. Однако он по-прежнему ничего не знал о ней, даже о настоящей причине, которая побудила ее принять миссию Жандрона. Верность не объясняла всего. В конце концов, подумал он, теперь они все преследуют одну и ту же цель. Выжить и воссоединиться с цивилизацией. По крайней мере, он на это надеялся.
Над вершинами кричал ястреб. В свете пламени Жюстиньен рассмотрел точеный профиль путешественницы, чуть заметный излом на ее носу, похожий на боевой рочерк. Он спросил ее прямо:
– Почему ты следила за мной в Порт-Ройале?
– Зачем мне тебе отвечать?
Жюстиньен рискнул:
– Потому что мы должны быть заодно, чтобы выжить? Потому что твой покровитель вряд ли нас здесь услышит?
– Надеюсь, ты был лучшим оратором, когда рассчитывал своими прекрасными речами заработать себе на пропитание.
– Я больше рассчитывал на свою смазливую мордашку, – беззастенчиво признался Жюстиньен. – И на мой талант игрока.
– Который не был доказан, – возразила она, очевидно, хорошо осведомленная. – А что касается твоей смазливой внешности… то меня больше интересует кое-кто другой, если ты помнишь.
Жюстиньен на мгновение растерялся. Путешественница молча оценила его реакцию:
– Нет, конечно, – заключила она. – Ты не помнишь…
– Что я должен помнить? – спросил молодой дворянин.
Путешественница закинула в огонь пригоршню перьев:
– Ты действительно веришь в свой идеал единения и взаимопомощи? Когда снова кто-то умрет, даже самые тупые из нас уже не смогут назначить виновными тех, кого они называют дикарями…
– А что, если смертей больше не будет? – возразил Жюстиньен, скорее из любви к красноречию. – Разве что естественные смерти…
Настала очередь Мари смеяться:
– Ты уже староват для игры в наивность. Боюсь, если ты выйдешь из этого приключения живым, тебе придется найти себе другую роль.
Жюстиньен продолжал философствовать:
– Мне будут оплачивать выпивку в обмен на рассказы о моих злоключениях. Если потребуется, я готов просить милостыню, как калека, перед церквями.
Мари подняла бровь:
– А если ты вернешься целым?
Жюстиньен отмел это возражение:
– Мне не обязательно терять конечности…
– Мне бы очень хотелось на это взглянуть. Твой выход в качестве калеки.
– Да ради бога, если ты и дальше будешь следовать за мной, как тень…
Жюстиньен потер руки. Упоминание о Порт-Ройале, даже в шутку, наполнило его ностальгией, несколько неуместной, если принять во внимание тот образ жизни, который он там вел.
– Тебе платил мой отец? – прямо спросил он, но спохватился прежде, чем она успела ответить. – Нет, это смешно, забудь…
– Почему ты не попытался написать отцу или кому-нибудь во Франции о своих финансовых проблемах? – сдержанным тоном спросила его Мари. – Прости меня, но иногда… иногда ты вовсе не был похож на человека, желающего выжить.
В ее голосе звучало… почти сочувствие, и Жюстиньен не хотел, чтобы от нее исходили такие эмоции. Особенно ему не хотелось, чтобы она его жалела.
– Не пойми меня неправильно, путешественница. Я хочу избежать голода и холода, как и все остальные. И одиночества.
«Особенно одиночества», – подумал Жюстиньен. Им овладел панический страх. Вот почему он излишне откровенничал, когда бывал пьян. И не только пьян. Эта беседа слишком хорошо это доказала. Ему не следовало раскрываться перед Мари. Возможно, она и была убийцей. Она определенно не была его союзницей. И всё же…
– Я видел, как одиночество озлобило моего отца. Как он замкнулся в своей старой ненависти, а тем временем наш замок в Бретани медленно разрушался.
Он положил птицу, которую ощипывал, на бедра и вздохнул. Почему он сказал об этом? Он поклялся не вспоминать о Бретани. В отдельные дни, особенно в некоторые вечера, ему удавалось стереть из памяти почти все воспоминания о Париже и Порт-Ройале, включая вечеринки и алкоголь… Но почему сейчас они вернулись, образ отца в оружейной комнате семейного замка, под высоким потолком из почерневшего дуба?.. В тот момент, когда он отрекался от своего сына, он выглядел таким же мрачным и иссохшим, как вековые балки, холодным и бесчеловечным, как полутораручные мечи далеких предков. А еще были священники… Церковь ничем не помогла. Жюстиньен сжал пальцы на полуощипанном тетереве. Впился ногтями в мягкую, холодную кожу. Он был готов убить ради выпивки. Отрезал бы себе руку ради алкоголя.
– Мой нож, – попросила Мари спокойным голосом.
Жюстиньен опять вздрогнул:
– Зачем?
– Выпотрошить дичь.
– Да, конечно, – пробормотал он и протянул ей клинок.
