Жюстиньен непроизвольно моргнул, словно пытаясь отогнать видение. В хижину проник дым, размывая очертания березовых стен и тел спящих. И сама Пенни казалась уже другой, она словно растягивалась, росла среди извилистых завитков. Из углубления рядом с молодым дворянином поднялся пастор. Он широко раскрыл глаза, быстро перекрестился и произнес дрожащим голосом:
– Демон…
Эфраим откинулся назад, устремив взгляд на призрака. Он натянул одеяло на себя, будто пытаясь прикрыться плотнее. Пенни уже не была Пенни, она превратилась в красивую молодую женщину с чертами, едва различимыми в клубах дыма, с радужками того же оттенка, что и сажа, поднимающаяся к небу. Лицо пастора исказилось в гримасе, напоминающей жабью. Жюстиньен пытался пошевелиться, но не мог. Веки отказывались закрываться, какая-то часть его естества хотела отвернуться, какая-то часть была поглощена любопытством.
– Доркас… – шепотом произнес Эфраим.
Доркас. Мать Пенни. Сгорела заживо при пожаре в своей тюрьме. Она улыбнулась, контур ее рта покраснел и потрескался, как при ожоге. Из горла, словно горсть угля, вырвался сухой смешок. Пастор схватил гарпун, припрятанный Жюстиньеном возле его ложа, и поднял перед собой, держа поперек острия свой собственный нож наподобие креста:
– Убирайся в Преисподнюю, – пробормотал он. – Возвращайся в геенну огненную, которую ты никогда не должна покидать.
Удар грома прозвучал еще ближе, словно ставя точку в его изречении. Стоявшая перед ним женщина гибким движением головы откинула волосы назад и вновь хрипло рассмеялась. Пастор отступил к обшитой корой стене маматика и выпрямился, прижавшись к ней, в руках он по-прежнему держал свой импровизированный крест. Едкий пот пропитал края его шерстяной шапочки, делая ее темнее, и стекал длинными липкими струйками по осунувшимся щекам. По трупному лицу. Он потерял свою шляпу.
Жюстиньен попытался встать, но тело словно прилипло к ложу. В этой сцене была фантастическая нереальность сна и неоспоримая материальность пробуждения. Дым раздражал горло. Утрамбованная земля почти рассыпалась у него под ногтями. А этот призрак в клубящемся дыму, эта женщина, чьи длинные волосы сплетались с языками пламени, чью юбку снизу прорезали полоски копоти… сама она казалась реальной, столь же осязаемой, как дождь и гроза снаружи.
– Прости меня, – пробормотал пастор.
Женщина улыбнулась шире. Под обожженной плотью ее губ был виден кармин десен и слоновая кость зубов. Пастор сделал шаг в сторону, к выходу из укрытия. Его руки, все еще державшие гарпун и нож, тряслись не переставая. Один шаг, еще один… Он выбежал из хижины в грозу, не обращая внимания на гром. Женщина в дыму последовала за ним более размеренным шагом.
Едва она покинула маматик, Жюстиньен смог наконец пошевелиться. Двигался он, словно погруженный в желе. Попытался растолкать Мари, но безуспешно. Шатаясь, направился к выходу. Женщина – Доркас? – оставила на своем пути отпечатки ног в саже. Босые ноги девочки-подростка.
За пределами хижины на лицо молодого дворянина обрушились потоки дождя. Молнии, будто споря друг с другом в порывах дикой ярости, разрывали небо над лесом. Буря выла страшнее, чем прежде волчья стая, и хлестала бесовскими кнутами гигантских темных елей в танце девятихвостой плетки. Жюстиньен вытер лицо рукой и помчался наугад во тьму, чувствуя, что нельзя терять ни минуты. Вспышки молний то и дело открывали новые глубины в гранях тени и света. Жюстиньен ускорил шаг. Его ботинки с отрывающимися подошвами проваливались в мягкий грунт. Низкие ветки, как тощие серые руки, били по лицу, пытаясь удержать. Внезапно они его отпустили в нескольких шагах от большого сухого дуба, одиноко стоявшего на вершине холма.
Пастор застыл у подножия дерева, а в нескольких шагах от него, выпрямившись под потоками ливня, стояла Пенни. Ее рваная одежда прилипла к хрупкому телу. Вспышка молнии осветила сцену бледным сиянием. Неподалеку загорелась верхушка ели, и тут же прогремел гром. Эфраим вознес гарпун и нож к небу.
– Боже! – крикнул он в облака. – Господи, услышь мою молитву! Помоги мне загнать этого демона обратно в ад!
Жюстиньен хотел подбежать к нему, но поскользнулся и растянулся на рыхлой земле. Он поднял глаза как раз в тот момент, когда в гарпун ударила молния. Пройдя по металлическому стержню, электричество вызвало треск, как в тех публичных опытах, которые привлекали толпы людей на парижские бульвары. В тот же миг пастор вспыхнул подобно одной из сухих кукол, с которыми упражнялась Пенитанс. Жюстиньен выплюнул перегной. Его начала бить дрожь, тело свело судорогами в настигшем холоде потопа. Пенни повернулась к нему, ее лицо было непроницаемым. Она спустилась вниз по склону и протянула Жюстиньену руку. В оцепенении он принял помощь. Буря уже стихала.
