14.
На даче Бориса Николаевича Делоне Венедикт Ерофеев находился некоторое время в растерянности. В нём вдруг обнаружилось спокойствие. Сначала оно показалось ему непривычно чужим и опасным. Обольстительной приманкой, на которую он с непривычки повёлся и потерял бдительность. Но каждый новый день, казалось, убеждал его, что он входит в ту полосу своей жизни, когда ему не придётся больше скрываться ото всех. Его спокойствие, к которому он не хотел привыкать, никак не соотносилось с богемностью и пьянкой друзей Вадима Делоне.
Наконец-то он примирился с этим спокойствием в себе. Но однажды, прислушавшись к тишине вокруг, пронизанной и одушевляемой лёгкими порывами ветра, запахом цветов и щебетанием птиц, почувствовал, что дышит ею, как чистейшим лесным воздухом. Она была одновременно вне его и в нём. Ему показалось, что от избытка в себе спокойствия и тишины он впадёт в совершенство и вскоре умрёт. Чтобы окончательно не сойти с ума от этой мысли, Венедикт Ерофеев вошёл в запой, но не алкогольный, а книжный. Литературы в посёлке академиков было навалом. Как вспоминал Сергей Шаров-Делоне, «то, что к нам приходило, первым брал Ерофеев. Все отдавали ему право первой ночи, а дальше уже все остальные читали»15. Госбезопасность, можно предположить, Венедикт Ерофеев сильно не беспокоил. Никакой ведущей роли в компании Вадима Делоне он не играл. Ходил по грибы, читал книги, беседовал с дедом. Всегда на виду. Сергей Шаров-Делоне в нескольких предложениях раскрыл тему «Венедикт Ерофеев в Абрамцеве и советские спецслужбы»: «Я думаю, что КГБ им интересовался — тем более что он интересовался всеми людьми, которые были у нас в Абрамцеве. Но, понимаете, я думаю, что КГБ вполне устраивала эта ситуация. Они же не идиоты. Они действуют так: сопоставляют убытки и прибыли от давления на кого-то. Уж на всемирно известного писателя Ерофеева давить... Это скандал. А тут он сидит, как говорится, под присмотром. Ну и слава тебе господи! Это как свинью стричь — шерсти-то мало... У меня был очень смешной случай. Меня достали гэбэшники в какой-то момент — это был год 1982-й, 1983-й. Деда не было в живых. Вадик Делоне был в Париже. Мы с ним сконтактовались по телефону — а всё это слушается, — и меня достали. И вот гэбэшник мне говорит: “Вы общаетесь с Ерофеевым, что это за человек?” Я говорю: “Это замечательный человек”. — “Можете написать на него характеристику?” Я говорю: “Она вас не устроит”. — “Ну, напишите, трудно, что ли?” Потом прочитали, говорят: “Да... хоть в партию принимай!”»16.
После отъезда Вадима Делоне из СССР Венедикт и его жена Галина стали для Бориса Николаевича почти что родственниками. За всё время своего пребывания на даче они ни разу не дали ему повода усомниться в их порядочности. Теперь у них вошло в привычку совершать длительные совместные пешие прогулки. Разношёрстное окружение Вадима Делоне с его отъездом переместилось на другие дачи. Шумные и затяжные сборища с непомерными возлияниями прекратились. А с ними исчезла привычка Венедикта Васильевича ежедневно находиться в лёгком подпитии. Большее удовольствие доставляло ему теперь чтение книг, беседы с дедом и его друзьями.
Как известно, добро оплачивается добром. Случилось то, что обычно случается со старыми людьми. Но в наши дни всё чаще и чаще это происходит и с молодыми. В сентябре 1978 года во время прогулки с Венедиктом и Галиной в абрамцевском лесу у Бориса Николаевича произошёл инфаркт. Сергей Шаров-Делоне вспоминал: «Они пошли гулять, и там это случилось. Во-первых, они сделали массаж сердца в лесу. Потом Галя осталась с дедом, а Веня кинулся в Москву, дозвонился до меня, и мы вызвали тут же скорую из академической больницы. С дедом первое время было непонятно как. И всё, что нужно, делалось. И Веня делал не потому, что просили. Если надо съездить, то: “Всё! Я поехал!” И мы знали, что Веня не запьёт, если он поехал за лекарствами. Что он вернётся. Это даже вопросов не вызывало»17. Жизнь Бориса Николаевича Делоне продлилась ещё на два года.
Академик Георгий Александрович Заварзин[364] назвал Абрамцево «местом тишины, строго соблюдаемой»18. В 1973 году Венедикт Ерофеев, исходя из собственного опыта, отметил: «“Тишина лечит душу”, сказал Розанов»19.
Верно говорят: «Признак человека, обретшего мудрость, — исходящая из него тишина и покой».
Наезды Венедикта Ерофеева в Абрамцево в гости к Борису Николаевичу Делоне не ограничивались только совместным хождением в лес по грибы. Были ещё и пешие прогулки к Петру Леонидовичу Капице, а также общение с другими академиками и их домочадцами. Помимо «вечеров анекдотов» и разговоров о литературных новинках в более тесном кругу обсуждали книги иноземного происхождения. Кроме тогда не издаваемых у нас романов Владимира Набокова и Марка Апданова, поводом для дискуссий были философские, исторические и литературно-критические работы Николая Бердяева, Ивана Ильина и Георгия Федотова. Я назвал имена тех авторов, след от чтения книг которых остался в «Записных книжках» Венедикта Ерофеева. Абрамцево, как я уже отмечал, было своего рода «спецхраном», по количеству запрещённой литературы соперничающим со «спецхраном» Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина. Различие, впрочем, было существенное. Допуск к нему в Абрамцеве осуществлялся самими читателями — обитателями академических дач.
