– Собирайте вещи, мы уходим, – объявила путешественница. – Так мы покроем большое расстояние до очередного дождя.
Их бесконечный поход возобновился. Вокруг лабиринтом простирался лес, охвативший, как казалось, весь мир. Как будто больше ничего не существовало за его пределами, никогда не существовало. Дни и пейзажи слились в одну большую неопределенность. Мари, наверное, знала, куда их вела, но при этом ориентировалась с помощью мха на деревьях и редкого солнца, пробивающегося сквозь облака. Однако у Жюстиньена всё чаще возникало впечатление, что они ходят кругами. Со дня смерти Эфраима они больше не встречали новых рисунков на деревьях, однако молодой дворянин иногда различал старые, уже побуревшие от непогоды линии и черточки, медленно зараставшие лишайниками. Как будто с тех пор, как они были нарисованы, прошли месяцы или годы. И тогда де Салер задумался, как долго он и последние выжившие бродят по этому острову. Возможно, время здесь так же искажено, как в легендах его родной Бретани?
Было ли это результатом колдовства Пенитанс? Или Мари намеренно сбила отряд с пути? Потерявшись в хитросплетениях собственных размышлений, Жюстиньен боялся, что разум покидает его. Никто, кроме него, не заметил ничего необъяснимого в их путешествии, даже Венёр и уж тем более Габриэль.
Однажды днем тот слишком удалился от группы. Он последовал за Пенитанс, чтобы вместе с ней нарвать бордовых цветов – тех самых цветов, приближаться к которым было опасно, ведь они означали близость такой незаметной болотной трясины.
– Габриэль! – сухо позвал подростка ботаник.
Габриэль обернулся, но Пенни тут же схватила его за плечо, и тот вернулся к ней. Венёр выплюнул кору, которую жевал, и подошел к ним. Жюстиньен вяло последовал за ним, но Мари его остановила. Из-за дождя молодой дворянин расслышал едва ли половину слов, которыми ботаник обменялся с блондинкой.
– …манипулировать им… – прорычал Венёр, – использовать его… ты не имеешь права…
Дождь усилился, и все в спешке стали искать укрытие.
Незадолго до наступления сумерек они спрятались под елью, ветви которой были довольно плотными и густыми, а потому сдерживали часть дождевых потоков. Мари отправилась ставить ловушки. Габриэль и Пенни валились с ног от усталости. Венёр крутил в руках какую-то деревянную безделушку, думая при этом о чем-то своем и бросая тревожные взгляды на подростка.
– Почему ты его защищаешь? – спросил Жюстиньен.
Венёр выплюнул остатки коры и ответил:
– Потому что он мне близок по-своему.
Молодой дворянин вспомнил, что объединяло ботаника и немого подростка – оба они выжили в проклятых экспедициях, после чего их обоих стали считать предвестниками несчастий или того хуже. Было очевидно, что Габриэль был глубоко потрясен тем, что пережил здесь, на Ньюфаундленде. Для Венёра же путешествие на Крайний Север имело лишь физические последствия. Но, возможно, все не так просто…
Венёр протянул руки к костру, и пламя осветило то, с чем он играл, – хрупкую конструкцию, состоящую из двух деревянных стрелочек, одна из которых была надломана. Они были соединены между собой розой ветров из позеленевшей меди.
– Это компас географа, – объяснил ботаник, проследив за взглядом дворянина. – Я нашел его недалеко от маматика. Я собирался рассказать вам об этом, но потом, после всего того, что произошло… – Он пожал плечами и аккуратно сложил прибор. – Ты понимаешь, что это значит, да? Что здесь прошла экспедиция д’Оберни и, по-видимому, останавливалась в том же укрытии, что и мы.
Жюстиньен нахмурился. Д’Оберни. Он уже слышал это имя раньше и был в этом уверен, но, черт возьми, если бы мог вспомнить где… Венёр услужливо уточнил:
– Картограф, за которым нас послал Жандрон. Официальная причина, по которой мы здесь.
Жюстиньен расстроился, что забыл.
– Да, конечно…
Венёр отдал ему компас. Жюстиньен вновь и вновь задумчиво складывал его, как будто этот сломанный прибор все еще мог дать им ответы. Беседа с Жандроном, первоначальная цель их экспедиции… Всё это казалось таким далеким. Кончиком ногтя он соскоблил зеленую патину с розы ветров. Ноготь Жюстиньена был черным от грязи и земли, с заусенцами и слишком длинным. Прежде в Париже его руки выглядели цивилизованно. И даже в Порт-Ройале. Даже в самые худшие дни своего упадка ему удавалось сохранять благородный вид. Сегодня он был намного выше этого. Как ни парадоксально, в этом чувствовалось что-то тревожное и одновременно освобождающее. Довелось ли ощутить нечто подобное картографу и его людям перед их исчезновением?
Жюстиньен повернулся к Венёру и вдруг спросил:
– Как там было, на Севере?
Ботаник ответил с грустной улыбкой:
– Что ты хочешь узнать? Не сожрал ли я своих товарищей?
Жюстиньен почесал рукой свои густые, спутанные, грязные волосы.
– Я бы не стал тебя за это осуждать. Если они уже были мертвы и если у тебя не было другого пропитания…
– А ты подобные вопросы обсуждал в Париже со своими философами? – пошутил ботаник.
