[367] и Евгений Иосифович Славутин, поэт Татьяна Георгиевна Щербина, художник Кирилл Николаевич Прозоровский-Ременников, композитор и художник Валерий Анатольевич Котов, актриса Жанна Еерасимова, литератор Александр Бондырев, писатель Александр Давыдов[368], поэты Владимир Яковлевич Друк и Виктор Платонович Коркия.
Из статьи Павла Матвеева нового для себя я узнал немного. Елавное, что я так и не понял, почему он считает Венедикта Ерофеева антисоветчиком, а одностороннее отношение к писателю со стороны КГБ называет взаимоотношениями. Ведь это голословные, ни на чём не основанные обвинения. Причина подобной аберрации в том, что Павел Матвеев ставит автора поэмы «Москва — Петушки» в один ряд с так называемыми «венедиктианцами» из Владимира. Действительно, коллективное орошение ступенек перед зданием Владимирского горкома комсомола с большим трудом, но если сильно постараться, можно отнести к проявлениям нелюбви советской власти. И всё-таки подобные действия на статью 190-1 УК РСФСР (клеветнические измышления, порочащие советский строй) не тянут. Не тот состав преступления. У Павла Матвеева появляется недоверие к ерофеевским рассказам, которые он называет апокрифами. Он пишет: «Представить этакое, чтобы для отлова одного деревенского алкоголика Владимирскому областному ГБ нужно было отправить к нему в деревеньку Мышлино “Волгу” аж с пятью (!) своими сотрудниками, — разумеется, можно, вот только поверить в это невозможно никак»8.
Предвзятость — плохой советчик. Тем более ещё живы в Мышлине свидетели, которые этот приезд могут подтвердить. Объяснялся он, как думаю, не столько появлением поэмы в израильском журнале, сколько её рекламой «вражьими голосами». Павел Матвеев постоянно противоречит себе. В этой же статье он сообщает о содержании номера израильского журнала «Ами», в котором появилась поэма Венедикта Ерофеева. Это «антитоталитарные афоризмы Ежи Леца, стихи советских политзаключённых (бывшего — Анатолия Радыгина и сидевшего — Владимира Гершуни) и много ещё чего любопытного, в том числе и для ГБ». По его разумению, из всех материалов «Ами» именно поэма «Москва — Петушки» являла собой красноречивый образчик злостных «клеветнических измышлений». Её автор мог быть привлечён «по статье 190-прим»9.
Поэма «Москва — Петушки», объявляет Павел Матвеев, якобы порочила советский государственный строй. Вот только чем порочила? Что русские кого угодно перепьют? Так об этом весь мир знал. Мы этим даже гордились. Русскому человеку любое пойло по силам. Желудок у нас лужёный и мозги крепкие. Прямых доказательств того, что сочинение Венедикта Ерофеева антисоветское, в его тексте не найти по причине их отсутствия. Более того, заграница в образах её представителей культуры и литературы в поэме «Москва — Петушки» представлена не лучшим образом. К тому же в ней непонятные бандиты с колющими предметами шляются по ночам по Красной площади. Вполне можно трактовать эту концовку поэмы как сатиру на вышедших к Лобному месту семерых диссидентов.
Во времена, о которых идёт речь в статье Павла Матвеева, пили крепко и с удовольствием не только низы, но и верхи. Следовали призыву Леонида Ильича Брежнева жить по-человечески. Вот и жили на полную катушку, не зная удержу. Из родившихся до войны моих друзей-приятелей, работающих в журналистике и на телевидении, кроме одного, никто не остался в живых. Да и тот, единственно уцелевший, перешёл в МИД СССР и, выйдя на пенсию, много лет живёт в Нью-Йорке.