Все разговоры, судя по записям Венедикта Ерофеева, в той или иной степени крутились вокруг одной, впрямую неназываемой темы. Как в безбожном обществе сохранить порядочность и честь? Естественно, обращались к опыту прежних времён. Отзвуком этих поисков истины явилась, например, следующая запись: «Главное — не лгать в кодексе уланской и гусарской чести. Жечь, насиловать и убивать можно, лгать нельзя. Сравните нынешние перемены: сколько угодно лги, но не убивай. Да и у Моисея нет этой заповеди: осла соседа не пожелай, а дги и т. д.»20.
Венедикт Ерофеев понимал, что для подобного рода разговоров необходима точка отсчёта. А именно этический кодекс, направляющий жизнь многих поколений людей.
Таким сводом правил и установлений стало для него Евангелие. С его помощью он избавлялся от неведения. Ему были по сердцу выписанные из «Угрюм-реки» строки Вячеслава Шишкова: «Мне на морду его безбожную смотреть тошно, да я лучше месяц без сахара чай буду пить»21.
О пользе и вреде религии тоже говорили. Тому, как свобода мысли сменила в истории свободных веков свободу веры, посвящены эссе сборника Георгия Федотова «Новый град», изданного в Нью-Йорке в 1952 году. В те годы эти эссе воспринимались как откровение. Не потеряли они своей актуальности и сегодня. Подкупает в них к тому же ясность в изложении мысли. Как заметил поэт, критик и переводчик Георгий Адамович: «Писатель или мыслитель, действительно, находящийся на значительной духовной высоте, не может писать иначе, как с крайней простотой»22.
В отличие от ныне популярных модных эссеистов Георгий Федотов излагает факты и свои суждения просто и доходчиво, не крутит словесное сальто-мортале. Я думаю, судя по саркастической реплике Венедикта Ерофеева о Малюте Скуратове («Отметим 400 лет со дня смерти Малюты Скуратова»23), он не обошёл вниманием следующий пассаж автора «Нового града» из его эссе «Россия и свобода»: «Князь Курбский, этот Герцен XVI столетия, с горстью русских людей, бежавших из московской тюрьмы, спасали в Литве своим пером, своей культурной работой честь русского имени. Народ был не с ними. Народ не поддержал боярства и возлюбил Грозного. Причины ясны. Они всегда одни и те же, когда народ поддерживает деспотизм против свободы — при Августе и в наши дни: социальная рознь и национальная гордость. Народ имел, конечно, основания тяготиться зависимостью от старых господ, — и не думал, что власть новых опричных дворян несёт ему крепостное право. И уж, наверное, он был заворожён зрелищем татарских царств, падающих одно за другим перед царём московским. Русь, вчерашняя данница татар, перерождалась в великую восточную державу»24.
Даже в лихие для России времена Венедикт Ерофеев пытался найти что-то позитивное: «С токаем русских познакомил тестяга Гришки Отрепьева Мнишек, 1606 г., привёзший в Москву на свадьбу дочки 30 бочек токайского»25.
Лето 1975 года прошло для Венедикта Ерофеева под знаком «Философических писем к даме» Петра Чаадаева и «Архипелага ГУЛага» Александра Солженицына. Понять, что есть мнимое и истинное, — вот что по-настоящему его захватывало. Единственное, чего бы он не хотел в процессе такого узнавания, — «укокошить душу, ухайдакать»26. А сказать проще: стать бесстыжим «пофигистом».
Его друзья Вадим и Ирина Делоне не собирались уезжать из родной страны. Их насильно из неё вытолкнули. Они покинули родину в ноябре 1975 года. Отзвук этих тревог и переживаний в доме Бориса Николаевича Делоне прозвучал в записи Венедикта Ерофеева: «Горек чужой хлеб, — сказал Данте, — и тяжелы ступени чужого крыльца»27.
В напряжённой и суетной атмосфере приготовлений к отъезду из СССР Вадима и Ирины Делоне, близких друзей Венедикта Ерофеева, он ещё раз перечитал первое «Философическое письмо к даме» Петра Чаадаева. Имя этого гениального человека широко известно в связи с Александром Пушкиным и Александром Грибоедовым, а также со скандалом, вызванным публикацией первого из его «Философических писем к даме» в сентябре 1836 года в 15-й книге журнала «Телескоп», в отделе «Науки и искусства». Именно после этого события, как говорили тогда, он вышел из своей неизвестности. В октябре того же года журнал правительством был закрыт, а в ноябре по высочайшему повелению его издателя сослали на житьё в Усть-Сысольск. Цензор был отставлен от должности, а Пётр Чаадаев объявлен сумасшедшим. Александр Герцен эту публикацию сравнил с выстрелом, раздавшимся в тёмную ночь, от которого надобно было бы проснуться. Он же увидел в этом «Письме» одновременно «обвинительный акт против России» и «отходную» ей.