– Нет. Боюсь, в то время мы не учли актуальности этой темы, – добродушно признался Жюстиньен и тут же вновь стал серьезным: – Но я не об этом хотел с тобой поговорить…
– О чем же тогда?
– О потере… – вздохнул он. – О том самом чувстве, когда твоя человеческая природа ускользает изо дня в день, с каждым мгновением. Она угасает до такой степени, что тебе кажется невозможным вновь встречаться с другими людьми… Так что в самом конце уже больше не представляешь, что может быть что-то еще. Кроме блуждания.
Венёр опустил темные очки на нос:
– Мое зрение… мое зрение начало ухудшаться, когда нас оставалось еще пятеро или шестеро. А в конце… я больше не мог целый день держать глаза открытыми, не сморщившись от боли. Чтобы не потерять привычку говорить, я разговаривал с ледниками, со скалами, со снегом… В итоге я в бреду представлял там лица, человеческие фигуры, образы моих погибших товарищей. В этом, наверное, и выражалась моя вина. За то, что я выжил, а они умерли. Но порой я даже был рад снова видеть их. Рад, что они составляли мне компанию.
Жюстиньен вздрогнул. Незадолго до смерти Берроу, а затем Эфраим видели лица на деревьях. Была ли в этом какая-то связь? Венёр не заметил реакции молодого дворянина и продолжил:
– Алгонкины убеждены, что мертвые приходят в мир живых во снах. Часть моего странствования, вероятно, была всего лишь сном или кошмаром, который в конечном итоге слился с явью. – Он выпрямился, посмотрел на Жюстиньена сквозь очки, еще больше затемненные сумерками. – Когда русский поселенец нашел меня недалеко от Берингова пролива, я уже разучился общаться с другим человеческим существом. Мне пришлось всему учиться заново. Это заняло много времени.
Жюстиньен в последний раз сложил компас и спросил в недоумении:
– Я не понимаю… Что заставляет вас, учёных, переносить столько испытаний, преодолевать столько опасностей? Всё это ради чего? Начертить береговую линию? Зарисовать венчик цветка?
Он вернул прибор Венёру. Тот стал вертеть его в руках. Лес вокруг них дрожал. Костер выбрасывал в небо золотистый пепел.
– Мы рисуем мир, – сказал ботаник, и от волнения его голос тоже дрогнул подобно теням. – Мы расширяем мир и заставляем отступить ночь. И даже наши неудачи, наши ошибки становятся элементами этой огромной фрески.
Венёр поднял голову к невидимым, но всегда присутствующим за пеленой облаков звездам. Он снял очки, и золотые отсветы пламени оживили подлесок в его глазах.
– У меня дома есть одна карта, – продолжал он, – в моей конторе в Порт-Ройале. Неточная карта Калифорнии, полувековой давности, тогда Калифорния еще считалась островом.
Жюстиньен поднял бровь:
– Калифорния?
– Полуостров, далеко на юге, по другую сторону континента. У берегов Тихого океана. Всякий раз, когда я смотрю на эту карту, всякий раз, когда думаю о ней, я говорю себе: за несколько десятилетий так много людей поверили в это представление, что оно стало для них едва ли не более реальным, чем настоящий полуостров. Можно сказать, что какой-то краткий миг в масштабе веков сосуществовали две Калифорнии. Реальное побережье и воображаемый остров.
Разговор определенно принял неожиданный для Жюстиньена поворот. Однако он более-менее уловил нить:
– Ты когда-нибудь был там? В Калифорнии, я имею в виду…
– Нет, но мне бы хотелось, когда-нибудь. Если мы вернемся живыми.
Над лагерем воцарилась почти комфортная тишина, едва нарушаемая потрескиванием пламени. Венёр продолжил:
– Я видел одну очень старую карту, более пятнадцати лет назад, в Бретани. Она была нарисована на коже и полустерта. Должно быть, ее создали во времена друидов или даже раньше. На ней была изображена длинная полоса земли в Атлантическом океане к западу от Англии, но слишком близко, чтобы уже быть Новым Светом. Старый наставник, который показал мне эту карту, уверял, что когда-то там была страна с лесами и огромными дубравами, совсем не похожими на те, что есть здесь. Много веков назад эту страну поглотили воды, но память о ней передавалась из поколения в поколение. На отдаленных островках у рыбаков до сих пор сохранились некоторые суеверия: они бросают в море ненужные украшения и серебряные монеты, где когда-то возвышались кругами груды камней. Отсюда, опять-таки, родились легенды о затонувших городах, граде Исе и дворцах, где можно протанцевать целые столетия за одну ночь. Если бы я был картографом, то захотел бы нарисовать эту карту. Это была бы карта затерянных мест. Мест мечты. Если бы у меня было больше времени…
– Мы все еще можем выбраться отсюда, – сказал Жюстиньен, но не потому, что действительно верил в это, а скорее для Венёра, полагая, что именно эти слова он ожидает услышать.
– Я не виню тебя за то, что ты сблизился с Мари, – ответил ботаник. – Ты сделал то, что должен был сделать, чтобы выжить.
Жюстиньен снова был застигнут врасплох. Он пытался найти что сказать:
– Я… Я не думаю, что ты съел своих бывших товарищей по приключениям, как бы там ни было.