24
Нина Воронель не захотела понять Василия Розанова. Он был ей отвратителен во всех отношениях, и я могу её понять. Жаль только, что при всей своей проницательности и таланте она представила Венедикта Ерофеева златоустом-алкоголиком, который очаровывает собутыльников всякой чушью.
Я закончу эту тему искренним признанием Нины Воронель. Хотя бы за это ей спасибо: «В том далёком семьдесят третьем всё сказанное Венедиктом Ерофеевым о Василии Розанове казалось мне откровением. Как убивалась я тогда после обыска, думая, что эссе утрачено навеки! Когда же я перечитала его по новой, я озадачилась — что в нём так поразило меня? Может, исключительный магнетизм личности Ерофеева, которая, как бриллиант, множеством граней отражая каждое мелкое движение его мысли, создавала иллюзию мощного светового пучка? Или необычная для меня тогда раскованность его стиля — ведь недаром он назвал себя эксцентриком? Теперь вся эта эксцентричная расхристанность стиля разобрана по кусочкам и уже не поражает»25.
Предоставлю читателю фрагмент ерофеевского эссе о Василии Васильевиче Розанове. Полагаю, что пребывание в Болшеве и Царицыне было не самым худшим из того, что пришлось ему претерпеть в начале года. Силы он накопил немалые и своим притеснителям и гонителям выдал по полной и с хулиганским хохотком:
«Хо-хо, пускай мы всего-навсего говно собачье, а они — брильянты, начхать! Я знаю, какие они брильянты. И каких они ещё навытворяют дел, паскуднейших, чем натворили, — это я тоже знаю! Опали им гортань и душу, Творец, они не заметят даже, что Ты опалил им гортань и душу, всё равно — опали!
Вот, вот! Вот что для них годится, я вспомнил: старинная формула отречения и проклятия. “Да будьте вы прокляты в вашем доме и в вашей постели, во сне и в дороге, в разговоре и в молчании. Да будут прокляты все ваши чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и всё тело ваше, от темени головы до подошвы ног!”
(Прелестная формула).
Да будьте вы прокляты на пути в свой дом и на пути из дома, в лесах и на горах, со щитом и на щите, на кровати и под кроватью, в панталонах и без панталон! Горе вам, если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни день, хорошо — горе вам! (Если хорошо — четырежды горе!) В вашей грамоте и в вашей безграмотности, во всех науках ваших и во всех словесностях — будьте прокляты! На ложе любви и в залах заседаний, на толчках и за пюпитрами, после смерти и до зачатия — будьте проктиты! Да будет так. Аминь»26.
Год назад я обратился к эксперту, чтобы выяснить, наконец, какую ценность представляет для литературоведческой науки работа Венедикта Ерофеева о Василии Розанове. Меня любезно принял доктор филологических наук Александр Николаевич Николюкин, ведущий специалист по Василию Розанову, редактор его тридцатитомного собрания сочинений. Вот что я услышал от А. Н. Николюкина о возрождённом им из небытия крупном русском писателе и об эссе о нём Венедикта Ерофеева:
«Разумеется, эта работа не имеет никакого отношения к научному осмыслению трудов Василия Васильевича Розанова. Да и Венедикт Васильевич Ерофеев не исследователь чужих текстов, он писатель. И неудивительно, что он выбирает для размышления исключительно лично его задевшие фразы из двух наиболее известных розановских книг: “Уединённое” и “Опавшие листья”. К слову сказать, когда-то, давным-давно в пятидесятые годы, я сам начал узнавать Василия Васильевича Розанова именно с этих произведений. Первое впечатление было: читать интересно, а вот если что-то о нём написать и предложить напечатать, сочтут сумасшедшим. Венедикт Ерофеев ставит себя в центре повествования и обрамляет свой психологический портрет венком, сплетённым из розановских цитат. То же самое сделал Георгий Гачев[340], перевоплотившись в своём эссе в Розанова. Описал свою жизнь, включая сексуальную, а приправой к этому повествованию использовал броские высказывания Василия Васильевича».
В июле 1973 года эссе Венедикта Ерофеева было опубликовано в машинописном журнале «Вече». В этом же месяце он попадает в 31-е отделение Психиатрической клинической больницы им. П. П. Кащенко. Застолья вроде того, что описала Нина Воронель, и ещё более затяжные в московских квартирах и подмосковных дачах не прошли для него даром. Он заплатил за свою бесшабашную и весёлую жизнь первым приступом белой горячки. Николай Болдырев, сын Светланы Мельниковой, навестивший Венедикта Ерофеева в больнице, застал его не в подавленном, а в достаточно энергичном состоянии:
«Только я очнулся, как приходит главврач больницы и радостно так сообщает мне:
— Знаете, Ерофеев, как вам повезло?
— Нет, говорю, не знаю.
— А ведь на вашем месте, буквально неделю назад, умер... отец Юрия Гагарина.
— А от чего он умер? — спрашиваю я.
— Да от того же самого, — с некоторой даже гордостью заявляет мне доктор»27.
