Вернусь вместе с Сергеем Шаровым-Делоне в прошлое — в 70-е и 80-е годы прошлого века, к тогдашним обитателям посёлка академиков в Абрамцеве. Одно можно определённо утверждать: в эти годы это «место силы» было оазисом свободомыслия. Парадокс состоял в том, что в посёлке академиков естественное желание говорить, что думаешь, и читать, что хочешь, сотрудниками КГБ не возбранялось. Все эти говоруны и книгочеи должны были соблюдать одно неписаное правило: трепать языком в тесном кругу и литературу за пределами посёлка не распространять! Как всегда, сработала и победила марксистская диалектика. Впервые такую толерантность проявил по отношению к учёным, работающим над созданием атомной бомбы, Лаврентий Павлович Берия[360]. И все волки оказались сыты, и некоторые овцы уцелели.
Венедикт Ерофеев, каким его запомнил Сергей Шаров-Делоне, был «очень открытый, очень тёплый, очень деликатный и очень внимательный к окружающим». Возможно, именно по этой причине он притягивал к себе людей: «Причём внимательный по самому большому гамбургскому счёту. Когда человек прекрасно видит болевые точки — у каждого человека они есть — и если их касается, то, чтобы чуть-чуть помочь человеку, раскачать их. Чтобы человек сам отрефлексировал, почувствовал. Но очень деликатно. Если видит, что человек не пускает туда, ни в коем случае не залезет. Это высшая степень деликатности: не в том, чтобы тихо закрыть дверь и тихо выйти, а в отношениях между людьми»7.
Интересно сопоставление Сергеем Шаровым-Делоне столь разных по возрасту и образованию людей, как его дед и Венедикт Ерофеев. Он между тем находит в том и другом много общего. Это и «открытость новым вещам, новым идеям, нестандартным взглядам», и интенсивность внутренней жизни, когда не реагируешь на внешнюю среду, и порядочность в отношениях с людьми. Внук Бориса Николаевича рассказал одну историю, которая объясняет многое в его взаимоотношениях его деда с академиком Петром Леонидовичем Капицей[361]. Речь идёт об увольнении Петра Леонидовича с физико-технического факультета МГУ в 1950 году, где также работал Борис Николаевич Делоне: «Время от времени мы ходили побродить-погулять и по дороге заходили в “Капичник”, где жил Капица. Дед заходил к нему просто попить чаю, и я с ним вместе. Они были знакомы с дедом бог знает сколько лет и общались очень дружески. Потом я уже выяснил, что их связывало. Дед поддержал Капицу, когда его выгоняли с физтеха. Там же работал и Борис Делоне. Когда Капицу выгнали, то дед написал заявление об уходе в знак протеста. И ему это сошло с рук. Но Капица оценил. Солидарность в те годы... Это ещё сталинские времена. Это была редкость. Вот в таком ярком окружении Веня был одной из очень ярких фигур»8.
Венедикт Ерофеев, как и многие его старшие по возрасту собеседники из посёлка академиков, не воздавал должного тем эрудитам, кто прибегал к различным ухищрениям ума, чтобы оправдать зло. Он направлял свою эрудицию на благие дела. Просвещал достойных. К нему не применима пушкинская строка «как царь Кащей над златом чахнет».
Обширные познания своего жильца высоко оценил Борис Николаевич Делоне: «Чёрт-те что, я сам профессор, дореволюционный причём! Сын профессора. Мама окончила Смольный... И рядом с Ерофеевым, который учился в посёлке Чупа и закончил школу в Кировске, я то и дело себя чувствую дикарём с острова Пасхи, настолько он образован!»9
Сергей Шаров-Делоне неоднократно был свидетелем того, что окружающие его семью люди относились к автору поэмы «Москва — Петушки» как к писателю выдающемуся. По его словам, прозаик Юрий Павлович Казаков[362], мэтр и почти классик, смотрел на Венедикта Ерофеева снизу вверх, прекрасно понимая, с кем имеет дело.
Из своих современников, кроме Юрия Казакова, «он был совершенно восхищен Борисом Вахтиным, его повестью “Одна абсолютно счастливая деревня”». Перейду непосредственно к тексту интервью: «Эта повесть Веню поразила, я помню. Она как раз тогда вышла в Париже, в журнале “Эхо”. У нас эти журналы лежали стопками. Только обыск устраивай — на десять лет хватало всем. Но в академический посёлок соваться боялись. <...> “Деревенщиков” он не жаловал. Особенно не жаловал, и я потом понял почему. Дело в том, что я со многими из них был лично знаком в силу своих профессиональных занятий. Я был хорошо знаком с Распутиным, с Беловым. Охрана памятников, а я же реставратор. Иркутском много занимался, Вологдой много занимался. А там Белов и Распутин. Они боролись за память, и мы, соответственно, общались. А потом я понял: они выдумали себе эту деревню! Такой деревни никогда не было. Я это понял, когда после падения советского строя они стали все за коммунистов. Казалось бы: только что боролись... А я понял, что эта выдуманная деревня, вся эта архаика коммунистическая им роднее, чем всё остальное. Веня это чувствовал гораздо острее, чем я тогда. Надо понимать, Ерофеев родился всё-таки... это была практически деревня в смысле отношения, уклада. И он прекрасно видел, что всё это не так, как у “деревенщиков”»10.
