[24], подвергали сомнению непостоянство в любви. Даже зимой светлая одежда, расшитая листьями и цветами, напоминала прекрасную весну. Философы критиковали произвол короля и церкви. Жюстиньен научился искусству вести разговор на грани богохульства, приберегая свои самые шокирующие реплики для общества, где они никогда не привели бы к вызову на дуэль. Он преуспел в этой игре. Единственным его пристанищем был чердак под крышей на Руа де Сисиль, где зимой было холодно, а летом душно. Спал он преимущественно не в своей постели. Ел фрукты и миндальное печенье на богатых собраниях, куда его приглашали. Случалось, что из-за отсутствия приглашений оставался голодным.
В те времена это был лишь временный голод – не нынешний неумолимый, изнуряющий, преследующий на каждом шагу. Жюстиньен всегда хорошо умел вытеснять из своего сознания то, что мешало ему в реальности. Уже в Париже ему удавалось не замечать голода – того, что был намного хуже, чем его собственный, – того, что опустошал улицы столицы. Рассеянно он слушал, раскусывая миндаль, долгие дискуссии о беззаконии и особенно отказывался находить связь с тем, что выгнало его из Бретани. Он вообще больше не хотел думать о Бретани. Однажды у Пон-Нёфа[25] Жюстиньен издали наблюдал арест стражей нескольких юношей; они были моложе его, но одеты хуже. Он стоял перед ювелирной витриной «Маленького Дюнкерка», украшенной золотом, хрусталем и цветной эмалью. Мальчики, задержанные как бродяги, скорее всего, были подмастерьями или слугами. За них пытались заступиться прохожие, но без особого успеха. Заключенные в итоге заканчивали свои дни в Главном госпитале[26] или же, по слухам, в одной из армий, потрепанной на королевских войнах. Других отправили заселять колонии Франции, причем независимо от их на то желания. Жюстиньену несколько раз приходилось видеть и аресты детей, игравших возле Ле-Аль[27] или Пон-Нёф. Он уходил до того, как ситуация обострилась. Иногда толпе удавалось спасти пострадавших. Случалось, что участников беспорядков сажали в тюрьму или вешали. Жюстиньен также избегал улиц, где хозяева били или клеймили слуг, которые осмеливались требовать жалованье с излишним озлоблением. Бедность в те времена была для Жюстиньена другим миром, который он никогда не исследовал по-настоящему, будучи уверенным, что его отец всегда поможет ему в трудной ситуации, несмотря на их разногласия. Он считал, что никто не придет, лишь бы силой увезти его в эти далекие страны, где отверженные из Европы пересекались с дикими племенами, о которых так много говорили философы.
Однажды в свой последний майский месяц в Париже Жюстиньен оказался в толпе на острове Сен-Луи в первое утро того восстания, которое более недели гремело по всей столице. Он уже был пьян. К счастью, в тот день на нем не было парика и одет он был в свой худший наряд. Оставаясь все чаще без гроша в кармане, накануне вечером он напился среди сброда в трущобах на улице Нев-Сен-Совер и планировал зайти домой, чтобы вернуть себе приличный вид, когда его увлекла за собой толпа. Давка подхватила, как волна, а он позволил ей нести себя. В этом движении было нечто неизбежное, напоминавшее приливы равноденствия в Бретани. Возможно, в глубине души Жюстиньен хотел посмотреть, куда это его приведет. Возможно, просто устал от собственного обыкновения избегать внешнего мира. О последующих событиях у него остались весьма смутные воспоминания. Воспоминания о криках, поте и гневе, о едком запахе несправедливости и грязи, о нечистотах, скопившихся в углах улиц. Стража атаковала толпу, пронзая штыками ряды и плоть бунтовщиков. Толпа беспорядочно потекла обратно. В давке Жюстиньен ударился об арочный пролет и потерял сознание.
Очнулся он в сумерках. С больной головой вернулся в свою квартиру. В фонтане у позорного столба Ле-Аль женщина стирала одежду, явно окровавленную во время беспорядков. Жюстиньен, сам не зная почему, подумал о ночных прачках, тех вечных мойщицах, которые в его родной провинции предвещали будущую смерть. Остроконечная крыша позорного столба бросала на площадь тень обвинения.
Спустя годы в Ньюфаундленде на берегу озера под моросящим дождем, размывшим поверхность озера цвета драгоценных камней, Пенитанс стирала окровавленную рубашку своего отца. По дороге то тут, то там им попадались странные символы, вырезанные на коре деревьев. Четкие и угрожающие линии, напоминающие человека в огне. Знаки беотуков? Жюстиньену больше не хотелось думать ни о беспорядках в Париже, ни о тюрьме, ни о нищете. Город его воспоминаний казался все более нереальным. И все же он существовал где-то там, по другую сторону океана. Где-то на бульварах потрескивали яркие искры и электрические огни. Хрусталь и эмаль, имитирующие весну, которая намного ярче и красочней реальной весны, все еще сверкали в окне «Маленького Дюнкерка». И на виселице Монфокона наверняка качались новые бунтовщики…
Когда дождь ослабевал, Пенитанс смывала кровь в озерах. Та текла в прозрачную воду, напоминая Жюстиньену другую кровь в фонтане у позорного столба Ле-Аль в болотах Бретани. Ему определенно не следует думать о Бретани. Ему нельзя давать волю слабости сейчас.