Путешественница вспорола брюхо первой птицы, голыми руками вынула кишки и бросила их на утоптанный снег у своих ног. Она машинально слизнула кровь с пальцев. Эта картина не оттолкнула молодого дворянина, напротив, заворожила. Его привлекали опасности и стычки, из-за которых он потерял свою репутацию, игровые столы, за которыми растратил свое состояние. Вероятно, именно по этой причине, из-за того, что ему нравилось играть с опасностью, отличной от голода, холода и океана, он спросил:
– Путешественница, ты христианка?
Мари весело улыбнулась:
– А что? Боишься, что я доверюсь пастору?
Жюстиньен по привычке откинул назад длинную прядь волос.
– Нет, я… Я больше не хочу сегодня вечером говорить о смерти.
– А религия – это всё, о чем ты думал?
– Да, и еще философия. И политика. Сегодня вечером политика напомнила бы мне о Жандроне, – добавил он с надутым лицом. Потом положил на колени птицу, голова которой тут же свесилась набок, и продолжил, глядя на пламя: – Там, откуда я родом, философы уверяют, что местные исконные народы имеют религию, подобную религии наших древних предков, с великим богом, подобным древнему Юпитеру, и духами источников, равнин и лесов. Один из моих… из моих друзей, скажем так, утверждал, что у истоков цивилизаций лежит один-единственный великий миф, обширное предание…
Мари протянула руку, чтобы раздуть пламя, и ответила:
– Моему отцу не удалось сделать меня христианкой. К его чести, он особо и не пытался. Что же касается моей матери… Я ее слишком мало знала, чтобы она меня научила чему-нибудь серьезному.
Пламя вспыхнуло с новой силой. Несколько искр вылетело из костра, как бы подтверждая ее слова.
– Я верю в то, что пережила сама – в снег, в бури, в долгие ночи… Я верю в путь звезд и в жестокость людей. И я верю в одиночество, голод и усталость, которые порой превращают людей в монстров. Которые пожирают нас и в то же время побуждают удовлетворять наши собственные ненасытные инстинкты. Я не знаю, существует ли единый бог, великий дух или изначальное предание. Но я уверена, что мы носим в себе злейших врагов.
Жюстиньен снова подумал о своем отце и его впалых щеках, о его жажде господства, произвола и власти. Ему хотелось расспросить Мари о ее матери и о том, почему она мало ее знала. Но Пенни и Габриэль уже возвращались с охапками веток. Луна виднелась над деревьями в размытом ореоле за ветвями, напоминая скорее призрак, чем светило. Пенни напевала – наверняка религиозную песню, учитывая ее воспитание.
– Нам лучше это мясо сварить, – заявила путешественница, завершая тем самым разговор.
Жюстиньен был полностью сосредоточен на приготовлении ужина. Аромат мяса затмил его воспоминания. В ту ночь он видел сны.
Ему снились просторы девственного снега под почти таким же белым небом. Он лежал на земле. Влажный холод проникал через одежду. Струйка крови текла из губ. Тягучая капля упала на снег, прежде чем он успел ее остановить. Она расплылась множеством красноватых ответвлений, создавая под его телом огромный ковер. Ему хотелось встать, отойти назад. Сильная боль в животе приковала его к месту. Он кричал. Его внутренности и кожа были разорваны, и в брызгах крови он увидел дерево, одну из тех бело-серых берез острова, растущую из его кишок и расправляющую пурпурные ветви, словно лишенные перьев крылья. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища, его охватил болезненный восторг, соперничающий с ужасом. Вскоре с ветвей полилась кровь, сильный, теплый дождь, заливший молодого человека и обагривший чистую белизну равнины до самого горизонта. Жюстиньен фыркнул, стряхивая капли. Кровь затмила ему взор, но не настолько, чтобы он не заметил перемены в дереве. Перед ним двигалась и искажалась кора, принимая форму лица. Появлялись черты, которые он должен был помнить, но сколь бы отчаянно ни рылся в памяти, не находил их… Лицо на стволе приоткрыло губы и стало взывать о помощи тем голосом, что Жюстиньен уже слышал на пляже, голосом, который не принадлежал ему.
Он заполнил его голову и проник во все тело. Ему хотелось заткнуть уши, но корни дерева удерживали его руки. Он пытался крикнуть, но кровь залила ему рот. Еще немного, и он захлебнулся бы в крови. Лицо на березе звало на помощь, но он не мог ответить. И внезапно проснулся.
Жюстиньен очнулся весь в поту, дрожащий и растерянный. Он рефлекторно нащупал под одеждой живот и почувствовал невероятное облегчение, когда понял, что цел. В темноте ему показалось, что он увидел пастора Эфраима, который разговаривал с Берроу. Он услышал тихий шепот, но слова звучали слишком слабо, чтобы их можно было разобрать. Не смея пошевелиться, Жюстиньен закрыл глаза. Периодически он впадал в дрему, пока не пришла Мари разбудить его на смену.