С кем только из диссидентов не познакомился и не пообщался Венедикт на даче Бориса Николаевича Делоне! Например, с Гариком (Габриэлем Гавриловичем) Суперфином, который, выйдя из тюрьмы, тут же появился в Абрамцеве, и с Александром Пинхосовичем Подрабинеком и его материалами о карательной медицине.
Это я назвал людей дельных, обладающих сильными характерами и имеющих перед собой конкретные цели для разоблачения преступных методов борьбы с инакомыслием. Они принадлежали к одержимым, изматывая себя в противоборстве с властью. Большая часть протестующей молодёжи хотела жить иначе, не быть как все. Экономика и деньги их мало интересовали. Но одно дело хотеть свободы самовыражения, выражать несогласие с существующим порядком вещей, ходить на тусовки и чувствовать себя богемой, а другое — понять, что ты умеешь делать и на что сгодишься в этой жизни. Никто из них и подумать не мог, как заметил Андрей Охоцимский, сын академика Дмитрия Евгеньевича Охоцимского[363], что недалеко то время, «когда огромные заводы и фабрики перейдут в частные руки»11.
В книге Юрия Крохина на его вопрос Сергею Шарову-Делоне, был ли Венедикт Ерофеев человеком богемы, как его двоюродный брат, приводится ответ: «А Ерофеев не был богемным. Народу, правда, приезжало немало. Дед смотрел на это сквозь пальцы — Вадик его приучил. Приходил живший по соседству Лев Копелев. Приползал (увы, чаще всего именно так) Юрий Казаков. Бывали Белла Ахмадулина, замечательный специалист по английской литературе Владимир Муравьёв. Литераторы наезжали разные — от вполне приличных до вполне неприличных»12.
Большая часть этой протестующей молодёжи, составлявшая окружение Вадима Делоне, была, к сожалению, такой, какой её описал Андрей Охоцимский: «Меня, в то время старшеклассника, интересовало окружение Вадима, которое я представлял себе как профессиональных революционеров, людей мысли и действия, напряжённо размышляющих о будущем страны, пишущих политические платформы и распространяющих политическую литературу. Однако кружок молодых людей, которых я однажды застал у Вадима, был скорее тусовкой “хиппующих” нигилистов. В комнате было накурено, все пили водку и рассказывали вперемешку политические и прочие анекдоты. Густота табачного дыма соперничала с густотой анекдотного мата. Девушки в этой компании были в джинсах и с длинными распущенными волосами — так тогда полагалось — и выражались, пили и курили совершенно так же, как парни. Вся эта публика, само собой, была вполне интеллигентная. Вадим говорил что-то о Ленине в издевательском тоне. Он, очевидно, был в этом “театре” солистом, остальные — подпевающим хором. Для Вадима все вопросы были решены, все мосты сожжены, Рубикон давно перейдён. Дискуссии или сомнения в его присутствии были неуместны. Вспоминая этот вечер, я поражаюсь, насколько пророчески эта молодёжь выразила некоторые черты будущей эпохи: как глумление над поверженными кумирами прошлого, так и открытое употребление мата в присутствии другого пола»13.
Принято считать, что непременный участник этих посиделок в Абрамцеве Венедикт Ерофеев вылепил своего Веничку из самого себя. Я уже писал, что, мягко говоря, это большая натяжка. Пример тому хотя бы то, что, прибегая в своих произведениях к ненормативной лексике, автор поэмы «Москва — Петушки» редко использовал её в общении. Уже одним этим соответствовал нормам благопристойности. Оказавшись в новой для него среде друзей Вадима Делоне, Венедикт Ерофеев оставался самим собой.
Вот какое впечатление от общения с ним осталось у Андрея Охоцимского: «Он запомнился мне как эффектный, довольно красивый молодой человек с копной чёрных с сильной проседью волос. В 1973 году ему было 35 лет. На своего персонажа из поэмы “Москва — Петушки”, которая к тому времени уже была написана, он был похож очень мало. В отличие от большинства дачной публики, он выглядел как человек, следящий за своей внешностью. У него был умный и ясный, слегка высокомерный взгляд, в котором было нетрудно прочитать осознание своей особенности и какого-то связанного с этим груза. Говорил он совершенно нормально и правильно, никакого мата и вообще языка, который употребляют его персонажи, я от него не слышал. Однако склонность к сюрреализму, парадоксам и эпатажу чувствовалась в его анекдотах и историях, которые в целом принадлежали к обычной диссидентской тематике того времени. Он как бы присутствовал и отсутствовал одновременно и говорил отчасти для собеседника, а отчасти продолжая какой-то бесконечный внутренний диалог с самим собой. В нём как будто всё время варился и проговаривался материал его прозы, из которого выходила на бумагу только небольшая часть. Я думаю, что он написал так мало не от лени или пьянства, а от высокой требовательности к себе. Я знал его слишком мало, чтобы спорить с авторами статей о нём, ставя пьянство в центр его образа жизни, но он в то время совершенно не выглядел алкоголиком, и пьяным я его тоже не видел ни разу. Он скорее казался представителем иного, более высокого мира. Он запомнился мне сидящим на пне перед домом в несколько напряжённой позе, в красивом белом джинсовом костюме. Сидел неподвижно, с совершенно прямой спиной и смотрел в одну точку. Когда я прошёл мимо, он посмотрел на меня очень серьёзным и несколько недовольным взглядом, как на нарушителя своих размышлений»