11
Пристрастие пастора к самобичеванию не могло долго оставаться в тайне. Мари застала врасплох Пенитанс, смывающую кровь с его рубашки, довольно жестко допросила девушку и, слово за слово, выяснила, что происходит. Последовавший за этим спор быстро перерос в ожесточенную баталию: путешественница обвинила пастора в том, что он из чистого эгоизма снижает не только свои шансы на выживание, но и шансы всей экспедиции.
– Наше выживание… – усмехнулся Эфраим. – Наше выживание здесь уже не поставлено на карту, как вы все еще верите, движимые своей гордыней. Его давно нет. Даже если вы будете месяцами или годами брести на восток, вы никогда не достигнете своей Земли обетованной…
Глаза пастора налились кровью, из-за их нездорового блеска казалось, будто у него лихорадка. Сопли свисали из его ноздрей, а он, разразившись своей тирадой, даже не замечал этого. Длинные тонкие руки священника беспорядочно метались, как больные птицы, и он резко положил их себе на бедра. Не переставая говорить, растирал ладони, пока от трения они не покраснели.
– Неужели вы не понимаете? Мы оказались здесь не случайно… Этот остров, эти испытания… Это ради нашего покаяния. Это наша кара!..
– Довольно, – резко прервала его путешественница. – Если вы не в состоянии выдержать поход, я без колебаний оставлю вас здесь. Это будет зависеть только от меня, и это будет сделано.
– Не мои молитвы замедляют нас, – возразил пастор, – не на единственной дороге, которая действительно имеет значение.
Он снова потер руки о куртку, затем провел ими по лицу, разглаживая капли дождя, осевшие на ресницах и коже.
– Вы слепы… – выдавил он из себя. – Слепы вы все, сколько бы вас ни было… Как вы можете не видеть? Трупы на пляже были первой зацепкой. Помните, трупов не хватало…
Выражение лица путешественницы с каждой секундой становилось всё жестче. Пенни бросилась к пастору, хватая его за рукав:
– Отец…
Тот отшвырнул девочку на землю. Она упала в слякоть, всхлипнула, чепчик сдвинулся ей на лицо. Жюстиньен бросился к Пенни, помог ей подняться. И в этот момент Габриэль начал кричать.
Габриэль орал, его голос срывался. Его глаза закатывались, а голова запрокидывалась вверх. Дождь заливал его рот, который теперь казался темной дырой. Венёр обнял подростка, чтобы успокоить. Пастор обвиняюще указал пальцем на облака, а затем на каждого из оставшихся в живых.
– Этот дождь неестественный. Он предназначен для всех нас. Это послание. Откройте глаза и посмотрите, что скрыто за видимым. Этот лес – ловушка. Наши телесные оболочки – ловушки, потому что мы скрываем под кожей наши грехи и злодеяния.
– Довольно, – решила Мари и толкнула пастора.
Он упал без чувств в отвратительно хлюпающую слякоть. Пенитанс приложила руки к губам. Габриэль перестал кричать. Мари протянула Жюстиньену грязный шарф:
– Заткни ему рот, ладно?
Де Салер молча стал исполнять распоряжение. Эфраим застонал, не приходя в сознание. Мари принялась связывать его веревками, которые использовались для Берроу.
– Мне кажется, это уже лишнее, – заметил Венёр. – Он всего лишь хотел нам прочесть наставление…
– Всё верно, я больше не хочу слышать его проповеди, – без капли раскаяния ответила Мари.
Пенитанс не сделала ни малейшей попытки защитить отца. Мари зарядила ружье.
– Я иду на охоту, – заявила она. – Потрудитесь разжечь огонь.
Она ушла под ливнем. Удаляясь, снова стала тем темным силуэтом, который Жюстиньен в прежние времена принял за Смерть или даже за Анку в Порт-Ройале.
Той ночью, во время своей смены, Жюстиньен поддерживал огонь под импровизированным навесом, когда пастор открыл глаза. Молодой дворянин напрягся, но пленник казался спокойнее. Жюстиньен колебался. У него была возможность узнать, что Берроу прошептал священнику в ночь перед смертью. Конечно, пресвитериане не совершали соборования, но офицер был англиканцем и, предчувствуя приближение смерти, хотел исповедаться. В данном случае, как некогда заявил Жонас, священник остался священником.
Жюстиньен протянул руку к кляпу, но остановился в последний момент.
– Вы же не собираетесь кричать?
Эфраим замотал головой: «Нет». Дворянин посмотрел ему прямо в глаза и наконец вытащил ткань. Пастор вздохнул, медленно шевеля губами. В уголках его рта остались красные полосы. Священник сглотнул и произнес хриплым голосом:
– Вы можете меня развязать. Я не буду нападать на вас. – Он сделал паузу, вероятно, потому, что ему было трудно говорить, и сказал: – Я не хотел ни на кого нападать.
Жюстиньен внимательно оглядел его. С начала их путешествия он выглядел еще более осунувшимся. Строгая одежда развевалась вокруг него, покачиваясь при каждом движении. Белый воротник, посеревший от грязи, безвольно висел, как два крыла мертвой птицы, п