26. Читая талантливую книгу Владимира Муравьёва, веришь, что её автор сам сомневается в благоразумии человечества. Что уж тут говорить о Гулливере, герое Джонатана Свифта, который в финале своих путешествий «стал униженно гнушаться своей принадлежностью к человеческому роду»27.
В блокноте Венедикта Ерофеева есть его высказывание о Свифте и очень содержательная из его сочинений цитата: «“Тузить человечество”, как говорил Свифт»28; «Свифт: “Вообще говоря, если бы человеку был предоставлен выбор, когда ему жить, он не выбрал бы эпохи с богатой историей”»29.
Сам Венедикт Ерофеев о своём главном произведении сказал коротко и просто: «“Москва — Петушки”, по существу, это жалобная книга». Вот только он не уточнил, кто эту книгу будет читать, а если и будет, то какие меры примет. Не о Нём ли писал Михаил Лермонтов: «Есть грозный судия...»
Глава двадцать перваяБРАК ПО НЕОБХОДИМОСТИ
У худшего нет пределов. Этим оно отличается от лучшего, которое всегда чем-то ограничено. В конце 1960-х — начале 1970-х годов Венедикт Ерофеев не раз оказывался в тяжёлом положении из-за отсутствия документов и нехватки денег. Он часто не знал, как и чем помочь самому себе и своим близким. Однако духом не падал. Надеялся на своего ангела-хранителя. Может быть, поэтому со стороны и не казался подавленным и несчастным. Об источнике такого бесстрашия у него есть запись в заветных блокнотах: «А я спрашиваю: “Ангелы небесные, вы ещё не покинули меня?” И ангелы отвечают: “Нет, но скоро”»1. Те, кто считал его раздолбаем, к нему не липли. Держались от него в сторонке. Представляю себе, как бы они воодушевились, доживи он до наших дней. Об этих людях Венедикт Ерофеев сказал — как припечатал: «Ну зачем им, сволочам, пить? Они без того постоянно качаются, ходят боком, движутся не так, как надо, говорят вздор и не стыдятся ничего. Самоуверенны и безошибочны»2.
Как уже понял читатель, Венедикт Ерофеев постоянно думал о жизни, проходящей вне его или мимо него, и о том, в чём состоит её смысл. А вот собственное бытие не оберегал. Жил, как получится. Четыре сезона года сменялись с небывалой скоростью. В один из таких неожиданно появлявшихся и тут же мгновенно исчезающих дней он сделал соответствующую запись: «Это напоминает ночное сидение на вокзале. То есть ты очнулся — тебе 33 года, задремал, снова очнулся — тебе 48, опять задремал — и уже не проснулся»3.
Такая фантазия приходит в голову людям пропащим. К тем, кто по своей воле делает бомжевание образом жизни. Возвращение в прежний мир при этом маловероятно.
Сначала я не мог понять, на что жил Венедикт Ерофеев, будучи безработным в течение шестнадцати месяцев. Уже одно это обстоятельство должно было бы подтвердить его переход в вечные бомжи с вытекающими отсюда последствиями. Но затем представил себя на его месте и воспрянул духом. Люди не бросают на произвол судьбы тех, кто их понимает и входит в их положение.
Заглянув в декабрьские записи 1973 года Венедикта Ерофеева, я ничуть не удивился. Почти каждый день у него были либо возлияния, либо опохмелки. Сначала я подсчитал, сколько дней у него было в декабре, когда он не выпивал, — всего шесть из тридцати одного. Затем прибавил тех, с кем он встречался, беседовал и выпивал. Общее число названных лиц в записях составляет 29 человек. С таким количеством друзей и приятелей из интеллигентной среды вряд ли пропадёшь. Обращу внимание читателя, что поэма «Москва — Петушки» в конце 1973 года вышла в Израиле и эта новость до СССР ещё не дошла. Как только о поэме заговорили «вражьи голоса», круг его почитателей среди соотечественников невообразимо расширился. Тут Венедикту Ерофееву надо было бы насторожиться и изменить свою жизнь. Что он вскоре и сделал, но поторопившись, впопыхах. Всего трудно и даже невозможно предусмотреть.
Не напоминает ли Венедикт Ерофеев своей судьбой бурсака Хому Брута из гоголевского «Вия», очертившего в церкви мелом магический круг, чтобы уберечься от нечистой силы? Круг-то он очертил, а вот, взглянув на Вия, себя не спас. Умер от ужаса того положения, в котором оказался.
Венедикту Ерофееву не хватало движения, свежего воздуха и солнца. Поездка в Среднюю Азию привела его в чувство. На какое-то время, разумеется.
Оптимизм в Венедикте Ерофееве присутствовал и не давал впадать в уныние. Оглядевшись вокруг, он сделал для себя вывод: «Мир совсем не плох, если на него глядит человек, умеющий очищать свои структуры»4. Загадочное слово «структуры» для несведущих несколько зашифровывало программу его действий. Думаю, что под ним он подразумевал тело и сознание в их совокупном единстве. Для большей убедительности обращусь к пояснениям самого Венедикта Ерофеева: «Лектор, старикашка лет 25-35. Единственное средство добродушного расположения духа — щелочно-кислотное равновесие организма (то есть тогда тебе будут по (...) все потрясения личного, национального и общественного порядка). Только кислотно-щелочной баланс заслуживает того, чтобы о нём и думать, его поддерживать и за ним следить. Избыток солнечной, или умственной, или какой угодно энергии повышает кислотность. Необходимо (в случае избытка) нейтрализовать клетки и ткани щелочными элементами (чай и кофе, ни в коем случае не водка). Так происходит очищение структур. Итак, отрицательные эмоции следует устранять щелочными продуктами, а также молитвой и самовнушением. (На одной из московских квартир лекция: “Отличное расположение духа должно быть ежеминутным”.)»5.
