Существо, принявшее облик Салона, все еще улыбалось, когда Жюстиньен де Салер утонул в плоском сером океане близ побережья Ньюфаундленда в серый весенний день.
– Погодите! – воскликнул Жан Вердье, чуть не упав со стула. – Погодите, вы не могли утонуть в тот день, если только…
Он резко замолчал. Сидевший перед ним старый маркиз подергивал уголки губ, пытаясь изобразить улыбку на своем изуродованном лице. Его изуродованное лицо…
Офицер «синих» окинул взглядом всю сцену, своего собеседника и обстановку вокруг, словно видел их впервые. На столе лежали темные очки, в стеклах которых отражался свет свечей. Карты на столе и на стенах, растения в рамках… Самая тяжелая из книг на столе была гербарием, как Жан только что догадался по сухим кончикам папоротников, торчащим из страниц. Тонкая рука аристократа рефлекторно помассировала колено под атласной тканью. Это колено, травмированное в Ньюфаундленде, в тот день, когда он застрелил юную ведьму Пенитанс. Он был превосходным стрелком, о чем все говорили после его возвращения в Бретань. Но это Венёр всегда был отличным стрелком, а Жюстиньен – нет. Лицо Венёра было изранено когтями Вендиго в день смерти Мари. И Жан наверняка установил бы связь между всеми этими подсказками раньше, если бы его не одолевала усталость. Если бы не шторм за окном. Если бы он не был очарован маркизом еще до входа в башню. Если бы его не втянули в эту историю так далеко. С пересохшим горлом он спросил:
– Почему… Как…
– Как я выжил? – любезно добавил старик. – Я тоже кое-что привез из своей злополучной экспедиции, форму проклятия, не столь развитую, как у Габриэля, но которая, несмотря ни на что, дала мне силы пережить мои раны. Я издали стал свидетелем смерти Жюстиньена де Салера, того первого Жюстиньена де Салера, и точно так же я слушал, притворяясь спящим, его разговоры с Эфраимом, с Мари…
– И вы не попытались его спасти? – возмутился молодой офицер.
Это расходилось с тем, что он узнал о старом маркизе. Вернее, о Венёре, который взял личность маркиза. С момента своего возвращения тот неустанно трудился, чтобы помочь самым слабым, облегчить страдания окружающих… Жан Вердье больше ничего не понимал. Старик вздохнул.
– Не мне было его оправдывать. Мы доставили его на остров, доставили их всех на остров, чтобы они предстали перед судом: Франсуа, Жонас, Эфраим, Томас Берроу и он. Таких, как они, судят сущности, более могущественные, чем наши человеческие голоса. И, если надо, выносят приговор.
– За что? – повторил Жан.
Старый маркиз выдержал его взгляд и ответил, выделяя каждое слово:
– Потому что в юности у меня был брат. Конечно, у нас были разные отцы, но для меня это не имело значения. Он и мой дедушка были моей единственной семьей. Наша мать… умерла в нищете после того, как ее опозорил, а затем бросил местный сеньор. Дедушка стал лжесолеваром, чтобы прокормить нас. Именно он научил меня читать, а еще мне посчастливилось учиться у священника, который обнаружил у меня таланты и пожалел. Я намеревался устроить себе другую жизнь в Новом Свете и пообещал младшему брату и дедушке, что заберу их к себе, когда обоснуюсь там. Моего брата звали Салон.
Голос старого ботаника чуть дрогнул на последнем слове, как будто он слишком долго не произносил этого имени и его голосовым связкам пришлось заново к нему привыкать, заново узнавать эти некогда знакомые звуки. Жан Вердье застыл в изумлении, потрясенный этим последним откровением.
Салон. Мертвый лжесолевар, затерянный в памяти Жюстиньена – настоящего Жюстиньена, поправил себя Жан. Он также был младшим братом этого старика – тем, ради кого он перевернул свою жизнь.
Венёр, скривившись от боли, с трудом поднялся со своего места. Его худое, узловатое тело немело от стольких часов сидения на жестком стуле. Он схватил свой костыль, и звук удара дерева о пол заставил молодого офицера подпрыгнуть на стуле.
– Кто разработал этот план?
– Мари, конечно, – ответил Венёр, собираясь сдвинуть штору. – Мари много путешествовала по этому миру и, я не сомневаюсь, за его пределами. Именно она свела нас вместе, Пенитанс, меня и, конечно, Габриэля. Пенитанс – чтобы увести корабль с курса, Габриэля – чтобы свершить правосудие, и меня… наверняка, чтобы сохранить немного здравомыслия… Я не знаю, как она нас нашла. Однажды она призналась мне, что разговаривала с призраками. Это, возможно, что-то объясняет. Именно она поговорила с нужными людьми, подкинула им правильные мысли там, где это было необходимо, и подмазала несколько лап, чтобы Жандрон подумал о нас, чтобы мы все оказались на одном корабле с нашими приговоренными.
Стоило отодвинуть бархатную штору, как сквозь ставню в комнату пробился луч света. Жан понял, что наступил рассвет. Шторм утихал.
Венёр открыл ставню, и бледный свет упал на большой портрет Жюстиньена, который висел на стене. У портрета оказались голубые глаза, в то время как у старого маркиза они были коричневыми с зелеными вкраплениями – глаза цвета подлеска. Он взял со стола очки, поправил их на носу и пошел нагреть воду для кофе. Мир вокруг Жана Вердье обладал той нереальностью, которую бессонная ночь придает утру.