По выходе из психушки его ждала хорошая новость — первая публикация в Израиле поэмы «Москва — Петушки». Венедикт Ерофеев воспрянул духом и, долго не размышляя, отправился в Пущино, где в академгородке обитала Юлия Рунова. Лидия Любчикова, в то время жена Вадима Тихонова, вспоминала:
«Ребёнок в “Петушках” — это Валин сын, а женщина — не она. И даже буква “Ю”, я думаю, идёт от имени Юлия. Бен потом снова сошёлся с Юлией, и на какое-то время семью от него как отрезало, он о них даже не вспоминал, не говорил. У Юлии была трёхкомнатная квартира в Пущине, она постаралась его обиходить, потому что он в переездах среди своих пьяных мужиков, житья на квартирах и в гостиницах оборвался весь, даже, наверное, и мыться там было негде. И она взялась его одевать, обувать, отмывать, всячески холить и нежить. Приезжает он как-то раз к нам и портфель несёт, и оттуда он вынимает замечательные тапочки — мягкие, коричневые. Он нам тапочки показывает, усмехаясь над собой, и говорит:
— Что тапочки! У меня теперь холодильник даже есть, представляете! Первый раз в жизни у меня есть холодильник, и чего там только в этом холодильнике нет!
И весь сияет и рад по-детски.
Тихонов говорит:
— Как же так, ведь Юлия...
— А я не пью, — отвечает, — совершенно.
— Быть этого не может, — говорит Тихонов.
— Как же я могу пить, если она меня по методу Макаренко воспитывает? Она мне деньги даёт и посылает в магазин. Ну как же я могу истратить их?
Он пожил у Юли, а потом страшно чем-то отравился. Кажется, у неё где-то спирт стоял, как у биолога. И, по-моему, она стала ультиматумы ставить, чтобы он не пил. И Бенедикт снова появляется, вынимает эти тапочки и говорит: “Я в Мышлино еду”. Обмолвился о том, что в Пущине у него стала коса на камень находить. Не в силах с тапочками расстаться, он их с собой взял. Потом через некоторое время появляется и снова тапочки достаёт: “Я, — говорит, — в Пущино еду”»28.
С приездом в Мышлино у него появлялось искушение напиться до чёртиков, а попадая в Пущино, его приводил в удручённое состояние советский конформизм Юлии Руновой, о чём свидетельствует запись в блокноте: «С Р[уновой]. Она говорит: нельзя выносить сор из избы, иностранец не поймёт. Говорю: в доме повешенных не говорят о верёвке, в других говорят. Вот и я»29. Так он и кувыркался, попадая из огня да в полымя, а из полымя да в огонь.
Жить подобным образом Венедикту Ерофееву было действительно нелегко. Даже невыносимо. Как заметила Лидия Любчикова, он с «горестной нежностью» смотрел на жизнь30.
Не лучше обстояло дело с его интеллектуальным окружением.
Посудите сами, хорошо вам было бы среди тех, с кем общался Венедикт Ерофеев: «В кругу: русофилов, смогов, мистиков, сатанистов и строгих католиков»31. Не компания, а комбинированная окрошка: одновременно на мацони, квасе и пепси-коле.
Глава двадцатаяХРЯПНЕМ, ТЯПНЕМ, ПОДДАДИМ!
Поэма «Москва — Петушки» относится к произведениям мировой классики, в которых приоритетной ценностью объявляется не величие государства, а человек с его чаяниями и потребностями. Какие эти чаяния и потребности у героя поэмы — в данном случае не столь уж важно. Главное, что он вырывается из мертвящих догм и подтверждает своё право на свободу выбора. Пусть даже во зло себе самому и своим близким. Но это же, в конце концов, его собственный выбор!
Что-то запредельное, не от мира сего присутствует в литературных персонажах Венедикта Ерофеева и в нём самом: сочетание русского бытового раздолбайства с молитвенно-созерцательной отрешённостью от всего временного и преходящего. Недаром трагическая смерть героев его произведений и его самого обретает смысл религиозной притчи о новомучениках XX века, ставших жертвами обезумевшего общества.
Михаил Яковлевич Геллер[341], историк и писатель, в послесловии к французскому переводу поэмы «Москва — Петушки», изданному в Париже в 1976 году, немногословно и содержательно представил её французскому читателю как книгу «остросатирическую и глубоко трагическую, реалистическую и фантастическую». Не сосредотачиваясь особо на религиозных мотивах поэмы, он коротко и точно определил её сюжет: «Описание поездки из Москвы в Петушки — и обратно. Описание поездки вглубь России и вглубь себя — в неизвестность»1.
Венедикт Ерофеев не был первым, кто возродил алкогольную тему в советской литературе. Она перешла в неё из произведений писателей-классиков XIX века. Но было серьёзное расхождение между тем, как пили герои русской художественной литературы раньше и как пьют сейчас. Михаил Геллер не преминул заметить кардинальные изменения в том, что издавна называется «веселие на Руси есть пити»: «Героям классической русской литературы случалось выпивать. Некоторые из них пили в тяжкую. Но это всегда было пьянство — индивидуальное, персональное. Это было пьянство — в мире трезвых. В последние десятилетия пьянство становится распространённейшей темой советской литературы, в том числе и официальной. Достаточно вспомнить рассказы Василия Шукшина, повесть Виля Липатова “Серая мышь”. Советская литература последних десятилетий — и в этом её принципиальное отличие — пишет об алкоголиках в мире алкоголиков. Становится очевидным это в книге Ерофеева»