Она улыбнулась той полуулыбкой, которая всегда создавала впечатление, будто она насмехается и над своим собеседником, и, без сомнения, над собой. Потом взяла его подбородок между пальцами и начала поворачивать лицо де Салера то в одну, то в другую сторону. Он не стал сопротивляться.
– У тебя уже есть свои призраки, – заметила она, – но шрамов пока нет. По крайней мере, ничего очевидного. Как тебе удалось так долго прожить без шрамов?
Этот вопрос доставил Жюстиньену больше дискомфорта, чем осмотр Мари.
– Я сделаю всё возможное, чтобы заработать один или два, прежде чем мы покинем этот остров, – пошутил он, уходя от ответа. – Если повезет, они будут иметь достаточно драматичный вид, чтобы вызывать милосердие у добрых душ.
Мари сухо рассмеялась и отпустила его.
– Проверь свои руки, – посоветовала она. – Если тебя укусил волк, нельзя допустить заражения.
Жюстиньен быстро засучил разорванные рукава и добросовестно осмотрел кожу под ними. Если бы зверь его укусил, он бы уже это понял.
– Все в порядке, у меня ничего нет.
Мари уже шла от берега озера, возвращаясь к остальным. Жюстиньен поспешил за ней.
– Мы не будем потрошить волка?
– Я не ем плотоядных, – ответила путешественница, не замедляя хода. – Ничего не могу с собой поделать.
– Почему? – спросил Жюстиньен.
И не получил ответа.
Когда они вернулись к отряду, снова пошел дождь. Никто не задавал им вопросов, несмотря на свежую кровь на груди Мари и подранную одежду молодого дворянина. Венёр слегка сдвинул темные очки и убрал блокнот. Жюстиньен изготовил повязки из кусочков меха и остатков своего тулупа. Он обернул их вокруг рваных рукавов и закрепил кожаными завязками. Из оставшейся части тулупа вырезал жилет. К счастью, по мере продвижения на восток становилось теплее.
Они продолжили свой путь под моросящим дождем. Эфраим дважды или трижды пытался приблизиться к Жюстиньену, но тот избегал его. Было ли это потому, что он услышал откровения пастора? Или все же боялся увидеть пепел на его руках и серые следы, которые он оставлял всякий раз, когда касался своего лица? Пенни шла впереди отряда. Она всё-таки потеряла свой чепчик, и дождь пригладил ее слишком светлые волосы на затылке. «Знает ли она? – спрашивал себя Жюстиньен с болью в сердце. – Знает ли она, что отец издевался над ее матерью в той самой тюрьме, где он ее заключил? Тюремный пожар, в котором погибла Доркас, вероятно, устроил сам Эфраим, чтобы помешать ей донести на него. Затем он удочерил девочку, движимый раскаянием, зачатками отцовских чувств или намеком на вину. А скорее всего, понемногу и тем, и другим, и третьим. Его жена, жена пастора, та, что пропала во время кораблекрушения… знала ли она? Жюстиньену вдруг стало интересно, как выглядела, на кого была похожа эта Доркас. Ведь Пенитанс необязательно на нее похожа, девочка – точная копия Эфраима. Этого не могли не заметить прихожане пастора. Не поэтому ли семья покинула Тринадцать колоний?»
Перед ними Пенитанс забралась на камень, чтобы понаблюдать за лесом вдали. Казалось, она была полна жизненных сил и энергии, как будто каждый день в лесу восстанавливал ее организм. К подолу юбок прилип репейник, а ботинки представляли жалкое зрелище. Вскоре, если повезет, станет достаточно тепло, и ей больше не придется их носить. Девочка протянула руку Габриэлю. У нее были румяные щеки и нос, по контрасту с которыми кожа казалась бледнее. С каждым шагом под деревьями ее глаза все больше горели. На мгновение их с Жюстиньеном взгляды встретились, и молодой дворянин прочел там… твердость и далеко не детскую серьезность. Она знала, понял Жюстиньен. Она с самого детства знала то, на что способен ее родной отец. Нет, не в деталях, конечно. Но это было хуже. Всё, о чем он догадывался. Всё, что представлял себе наполовину, даже не имея слов и средств, чтобы это определить. Пастор крикнул сзади:
– Спускайся, Пенитанс.
Но в его голосе уже не было никакой власти.
С приближением вечера дождь усилился. Ручей, вдоль которого они продвигались, раздулся и забурлил. Вдалеке завыли волки. Мари пошла вперед, чтобы подыскать убежище, и вскоре вернулась, надвинув на лицо треуголку, с которой стекали на землю длинные струи дождя.
– Помните плотину, которую мы проходили несколько дней назад? Что ж, нам повезло. Беотуки оставили нам еще кое-что: здесь недалеко есть укрытие.
15
Они последовали за Мари сквозь стену ливня и вскоре добрались до хижины, устроенной между деревьями. Это довольно широкое конусообразное укрытие, по крайней мере для восьми человек, было сделано из длинных березовых веток и коры. Береста, более тонкая по краям, чем в центре, скрутилась из-за влаги.
– Это маматик, – пояснила Мари. – Жилище беотуков. Вероятно, построено той же группой, что и плотина.
Венёр поправил очки на носу.
– Если внутри окажутся люди, они не очень-то обрадуются нашему приходу…
Жюстиньен не понимал, как Венёру удается что-то видеть сквозь залитые дождем стекла очков. Мари развеяла сомнения ботаника:
– Если бы там кто-нибудь находился, шел бы дым. Проходите!
