– Она призвала волков, да? – спросил он вслух. – Я имею в виду… Это не было совпадением. То, как реагировали эти звери… Но она же…
Он не решился задать вопрос, который вертелся у него на языке: ведьма ли Пенни? И если да, то как ею стала?
– Я не знаю, как она это сделала, – ответила Мари. – Ей было трудно кому-то довериться, даже мне. После той жизни, которая у нее была, это неудивительно. Она мне ничего об этом не говорила…
Мари надвинула треуголку на лоб, и тень заслонила ее взгляд. Ни этот жест, ни сумерки не помешали Жюстиньену увидеть на ее лице искреннюю скорбь. Сожаление? Путешественница до конца пыталась спасти Пенитанс. Молодой дворянин не знал, как это случилось, но обе женщины с момента кораблекрушения, вероятно, стали ближе, чем он думал.
Не поэтому ли Мари покрывала Пенитанс? Из дружбы, из верности? Или, возможно, из сострадания? В любом случае теперь казалось очевидным, что Пенни убила «красного мундира». С помощью путешественницы? Это могло бы объяснить идеальный выстрел, который оборвал жизнь Берроу. Хотя… Только что на болоте… Венёр таким же выстрелом убил двух волков. Венёр, который до этого утверждал, что не умеет стрелять…
Они остались вчетвером. Той самой четверкой, которую собрал Жандрон в Порт-Ройале, в другом мире, почти в другой жизни. Тогда Габриэль был чуть менее истощен. Жюстиньен еще носил целую одежду, теперь же его кожа огрубела, покрылась трещинами и укусами насекомых. У Венёра не было бороды, но присутствовала мнимая непринужденность, которую он сбросил, словно старую кожу. Да, и его длинное пальто с бахромой тогда выглядело почти чистым по сравнению с нынешним состоянием. Только Мари осталась неизменной, нерушимой, как будто не позволяла испытаниям наложить на нее свой отпечаток; тело и внешний облик были послушны ее воле.
Казалось, лес никогда не закончится. Но имело ли это значение? Несмотря на усталость, дворянина охватило парадоксальное чувство завершенности. Теперь он понимал, что в глубине души всегда знал: так все и закончится. С того момента, как пришел в сознание на следующий день после кораблекрушения, он знал: они останутся вчетвером, одни. Как будто все страдания и смерти, которыми был отмечен их путь, в действительности служили только этой цели.
Воспоминания возвращались к нему непрерывными волнами, будто он обрушил дамбу. Вот ему семнадцать, а вот ему снова шестнадцать. Он возглавлял банду, которая занималась нелегальной добычей соли в Бретани. Они проходили лесными тропами в обход таможенных постов, проскальзывали мимо ночных ферм… Это была жизнь, полная приключений. Во всяком случае, будучи подростком, он и не воспринимал это иначе. И он, сын маркиза, сбежал из замка, от наставлений строгого отца, чтобы бросить вызов соляному налогу вместе с горсткой нищих и пить с ними в портовых тавернах. Крестьяне, которым приходилось платить постоянно растущие подати, приветствовали их как героев, а иногда и как спасителей. Среди них был старый Риог, сухой и нескладный, и его внук Салон, почти ровесник Жюстиньена. Салон. Его звали Салон.
Салон, носивший на шее образок святого Ива. По болотам и лесам, по соляным лугам и по побережью ходили слухи, что Салон был бастардом маркиза, сводным братом Жюстиньена. Одним из его многочисленных сводных братьев и сестер, ведь стремление маркиза сеять внебрачных детей не уступало его преданности Церкви. Эта ситуация не особенно беспокоила Жюстиньена. Даже наоборот. Он, молодой и полный жизни, не мог согласиться на изоляцию в замке в обществе стариков и потому приветствовал эту квазисемью со всей теплотой в сердце как подарок Провидения. Риог стал его названым отцом. Старик знал местность лучше, чем кто-либо. Он не скупился на истории, советы и легенды. Он населял каждый перекресток, каждую рощу, каждую бухту персонажами из прошлых времен и героями сказок. К тому же умел читать. В своей сумке он носил памфлеты и брошюры, купленные у проходящих разносчиков, иногда альманахи, привезенные из Парижа. На страницах была соль и новые идеи, открывавшие перспективы, о которых Жюстиньен никогда не слышал в замке.
Де Салеру в те времена нравилась дикая природа, а ночи он проводил, играя в кошки-мышки с солдатами короля или обсуждая справедливость и закон. Ведь Риог стал лжесолеваром не только ради того, чтобы обеспечить себя пропитанием. Он размышлял о состоянии третьего сословия, о том, на чем основаны общество и право, о морали и устройстве мира… Жюстиньен, если честно, любил обсуждать с ним эти темы, видя в этом интеллектуальную игру, но важнее было то, что таким образом он, как ему казалось, без особого труда бросал вызов своему первому отцу. Жюстиньен днем засыпал за своей партой, сонно покачивал головой во время занятий фехтованием. Старый маркиз подозревал его в тайных побегах из поместья ради свиданий с девушками. Отец часто говорил о женитьбе, но требования к будущей невестке были столь велики, что найти столь редкую жемчужину оказалось затруднительно. Жюстиньен начал приобретать отвратительную репутацию, которая в конечном итоге отпугивала поклонниц. Поначалу он ничего не делал, чтобы заслужить себе такую славу, но вскоре сам стал поддерживать ее изо всех сил. У него не было желания жениться на ком-либо, а тем более думать о будущем. Он чувствовал себя неуязвимым, молодым, а значит вечным.