В его хмельной жизни ненадолго появился перерыв.
Для самого себя Венедикт Ерофеев давно понял, что жить в деревне с Валентиной он не сможет. По приезде туда он начинал пить, как говорят, не просыхая. О чём сам себе неоднократно признавался и даже отметил в записях: «Есть такая юридич[еская] формула: “В здравом уме и твёрдой памяти”. Т. е. как раз то, чего у меня нет в дни выездов в Мышлино»6. Не выходило ничего путного и с Юлией Руновой, которую он любил. Слишком уж был он неуправляем и своеволен. О себе сделал самокритичную запись: «Как говорил Фома, “я впал в несовершенство”»7.
Его сын Венедикт-младший в разговоре со мной сказал: «Я помню его приезды с приятелями. Им-то весело, им-то хорошо, а мне, ребёнку, каково? Мамка пьяная, и такая жуть на меня находила. Летом я уходил к соседям, а зимой куда уйдёшь? Приходилось это всё терпеть».
Наконец, произошёл официальный развод Венедикта и Валентины Ерофеевых. В письме сестре Тамаре Васильевне от 11 февраля 1976 года он написал: «Развод сложился “практически безболезненно” (цитирую проф. Боткина), т. е. “без бурь, без громов и без молний”. (Михаила Лермонтова цитирую), т. е. если яснее, вот как: 15 октября номинально я разведён Петушинским нарсудом, не совсем понятно, почему этот развод для Валентины Зимаковой оказался совершенно бесплатным, а мне обошёлся в 50 рублей (почему 50? Цифра называется произвольно или есть во всём этом какая-нибудь поросячья логика?). Надо отдать должное соломенной вдове: на вопрос “как с алиментами?” она ответила мило и скептично: “Никаких алиментов. Что я, сумасшедшая, что ли?” С точки зрения словесника, можно было бы сказать и лучше, но ничего лучшего сказать было нельзя с точки зрения разводящегося. Во всяком случае я её пригласил на 21 февр[аля]. А если её и не будет, то виною будет её уездная инертность и ничего другого. Это славная девка, и я рад, что расстался с ней»8.
Убеждён, что многих неприятно удивит этот отрывок из письма Ерофеева старшей сестре. Я не случайно привёл его здесь как иллюстрацию того, что сказал на радио «Свобода» Илья Симановский, один из авторов книги «Венедикт Ерофеев: Посторонний»: «Ерофеев умел в себе сочетать очень многое, он был и старался быть неоднозначным. Как у Мандельштама: “Мало в нём было линейного, нрава он был не лилейного”. Мандельштама Ерофеев любил, и эти слова можно отнести к нему самому»9.
Литературные дела Венедикта Ерофеева налаживались. По крайней мере, как он уверял в этом сестру Тамару: «С Запада обнадёживающие новости. В начале октября мы провожали в Вену отъезжающих в Тель-Авив супругов Белогородских. Они застряли в Вене по случаю беременности и два раза в месяц названивают. Так вот: мои издания на Западе вовсе уж не так химеричны, как мне прежде казалось. Вот только те издания, которые они знают: Тель-Авив (на рус[ском] языке), перепечатка на русском же языке в альманахе “Мосты” (Мюнхен), на французском языке в обезображенном и урезанном виде. Звонил по этому поводу и жаловался Иоффе из Франкфурта-на-Майне, и Делоне из Вены, и Белогородская из Вены, и Виктор Некрасов из Лондона. Последнего ты знаешь, это автор “В окопах Сталинграда” и пр., (два с половиной года как эмигрант), и ещё одна публикация — по главам, растянуто, на итальянском языке в журнале “Экспрессо”. Виктор Некрасов, кстати, умолял целых две минуты перестать пить и заняться литературным делом. Смешнее всего, что два дня спустя позвонил участковый 108-го отделения милиции Фрунзен[ского] р[айо]на и требовал того же самого, с той только разницей, что он, как Тамара Гущина, избегал разговоров на темы литературных дел. Как только будешь в Москве, заглядывай. Вот ещё тебе ориентир. У входа в наш подъезд висит доска “Здесь с 1945 по 1953 год жил С. С. Прокофьев” (он жил этажом ниже). [Я, во всяком случае, рад, что на склоне лет стал прозорливее и вовремя сменил кандидатку биологических наук на кандидата экономических наук. Если кто-нибудь усмотрит в этом цинизм, то он дурак непрох[одимый][346]. Всем Ерофеевым по привету»10.
В одной из своих записей Венедикт Ерофеев процитировал Галилея: «Число дураков неисчислимо»11.
Желание человека обустроить собственную жизнь вполне объяснимо. Ведь невозможно постоянно мыкаться по чужим углам. Другое дело, как Венедикт Ерофеев решил эту задачу. Не подтвердилась ли в его случае мудрая русская пословица: «И на старуху бывает проруха»? Разве что в его защиту скажешь: «Вен