Пастор повернулся к нему с потерянными глазами.
– Остальные говорят, что ничего не видят, что у меня ничего нет. Они играют со мной. Они пытаются меня оскорбить. Но ты… Возможно, у тебя еще хватит совести быть искренним. Посмотри… Взгляни на мое наказание…
Он протянул молодому дворянину руки с раскрытыми ладонями. Они покраснели от трения, но не более того.
– Ты же тоже это видишь, правда?
Увидев умоляющее выражение лица Эфраима, Жюстиньен ответил:
– Я вижу это, преподобный. Я вижу это.
Жан Вердье уже привык к буре снаружи и к глубоким теням, которые поглощали края комнаты, стирали ее контуры и, казалось, парадоксальным образом раскрывались в бесконечность. Он едва вздрогнул, когда хозяин встал, оперся на трость, чтобы пойти и поменять полностью сгоревшие свечи. Хотя большинство из них превратилось в почерневшие космы, в луже расплавленного воска иногда мерцал слабый свет.
– Я могу вам помочь? – запоздало спросил молодой лейтенант «синих», все еще наполовину погруженный в транс.
– Нет, всё в порядке. И, к тому же, я более привычен к холоду, чем вы.
На мгновение в уголках изуродованных губ старого маркиза появилась едва заметная ухмылка, которая уже больше походила на улыбку. Маркиз потушил старые свечи и зажег новые. В их более ярком свете Жан обратил внимание на детали, которые не заметил раньше, когда вошел в комнату: стеклянную раму с зажатым в ней бледно-зеленым лишайником, растение из Ньюфаундленда и, конечно же, карту неба, полную звезд…
Старый маркиз, заметив его взгляд, сказал:
– Это Млечный Путь. Он присутствует на всех небесах земного шара, даже на тех южных, где созвездия отличаются от наших. Немецкий философ, к сожалению не помню его имени, назвал его островом-вселенной. И, несомненно, за пределами наших звезд существуют и другие, еще неизведанные острова-вселенные… – Помассировав колено, он добавил: – Для многих народов Нового Света это также дорога, по которой уходят умершие после земной жизни.
– Это Мари научила вас этому, – заметил молодой лейтенант.
Это был не вопрос, нет. Старый маркиз поморщился, вероятно, из-за травмы колена, а также из-за боли, которая снова вернулась, как призрак, как утопленник, выброшенный на берег после шторма.
Он зажег все канделябры, кроме того, что стоял возле его портрета – изображения его юности, когда лицо де Салера еще не было изуродовано. Затем вернулся к своему столу и наполнил стакан. Когда он снова начал пить джин вместо кофе? Он залпом опустошил бокал и протянул гостю еще одну морскую галету.
– Держите. Вам нужно поесть.
– А вы? – спросил Жан.
Старый маркиз отмахнулся от вопроса тыльной стороной руки:
– Ох, я…
Он медленно сел, положил трость на подлокотник и снова наполнил свой стакан. На мгновение повертел его между длинными тонкими пальцами, его взгляд терялся в мерцающих отблесках алкоголя.
– Вы скучаете по ней, не так ли? – догадался Жан. – По Мари, я имею в виду…
Старому аристократу потребовалось время, чтобы ответить. Когда он наконец это сделал, в его голосе прозвучала горько-сладкая ностальгия:
– Мари… Я знал ее так недолго, так и не выяснил, настоящее ли это имя или то, которое она себе дала, как надевают доспехи. Но она… она вернула меня к жизни и, прежде всего, позволила осознать целое измерение мира, нашей вселенной, о котором я до нее не подозревал. Она показала мне, что мир состоит не только из материи, но и из историй. Истории переплетаются с тем, кто мы есть, с этой Землей, по которой мы ходим, с океанами, через которые прокладываем свои пути. Истории связывают нас с теми, кто был до нас на протяжении веков. С теми, кто жил задолго до нашей эры, а также с теми, кого мы встречали, кого любили или ненавидели, и теми, кто ушел до нас.
Он поставил стакан, так и не выпив его. Глубокий вздох качнул его тело, прежде чем он вновь поднял голову.
– В общем, я предлагаю вам этим вечером, этой ночью отправиться со мной в мир мертвых, как в той легенде с равнин, которую я узнал от Мари. Истории уводят нас туда, и не важно, каким образом мы их рассказываем: с помощью слов, музыки или живописи…
Жан сжимал в руках морскую галету, которую не решался откусить. Когда старый маркиз упомянул о живописи, он посмотрел на большую картину на стене, изображавшую молодого Жюстиньена с еще не изуродованной внешностью. Теперь это, конечно, был всего лишь внешний облик. Полумрак и отстраненность от мира, которую создавала история старого аристократа, побудили Жана задать этот вопрос:
– Вы были виновны? Пастор сказал, что вы все виновны. Было ли это верно в отношении вас?
Старый маркиз поднял бровь:
– Вам предстоит ответить на этот вопрос, разве не так? В конце концов, это вы пришли меня арестовать.
Жан почувствовал неловкость.
– Это суду решать, – ответил он, но тут же упрекнул себя за уход от вопроса и потому добавил: – Я не уверен, что вы виновны. Во всяком случае, не перед Революцией.