– Как вам удалось занять место Жюстиньена? – спросил он. – Жандрон, по крайней мере, должен был догадаться.
Венёр расправил затекшие плечи.
– К тому времени, когда я вернулся в Порт-Ройал, всё изменилось. Англичане силой и жестокостью очистили свою часть Акадии от потомков французов. Это было Великое Потрясение, и среди этого хаоса мой случай не привлек особого внимания. Когда я вернулся в Бретань, большинство людей, кажется, почувствовали облегчение от того, что у них появился преемник моего отца, особенно учитывая, что я оказался гораздо менее развратным, чем он.
При этом упоминании о разврате Жан Вердье внезапно оживился:
– Вы должны рассказать правду! – воскликнул он. – Вы невиновны в том, в чем вас обвиняет Революционный трибунал. С тех пор как вы стали маркизом де О-Морт, вы несли только добро окружающим. Если судьи узнают, что вы не дворянин…
– Нет-нет, я виноват, – перебил Венёр, высыпая кофейный порошок в кипящую воду. – То, что я делал… помогал ремонтировать крышу, давал еду беднякам… я делал потому, что мог себе это позволить, и для меня это было легко. И своими добрыми делами, как говорят священники, только отсрочил бунт здесь, в меру своих возможностей. Я помог несправедливой системе просуществовать немного дольше, одновременно отведя себе хорошую роль. Благотворительность – это не справедливость, и я заслуживаю осуждения. Если только быть честным с самим собой. Потому что я верю в Революцию.
Жан Вердье снова растерялся.
– Но… вы вчера вечером говорили… что я не смогу отправить вас в Нант… Но как?..
Не торопясь, Венёр налил две чашки кофе и протянул одну молодому лейтенанту. Затем прислонился к стене и с удовольствием сделал глоток. На улице кричала чайка.
– Почти сорок лет назад в Ньюфаундленде я не должен был стрелять в Пенитанс, – спокойно признался он. – Мы заключили договор о поддержке друг друга. – Он сделал еще глоток и продолжил: – Но Пенни… Мари питала к Пенни особую привязанность и считала ее почти своей дочерью.
– Мари мертва, – здраво заметил Жан. – Конечно, если ваша история в этой части правдива.
– Это все правда, – заверил его ботаник. – Вендиго вырвал горло Мари, и я сам прикрыл ее труп травой и мхом. Хотя не думаю, что это помешает ей вернуться.
– Вы хотите, чтобы она вернулась, – с удивлением догадался Жан. – Даже если это означает ваш конец.
Намек на улыбку скользнул по измученным губам старика:
– Мне бы хотелось увидеть ее еще раз, – признался он без тени смущения. – Я не знаю, было ли это… любовью… то, что нас связывало. Без сомнения, я был для нее более удобным, чем кто-либо еще, и отчасти привлекал ее. Но для меня с тех пор ни одна женщина не сравнится с ней. Если и есть кто-то, кого я хотел бы видеть рядом в момент ухода из этого мира, то это определенно она.
Как будто кто-то только и ждал этого заявления, несколькими этажами ниже раздался глухой стук в толстую дубовую дверь, входную дверь башни. Венёр поднял голову, и на его лице отразилась эмоция, похожая то ли на нежность, то ли на надежду.
– Это невозможно, – возразил офицер «синих». – Прилив все еще высок, а рифы…
– Моя смерть идет издалека, – напомнил старик. – Это дальше, чем этот берег и чем наше настоящее.
Нервным жестом он поставил фарфоровую чашку на стол рядом с лабрадоритом, камнем из Ньюфаундленда, с сине-зелеными отблесками северного озера. Кончиками пальцев поправил очки и вышел из кабинета, прежде чем Жан успел его остановить. Он спустился по старой лестнице с поразительной скоростью, молодой офицер следовал за ним по пятам. И едва Венёр остановился на ступеньках первого этажа, как дверь внизу широко распахнулась. Старик застыл на месте. Молодой человек также замер, сдерживая дыхание. Луч солнечного света снаружи рассек облака. В дверном проеме против света показался темный силуэт женщины в треуголке и мужской куртке. Лицо ее было окутано тьмой, а на плече лежала коса, сплетенная из густых седых волос.
Венёр упал на колени, прижимая одну руку к сердцу и сминая атласную ткань своей куртки. Он скатился с лестницы. Жан бросился ему на помощь, склонившись у изголовья. Но было уже поздно. Сердце старика не выдержало. Он был мертв.
Жан с трудом подавил охватившие его чувства. Женщина вошла внутрь и сняла треуголку. Лейтенант вздрогнул. Он ожидал увидеть обветренное лицо путешественницы Мари. Вместо этого увидел перед собой бледный овал, смягченный тонкими морщинками, с серыми глазами цвета тумана.
– Пенитанс… – выдохнул он.
– Это забавно, – заметила гостья. – Прошло почти сорок лет с тех пор, как меня так называли.
Прислонившись к углу стены, находясь почти полностью в тени, в задней части одной из самых грязных таверн порта, Клеман Венёр держал в своих длинных и тощих руках кружку коричневого эля, который уже давно потерял всякую видимость пены. Казалось, ботаник забыл об этом. Свет здесь казался настолько тусклым, что ему не нужны были очки. Он сложил их и спрятал во внутренний карман своего длинного пальто, бахрома которого лежала на деревянном столе, потемневшем от налипшей грязи.