– Держи, – сказала ему путешественница, – и не пытайся больше делать глупости.
Венёр быстро, словно не веря в свою удачу, схватил пистолет и спрятал его под пальто с бахромой, а очки снова нацепил на нос.
– Думай, что хочешь, – продолжала путешественница, – но это не я прикончила «красного мундира». К тому же вы нуждаетесь во мне, без меня вы не найдете дорогу.
И Мари протянула Венёру руку. Тот отвернулся и, скривившись, самостоятельно поднялся с земли, после чего кинул в сторону Жюстиньена мрачный взгляд.
Они поднялись в лагерь в состоянии скрытой враждебности. На полпути к вершине снова пошел снег, и, когда они наконец добрались до хижины, все были белыми от хлопьев. Пастор Эфраим ожидал их у входа в окружении Пенни и Габриэля. Священник тяжело опирался на свою дочь. Жюстиньен задумался, что заставило его выйти. Неужели он почувствовал запах трупов? Еще ребенком в Бретани дворянин был убежден, что так и происходит, поскольку у дверей умерших всегда видел священников, и они были более пунктуальны, чем сам Анку. Здесь же, скорее всего, ему сообщил Габриэль или Пенни.
– Берроу? – прохрипел он.
Венёр кивнул головой. Пенни вскрикнула.
– Кто? – произнес пастор.
– Кто его убил? – переспросил Венёр. – Во всяком случае, не росомаха.
Мари не позволила им продолжить эту тему.
– Вы держитесь на ногах? – спросила она Эфраима.
Тот поморщился:
– С посторонней помощью. А что?
– Нам необходимо уйти. Спуститься в долину, пока мы не оказались погребенными под снегом.
– Возможно, нам стоит сначала поговорить о Берроу и его смерти? – возразил Жюстиньен.
– Ты наиболее вероятный подозреваемый, – сухо ответила Мари. – Берроу уже пытался тебя убить. Но, если хочешь, мы можем поговорить об этом, медленно умирая от холода и голода, или можем уйти сейчас.
– Нам лучше уйти, – заключил Венёр, на сей раз согласившись с путешественницей.
– Я не стрелял в Берроу, – возразил Жюстиньен. – Я слишком плохой стрелок.
– Никто тебя не обвиняет, – успокоил его ботаник.
– Нет, конечно, – с усмешкой парировала Мари. – Мы все здесь невиновны. Тебе так спокойнее, верно, агнец мой? И все же кто-то из нас пустил пулю в лоб «красному мундиру».
– И что ты собираешься с этим делать?
– Продолжать. Идти на восток. Найти поселение людей. А в нем, если возможно, следователя и судью.
В разговор вмешался Эфраим, и хотя голос его все еще был хриплым, звучал он все более уверенно:
– А что, если среди нас вообще нет невиновных? Что, если виновны мы все? Не обязательно в смерти наших товарищей, разумеется.
– Вот почему я не разговариваю с церковниками, – заметила Мари. – Нам некогда тратить время на подобные беседы.
Она собралась развернуться на каблуках, но Эфраим удержал ее.
– Нам стоит задаться таким вопросом, – заверил он с неожиданной горячностью во взгляде. – Вы когда-нибудь задумывались над этим? Вот почему мы гибнем один за другим, вот почему мы собрались здесь. Мы сообщество виновных, и мы будем наказаны.
– Мы не ваша община, преподобный, – парировала Мари. – Мы кучка выживших, оказавшихся здесь случайно, и лично я планирую добраться до Сент-Джонса живой. Вы вольны следовать за мной или нет. И к вашему сведению, эта пуля, пробившая череп лейтенанта, была вполне себе человеческой.
– Люди часто берутся вершить божественное правосудие, – продолжал стоять на своем пастор. – К тому же это не ваша экспедиция.
Дочь Эфраима, сгибавшаяся под его тяжестью, едва подавила стон. Мари усмехнулась:
– Когда я доставлю вас обратно в Сент-Джонс, вы сможете издеваться над бедными девушками столько, сколько пожелаете, во имя вашего Бога. А сейчас мы уходим.
Пастор явно хотел что-то ответить, но в итоге предпочел промолчать. Венёр протянул ему костыль:
– Вот, преподобный, потренируйтесь с этим.
Пастор отпустил дочь и схватился за костыль. Пенни начала складывать одеяла, и Габриэль взялся ей помогать. Жюстиньен решил заменить свое мокрое пальто на тулуп Берроу, оставленный офицером в хижине. Когда молодой человек поднял его, то обнаружил внизу наполовину раздавленную фигурку из веточек и ниток, похожую на те, что делала Пенни. Сломанная и покореженная сторона куклы придавала ей зловещий вид. Жюстиньен задумался, стоит ли ему рассказать о своей находке остальным или хотя бы Пенитанс, но в итоге решил закинуть поделку в угол.
Они вернулись в долину, надеясь, что там погода окажется теплее. И действительно, вскоре снег сменился дождем, настоящим ливнем, который смыл последние хлопья и иней и промочил до костей изможденный отряд выживших. Скользкая патока из грязи и желтоватого мха, расползавшаяся под ногами, еще больше замедлила их продвижение. Бледные лишайники, словно лохмотья, свисали с голых ветвей ясеней. Озера в роскошных пейзажах сменялись другими, почти неотличимыми от них озерами, чью переливавшуюся подобно драгоценным камням гладь нарушали капли дождя. Мари теребила переносицу, хмурила брови, всматриваясь вглубь леса, как будто ожидая удивить… кого? Беотуков, этих людей из тени, сторонившихся любого чужака? Жюстиньен не стал задавать этот вопрос – он был уверен, что не получит ответа.