Жан впервые высказал вслух некоторые из своих сомнений и раздумий, которые мучили его вот уже несколько недель с тех пор, как он увидел, как это великое дело, эта огромная мечта, которую он хранил в своем сердце, допустила так много необоснованных приговоров, так много порочных деяний и крови. Революция должна была стать освобождением. Но в действительности во рту появилась горечь, которую в тот момент не мог перебить даже аромат кофе. «Если бы кто-то из моих людей услышал меня…» – невольно подумал Жан. Но его люди спали внизу, и даже если бы кто-то из них проснулся, то не рискнул бы подняться сюда, в логово чудовища, в эту комнату-полумесяц, дверь которой упорно оставалась закрытой. И Жан продолжил, чем бы это ему ни грозило:
– Я не так представлял себе нашу Революцию. То есть я, конечно, понимал, что иностранные короли не отпустят нас без боя. Но то, что мы сами так рвем друг друга на французской земле… Этого, нет, я никогда не мог представить.
Он сжал пальцы на галете и разломил ее пополам, как если бы квадратик пшеничного теста не был таким твердым. Маркиз ответил более спокойным тоном, чем молодой офицер:
– Раньше, при Старом режиме, было много боли. Много страданий, произвола. И то, что вы пытаетесь сделать, никто никогда раньше не делал. Вы несовершенны. Это объясняет многие вещи.
Жан откинулся на спинку стула:
– Это не оправдывает всего.
Маркиз вздохнул и продолжил:
– Алгонкины говорят, что первые люди в самом начале мира были сотворены из камня. Но потом создатель обнаружил, что им не хватает чувств, потому превратил их в песок, а новых людей сделал из дерева… И порой… чем старше я становлюсь, тем больше у меня возникает ощущение, что мы по-прежнему остаемся каменными. Мы все из камня, который кровоточит.
Жан не знал, что ответить. Он попытался, как мог:
– Мне бы хотелось, чтобы наше правосудие хоть изредка было менее проворным.
Он жевал кусок галеты, пытаясь восстановить самообладание. Сухая пластинка по консистенции напоминала песок и имела привкус пыли и предательства. Жан пытался сосредоточиться на этой пище, но без особого успеха. Он слишком живо чувствовал на себе внимание старого маркиза, который, судя по его взгляду, не столько упрекал, сколько забавлялся с Жаном. Неужели Жюстиньен был твердо уверен, что кто-то до конца ночи вытащит его из этой башни, несмотря на океан и бурю? Или же обрел ту превозмогающую отчаяние отрешенность, которую можно наблюдать в застенках Тампля[29]?
– Правосудие… – вздохнул де Салер, рассматривая блики в джине, как будто искал в них ответы. – Когда-то давно, не буду вам врать, я убедил себя, что нахожусь на правильной стороне. Или, возможно, просто искренне поверил в это. Очертания наших мотиваций размыты, в том числе для нас самих. Особенно для нас самих. На периферии нашего сознания лежит туман, как на побережье Бретани, как на озерах Ньюфаундленда… Иногда, еще при нашей жизни, туман внезапно рассеивается, и нам приходится столкнуться лицом к лицу с тем, чем мы являемся на самом деле.
Жану было трудно продолжать говорить. Кончиками пальцев он смахивал крошки, которые попали на этот мех, на эти длинные, слишком мягкие волоски, привезенные маркизом из другого конца света, которые свидетельствовали и о дикости природы, и о жестокости людей… Ньюфаундленд вторгся в башню, в высокую комнату в форме полумесяца. Жан был уверен, что стоит ему поднять глаза, и он увидит, как засохший лишайник в рамке, бледный, похожий на ведьмины лохмотья, оживает и тянет свои лоскутки из-под стекла к темному потолку и кривому полу. Снаружи он слышал уже не бретонский шторм, а ливень в северном лесу. Его трясло даже под меховой шкурой. Обычно он не был таким впечатлительным. Возможно, этим вечером на него так влияли голод и усталость? Приближающаяся ночь и речь старика? Жан ощущал рядом с собой всех призраков прошлой экспедиции. Мари и ее изъеденное тенями лицо под треуголкой, хрупкую, босоногую Пенитанс с суровыми чертами лица и туманными глазами, ее отца, пастора Эфраима, с растертыми докрасна ладонями, Габриэля, погруженного в молчание, Венёра, чье длинное пальто с бахромой развевалось, как крылья баклана… И молодой Жюстиньен тоже был здесь и наблюдал из лакированной рамы картины. Молодого Жюстиньена с его гладким лицом и нетвердой моралью сегодня не существовало, как и всех тех, чьи трупы давно смешались с грязью Нового Света. Старый маркиз предупредил, что этой ночью они отправятся в страну мертвых. И теперь Жан был уверен, что к концу экспедиции в живых останется только один.
Почему же тогда, несмотря на это, Жан захотел продолжить путешествие? Услышать конец истории? Вопреки своей воле он произнес:
– Так что же произошло дальше?
– Пастор, – ответил маркиз. – Пастор умер следующим.
14
Пенитанс танцевала. Ее босые ноги ступали по земле и мху, и казалось, над ней сгущаются черные тучи. Девушка привязывала своих кукол к большим веткам, торчащим из земли, а затем поджигала. И на стволах деревьев отпечатывались силуэты в пламени. Пастору становилось все хуже, он заметно терял в весе и каждую ночь кричал во сне, потому что ему снилось, будто он горит. Ел он мало, все, что проглатывал, возвращал с рвотой. Священник полностью погрузился в чтение Библии и даже позаимствовал у Венёра один из его графитовых карандашей. Каждый вечер он что-то писал на страницах при свете костра. Во время дневного перехода, не переставая, бормотал молитвы, и, вероятно, они были услышаны, поскольку то, что он еще держался на ногах, воистину было чудом. Однажды Венёр вынужден был взять Эфраима за запястья, чтобы он перестал тереть руки о камни. Ладони пастора уже были покрыты ссадинами и царапинами. Последовал короткий спор, горячий, но приглушенный. Жюстиньен не разобрал его подробности, но был уверен, что священник сообщил Венёру, что видит на своих руках.