Внутри хижины было удивительно сухо. Жюстиньен отложил рюкзак и скрутил свои длинные мокрые волосы. Венёр уже зажег фонарь. Де Салер моргнул, стряхивая тыльной стороной ладони капли дождя, прилипшие к ресницам. В центре комнаты было единственное влажное пятно под отверстием посередине крыши, которое служило дымоходом. По кругу вместо кроватей виднелись продолговатые ямки в земле, в которых взрослый мужчина мог лечь, свернувшись калачиком. Из-за слабого света Венёр снял очки. У стены, сложенной из коры, он обнаружил кучу дров и камень с серовато-золотыми вкраплениями.
– Пирит, – заметил он. – Огненный камень. Или «золото дураков», fool’s gold, как говорят наши английские друзья. С его помощью можно разжечь огонь. Еще есть пеммикан, завернутый в бересту.
– Это значит, что охотники вернутся? – забеспокоился Жюстиньен.
– Потому что они оставили здесь вещи? – добавила Мари. – Нет, все эти припасы для тех, кто придет после них. Благодаря этому беотуки выживали здесь на протяжении веков, помогая друг другу, даже если они не встречались.
Она собрала немного дров и начала разводить костер. Жюстиньен взялся помочь ей.
За окном шел дождь и выли волки. Внутри хижины потрескивал огонь. Жюстиньен пережевывал кусочки пеммикана и был бесконечно благодарен всегда невидимым беотукам за возможность съесть что-то, кроме недоваренного мяса и грибов. Это казалось удивительным, что после стольких ночлегов под открытым небом у них наконец появилась крыша над головой. Настоящая крыша, а не полуразрушенная хижина, засыпанная снегом. Жюстиньен почти забыл о подозрениях, тяготивших мысли большинства его спутников, и научился не обращать внимания на пастора, который непрестанно тер ладони о бедра. Желание выпить также меньше терзало его. Впервые за долгое время Жюстиньен заснул почти счастливым, несмотря на постоянный вой волков.
Он видел сны. Ему снился другой лес, другие болота и солончаки, не дикие, как здесь, а уже освоенные человеком. Великолепный закат золотил горизонт. Впервые с того дня, как он застрял на этом острове, в его видениях стояла хорошая погода, но от нее Жюстиньену почему-то становилось особенно тревожно. Небо в сумерках пылало, а посреди болота его ждал человек. Он стоял неподвижно и не шевелился, словно пугало. С глубоким вздохом Жюстиньен приблизился к нему. Лицо мужчины покрывала корка соли, но молодой дворянин узнал его, и не только по образку святого Ива на шее. Не осталось никаких сомнений: это был тот самый знакомый спутник ночных кошмаров, кого он уже видел утонувшим, с кляпом из песка или ила во рту. Тот, кто преследовал его каждую ночь. Жюстиньен робко протянул руку и принялся счищать белую оболочку, открывая тело под ней, но соль глубоко въелась в кожу и плохо отставала. Получалось соскоблить только тонкий слой. Стирались ногти, а из пальцев начала сочиться кровь. Жюстиньен трудился, а вокруг него слетались чайки и крупные бакланы, один за другим они садились рядком на илистые насыпи, разделявшие стоячую воду на квадраты. Морские птицы не издавали ни звука, лишь наблюдали за ним своими круглыми глазами. И его кровь окрашивала соль в розовый цвет, ее капли распускались алыми цветами в водных грядках.
Он принялся соскабливать маску с челюсти и постепенно понял, что рот незнакомца забит солью. Молочно-белая сколопендра соли вонзила десятки крошечных ножек в трещинки его губ. И все же… И все же незнакомец пытался что-то сказать. Ему даже удалось приоткрыть рот, отчего маска слегка треснула. Жюстиньен заметил, как шевельнулся кадык. Это единственное движение выдало такие страдания, что Жюстиньен застыл, озадаченный. Птицы смотрели на него так, будто чего-то ждали. Он убрал руку с маски, но тут же вновь прикоснулся к ней, чтобы теперь провести ладонью по ее поверхности. Та под пальцами была шероховатой и влажной вокруг глаз, словно пропитанной… слезами? Незнакомец все еще пытался говорить. Он звал на помощь? Или же просто пытался произнести… свое имя? В лучах заката соль светилась, словно лава. Внезапно налетела метель, взъерошив перья бакланов и чаек. Ветер отнес тучи к болотам, вдалеке послышались раскаты грома. Жюстиньен резко проснулся.
Вновь раздался гром. Жюстиньен повернулся на своем ложе в маматике и открыл глаза. На мгновенье ему показалось, будто он попал в другой сон. Совсем рядом, в свете пламени, на него смотрела еще одна маска. Она была пепельной. Два глаза посреди серого налета казались слишком яркими, почти искусственными стекляшками. Длинные светлые волосы, обрамлявшие лицо, были покрыты пеплом. Пенни, понял Жюстиньен, но она уже совсем не походила на ту бледную девочку-подростка, которая в начале их путешествия на берегу сжималась при каждом слове, брошенном отцом. Она крепко прижимала к себе одну из своих кукол из веток. Пенни была облачена в кусок коричневой ткани. Лоскут, оторванный от куртки Эфраима. Жюстиньен похолодел. Пенни улыбнулась ему понимающей, леденящей улыбкой, и в просвете между серыми губами появилась полоска телесного цвета.