Озера в это время освобождались ото льда. Иногда, когда дождь прекращался, Жюстиньену мерещился труп английского лейтенанта, бесшумно скользивший под водой на глубине нескольких дюймов. Еще одна иллюзия, подобная той, что прежде ввергла Берроу в безумие? Пустой сон, несомненно порожденный усталостью и голодом… В лице англичанина они потеряли хорошего стрелка, пусть и не столь умелого, как Мари, к тому же под ливнем охота была не столь успешной. Из-за сырости в некоторые вечера было трудно разжечь огонь. Они плохо питались полусырым мясом и мягкими липкими грибами, становясь все более тощими. Кожа на щеках Пенни казалась натянутой на кости черепа, настолько сильно выдавались ее скулы и челюсть. Пастор стал еще больше присматривать за дочерью. Пользуясь своей новообретенной немощью, он держал при себе Пенитанс в качестве опоры. Жюстиньен в глубине души жалел девушку, но разве он мог что-то для нее сделать?
Шли дни, и ему стали являться новые видения – останки иных утопленников, дрейфующих под гладью озер: тела марсового матроса и лесного бегуна, тела безвестных несчастных людей, погибших во время кораблекрушения… Но были и другие, более старые трупы… Тот старый развратник, приютивший Жюстиньена в последний год его пребывания в Париже, обещавший наследство, но оставивший только долги… Тот нищий, замерзший насмерть, которого молодой дворянин, возвращаясь из игорного притона, нашел однажды зимой на набережной Морфондю[22]… Жюстиньен окончательно смирился с этим. По крайней мере, призраки составляли ему компанию. Живые были едва ли разговорчивее мертвецов.
Подозрения терзали маленький отряд сильнее, чем бесконечный дождь гноил первые весенние почки. Жюстиньен никогда не чувствовал себя таким одиноким. Даже во время пересечения Атлантики он сумел подбить команду на игры в кости и карты, хотя на корабле они были запрещены. Потому он искал убежище в своих воспоминаниях о тавернах Порт-Ройаля. Ему вспоминались пронзительные звуки скрипки и отвратительная выпивка. И пеммикан[23], добытый у путешественников, столь ненавистный поначалу, поскольку с ним ассоциировалась эта новая навязанная Жюстиньену жизнь.
Он спал всё хуже и хуже, каждую ночь погружаясь в океан или в ил… И снова его рот наполнялся соленой водой, забивался грязью и землей, эти кляпы не давали ему кричать… Теперь он был не единственным, кто страдал от дурных снов. В животе Венёра громко урчало, и он шевелил челюстью во сне. Спящая Мари тихо бормотала что-то на мехифе, сжимая в руке, словно защитный талисман, палицу. Пастор Эфраим каждый вечер всё более яростно и исступленно молился, принуждая Пенитанс стоять на коленях возле него. Затем портил зрение, читая при свете пламени свою искореженную Библию с шероховатыми от морской соли страницами, а его обычно бледное лицо становилось желтоватым. Днем у него был затравленный взгляд. Он ходил сгорбившись, как будто у него болела еще и грудь. Когда они разбивали лагерь, пастор мог пропасть на долгое время, сославшись на сильные колики. Однажды Жюстиньену удалось тайком за ним проследить. Священник нашелся в нескольких локтях от лагеря, он стоял к Жюстиньену спиной, несмотря на холод и дождь, раздетый по пояс, и бичевал себя свежими ветками. Судя по состоянию кожи, исполосованной плохо затянувшимися синими рубцами, он явно подвергал себя такой процедуре уже несколько дней. Жюстиньен не решился объявить о своем присутствии и удалился, не производя никакого шума.
Только двое подростков, Габриэль и Пенни, казалось, были избавлены от кошмаров. Неужели благодаря своей молодости и своей невинности? Жюстиньен почему-то в этом сомневался. Габриэль носил на шее кулон с пурпурным птичьим пером – пером красного кардинала. Украшение, сделанное руками Пенни.
Дождь не прекращался и тогда, когда выжившие покинули берега озера и снова направились в лес. Жюстиньен обращался мыслями к прошлому, словно к защитному талисману, вспоминая о временах до Акадии, до Порт-Ройаля, об огнях Парижа. В памяти всплывали салоны, освещенные сотнями свечей, итальянские ликеры, ударявшие в голову, пламенные дискуссии о политике, религии, морали и мире… В то время доход молодого дворянина сводился к небольшой ренте, которую выплачивал ему отец, старый маркиз, в обмен на клятвенное обещание никогда больше не ступать на землю Бретани. На самом же деле жил он главным образом благодаря щедрости своих покровителей. Уже тогда он слишком много тратил на азартные игры, на помады и костюмы, чтобы поддерживать видимость благополучия, что открывало перед ним двери и позволяло сидеть за столами, которые в противном случае стали бы для него недоступны. Его приглашали на спектакли. Когда ему более-менее позволяли средства, он баловался книгами. В те времена Париж, по мнению всех приезжавших туда, был вечным праздником разума и чувств, миром, где смешались искусство, наука и элегантность. На бульварах фокусники устраивали балет из искр с помощью одной диковинной новинки, называемой электричеством. Запах пороха смешивался с ароматом кофе. Астрономы изучали пути звезд. В театре французские комедианты, по словам Мариво