Спустя годы он все еще ощущал себя тем подростком, которым некогда был. Жюстиньен прошлого шагал рядом с ним по северному лесу, в нем было больше сил и энергии, чем у нынешнего Жюстиньена. Ночью во сне он сорвал соляную маску, лежавшую белой коркой на лице Салона, единственного брата, которого он когда-либо знал. И сегодня, наконец, после многих лет скитаний, вспомнил его имя.
Он шептал его тихо днем во время похода и вечером у костра. Он вспомнил его, словно знакомый вкус, который давно утратил. Салон. Салон, который в ранние годы приставлял к окну его спальни лестницу, чтобы он мог сбежать. Салон, в компании которого он впервые стал общаться с юными девушками. Салон, который, когда был пьян, горланил в порту песни, невероятно фальшивя, но задорно, а тем временем Жюстиньен, несмотря на испытываемую неловкость, заражался его радостью. Его образок святого Ива был освящен в крохотной часовне, но это не мешало Салону носить также на шее на длинном кожаном ремешке амулет в виде змея. Он потерял этот кулон незадолго до ареста, во время драки в подлеске. Они с Жюстиньеном вернулись на это место позже, но так и не нашли амулет, как будто папоротники и сплошной мох поглотили змея-дракона. Впоследствии, уже после их ареста, Жюстиньен увидел в этом случае дурное предзнаменование, к которому в свое время они отнеслись слишком легкомысленно и не придали значения.
Иногда после ночных приключений на рассвете они с Салоном любили встречаться на песчаном берегу. Наблюдали, как день поднимается над серо-зеленым океаном. Салон делился своими мечтами. Говорил, что хочет пересечь океан, и уверял, что знает кого-то из Новой Франции и скоро его туда позовут. Ему обещали. Жюстиньен эгоистично надеялся, что этот незнакомец, если он действительно существует, не выполнит своего обещания. Лишь бы Салона никогда не разлучили с ним. Потом Жюстиньен упрекал себя за эти мысли. Он видел улыбку своего лучшего друга, полную надежды и залитую светом зари, его профиль, обращенный к морским просторам. Взгляд, делавший их бессонную ночь ярче, жадно пил горизонт.
В болотах памяти Салон хотел заговорить, но соль забила ему рот. Соль растянула губы кляпом цвета слоновой кости, пропитанным кровью. В северном лесу Жюстиньену казалось, что он снова видит его лицо в коре деревьев, под поверхностью озер, в складках скал. Это должно было напугать его. Несколько дней назад это, безусловно, вызвало бы только страх. Но теперь подобные видения лишь заставляли его сердце сжаться и, как ни парадоксально, утешали.
Пляшущее пламя костра напомнило Жюстиньену о других огнях, деревенских праздниках и вечерах на постоялых дворах, задолго до парижских особняков. Салон учил его играм моряков, которым сам научился в портах, когда они контрабандой доставляли соль с Ньюфаундленда. И следом вспомнились другие рейды, на этот раз в Акадии, в Порт-Ройале. В воспоминаниях из этого периода жизни все еще оставались некоторые неясности. Однако у молодого дворянина было ощущение, что мгла скоро окончательно развеется, по крайней мере в его памяти. Сидя у костра, Венёр с опаской наблюдал за своей раной на колене. Она заживала медленно, что было неудивительно в условиях их путешествия. К счастью, перелом кости оказался чистым. Однако мягкие ткани вокруг оставались красными и опухшими. Из раны сочился пурпурный гной, источавший смутный горько-сладкий запах. Тот же, что и трупы. Тот же, что и пастор перед смертью. Умрет ли ботаник следующим? Он стиснул зубы, когда менял шину. Вся его рубашка ушла на это. Пламя отражалось в темных очках. Одно стекло было поцарапано.
Габриэль осторожно покачивался вперед и назад, стиснув колени руками. Он еще больше замкнулся в себе и не произнес ни единого слова после смерти Пенитанс. Чуть в стороне Мари терялась в тени с надвинутой на лоб треуголкой.
Они все были виновны. Жюстиньен был виновен, вероятно, больше остальных, и это он тоже вспомнил. Идея открыто провоцировать таможенников пришла в голову не Салону. Тот просто согласился на это предприятие, следуя за Жюстиньеном. Они ничего не сказали Риогу. Жюстиньен, малодушно, не признаваясь себе в этом, чувствовал, что Риог не одобрит. Для дворянина это было приключением. Остальные рисковали своими жизнями. Он не понимал этого. Он даже представить себе не мог, что его когда-нибудь арестуют. Вероятно, именно поэтому, от неожиданности, повел себя неправильно. Он сдал склад лжесолеваров в обмен на то, чтобы таможенники забыли о его причастности к их бизнесу. Учитывая все обстоятельства, это их устраивало. Никто в округе не хотел брать под арест законного сына маркиза де О-Морта. Жюстиньен не мог предвидеть, что Риог и Салон окажутся на складе, когда туда прибудут солдаты. Вероятно, просто не желал рассматривать такую возможность для очистки совести.