Когда они вернулись к маматику, ветер утих. Дождь, все еще сильный, смыл грязь с одежды дворянина. Пенни нежно, но твердо держала его за руку. Она уверенными шагами вела Жюстиньена через лес, где он никогда не нашел бы дорогу. Ливень стал вторым крещением, ознаменовал мрачное возрождение, и к нему наконец вернулась память. Другой дождь, другая грозовая ночь. В ту ночь шторма он вышел на палубу корабля. И тут он увидел ее. Пенитанс. В то время он еще не знал ее имени. Бледная девочка-подросток кружилась посреди порывов ветра, ее лицо было неестественно спокойным, руки вытянуты. Никто, кроме него, казалось, не видел ее. Шторм будто щадил ее, ветер обвивал стан лентами струй, языки пены едва касались босых ног. Мелодия, почти бормотание, вырвалась из полуоткрытых губ, и волны, казалось, повторяли каждое ее движение. Как будто они ей… подчинялись?
Эта буря, а тем более воспоминания о ней, имели неуловимую странность сна, одного из тех кошмаров, которые каждую ночь преследовали молодого дворянина. Прежде в Париже или даже в Порт-Ройале он и представить не мог, что такая мысль придет к нему в голову… Но здесь, в этом лесу, где переплетались легенды… он искренне задавался вопросом, не эта ли бледная девушка подняла бурю. Бурю, вызвавшую их кораблекрушение.
Здесь, в этих безднах тьмы, он наконец по-другому стал воспринимать их историю. Каждый этап их приключений, один за другим, обретал новый смысл. Наверное, ему следовало испугаться. Отпустить руку этой ведьмы, заставить ее признать вину. Ему следовало… И все же он продолжал следовать за ней, потому что, в сущности, имел еще меньше контроля над этой реальностью, над этой ночью, нежели над своими снами.
На сей раз она собиралась доставить его в пункт назначения. Потому на следующий день Жюстиньен проснулся в маматике. Его одежда была помятой и все еще немного влажной, чем повергла его в ужас. Это был не сон.
Пастора уже не было, и гарпун тоже исчез. В центре комнаты от очага остались только тлеющие угли, их цвет переходил от серого в жидкое золотистое свечение. На противоположной стороне комнаты крепко спала Пенитанс. Жюстиньен все еще с трудом мог сопоставить эту картину с событиями прошедшей ночи. Он застонал и перекатился на бок. Небольшой твердый предмет уперся ему в бедро, и он достал его из-под одеяла. Это оказалась толстая книга в старом кожаном переплете с потертыми углами. На обложке был изображен полувыцветший крест. Библия пастора.
16
Жюстиньен не успел просмотреть книгу утром, потому что остальные проснулись сразу после него. Очевидно, они заметили отсутствие Эфраима. Молодой человек практически не стал притворяться, отделался несколькими банальностями. Когда же встретился взглядом с Пенни, ему показалось, что на ее лице промелькнула легкая понимающая улыбка. Он отвернулся.
Снаружи дождь прекратился. Было темно и серо. Предрассветная сырость источала запахи зелени подлеска, перегноя и коры. Мари пошла по следу пастора. Ожидая его возвращения, Венёр зарисовал маматик в своем блокноте. Жюстиньену, до смущения осознававшему присутствие Библии на дне своего рюкзака, казалось, будто книга передает ему сквозь толщу ткани необыкновенное тепло, как будто идущее от живого существа. Исчезновение гарпуна никто не прокомментировал.
С лесных крон стекали дождевые капли, и Габриэль подставил к верхушкам деревьев открытый рот, чтобы поймать струйки воды. Пенитанс плела венок из цветов – фиолетовых кувшинок с бордовыми прожилками. Венёр взял одну из них, провел кончиком ногтя по пурпурному стеблю, бархатистым лепесткам.
– Саррацения пурпурная, – отметил он. – Плотоядное растение. Видишь ее цвет? Она использует его для привлечения насекомых. Это торфяное растение. Недалеко есть болото.
С большой осторожностью он зажал цветок между двумя страницами своего блокнота. Разговор выглядел безобидным, почти абсурдным: можно было подумать, что гувернер наставляет юную ученицу во время загородной прогулки. Жюстиньену было трудно совместить этот образ с тем, какой он увидел Пенитанс прошлой ночью. Девочка была ведьмой. Это стало причиной гибели Эфраима и, весьма вероятно, кораблекрушения. Неужели это она выбирала, кто выживет? Но в таком случае почему именно они?
Пенитанс заплела волосы и украсила голову цветами. Наверняка некоторые ответы можно было отыскать в Библии пастора, в заметках на полях. Засунув руку в карман, молодой дворянин нервно постучал по обрезу книги. Мари уже возвращалась. Жюстиньен повернулся к ней. Он бы не удивился, если бы путешественница принесла ему его гарпун, почерневший от удара молнии. Но нет, она вернулась с пустыми руками. Поправив треуголку, объявила:
– Я потеряла след. Там, дальше. Я сомневаюсь, что он смог бы выжить. – Она добавила, чтоб услышала Пенни: – Мне жаль.
– Это очень печально, – не слишком убедительно ответила девочка.
В ее руке осталось несколько цветов. Она положила их возле маматика, будто на краю могилы. Венёр закрыл блокнот:
– Он уже несколько дней сходил с ума.
Его слова звучали слегка неискренне, как театральная реплика. В этой сцене всё казалось странным, ох, почти всё. Жюстиньен не мог понять, почему даже в самой актерской игре его что-то смутило. И как могла Мари не заметить след пастора? Конечно, ночная гроза могла размыть следы, но не до такой же степени, чтобы полностью стереть их… Почему они с Пенни так легко приняли объяснение, предложенное Венёром? Совсем ненадолго, на несколько мучительных мгновений, Жюстиньен взглянул на них троих по-другому, как будто между ними существует сговор. Как будто они играют с ним. Но нет, это невозможно. Разум Жюстиньена, и так испытавший немало, завел его слишком далеко, исказил реальность…