В начале 1970-х годов участились визиты Брежнева и Косыгина в зарубежные страны. Пьющие журналисты и другие сопровождающие лица старались группироваться вокруг генерального секретаря ЦК КПСС, а трезвенники вокруг председателя Совета министров СССР. Пили, надо сказать, безмерно и на ногах не твёрдо, но стояли. А трезвенники чем занимались, не знаю. И тогда же многие из моих друзей, по годам лет на десять меня старше, обзаводились избами в подмосковных деревнях и чуть дальше. Мода была такая. Помню, как сейчас. Среди них были и офицеры с Лубянки, их знакомые по поездкам первых лиц государства. Вот такой тогда был стиль жизни. Книгу Венедикта Ерофеева журналисты из приближённых к первым лицам государства читали и то с подачи трезвенников, которые убеждали своих товарищей не быть дурным примером для народа. Убеждали негромко, остерегались Леонида Ильича — тот любил «пошуметь». Что же касается мата-перемата, то это был распространённый стиль общения в партийных и государственных структурах. Например, в Иностранной комиссии при Союзе писателей СССР, занимающейся приёмом зарубежных писателей. Особенно изысканно материлась одна сотрудница Иностранной комиссии, самая талантливая. В любой сфере производства мат был языком общения руководства с нижестоящими. Его использовали повсеместно за исключением партийных и профсоюзных собраний, а также в коллективах, где преобладали женщины.
Короче говоря, найти криминал в поэме «Москва — Петушки» чекисты брежневского призыва просто не смогли бы. Тем более что он там действительно отсутствовал. Что они могли сказать? Только одно: скучный детектив из жизни пьяниц. И эссе о Василии Розанове в запрещённую литературу также не попадало. Объект исследования — дореволюционный писатель и умер в 1919 году своей смертью. В отличие от других материалов в «Вече» эссе Венедикта Ерофеева события протестного движения в СССР не затрагивало. В конце концов, он не печатался в бюллетене «Хроника текущих событий» с уточнением над заголовком: «Борьба за права человека в Советском Союзе продолжается». Слабым местом для писателя оставалось отсутствие постоянной работы. Но тут с помощью Галины Носовой и её друзей он куда-нибудь временно да устраивался.
Охранную грамоту Венедикт Ерофеев получил после разговора о нём Петра Леонидовича Капицы с Юрием Владимировичем Андроповым. На Лубянке его признали писателем для власти абсолютно не опасным. Незадолго до этого академик Капица обратился с просьбой к председателю КГБ по более сложному делу. Новый лагерный срок ожидал внука его друга Вадима Делоне. Встреча тогда прошла вполне успешно. Новые сроки Вадиму Делоне и его жене заменили высылкой во Францию.
Венедикт Ерофеев об Андропове отзывался с нескрываемой симпатией. Об этом свидетельствует его разговор с Леонидом Прудовским, впервые опубликованный в 1990 году в журнале «Континент» (№ 65). Приведу из него небольшой отрывок, чтобы не впасть в односторонность. Думаю, читателю будет интереснее увидеть отзыв Венедикта Ерофеева об Андропове в контексте отзывов о других людях:
«— Ладно, Веничка. Последний вопрос. Кто из советских литераторов или политических деятелей оказал на тебя наибольшее влияние?
— Если говорить о влиянии, то культуртрегерское — Аверинцев.
— А Лотман ?
— Лотман пониже, как говорят дирижёры. И Муравьёв. Я знаю, о чём говорю, (...) мать!
— А из политических деятелей ?
— Аракчеев и Столыпин. Если хорошо присмотреться, не такие уж они разные.
— В таком случае, сюда бы Троцкого.
— Упаси бог. Этого жидяру, эту блядь, я бы его убил канделябром. Я даже поискал бы чего потяжелее, чтобы его по голове (...)якнуть.
— А кого из членов большевистского правительства ты бы не удавил ?
— Пожалуй, Андропова.
— Душителя диссидентов?
— Нет, он всё-таки был приличный человек.
— Не кажется ли тебе странным, что за 70лет единственный приличный человек — и тот начальник охранного отделения ?
— Ничего странного. Наоборот. Хороший человек. Я ему даже поверил. Потом, он снизил цены на водяру — четыре семьдесят. Подумаешь там, танки в Афганщине...
— Ну, танки Брежнев ввёл.
— Плевать, кто вводил и куда. Этого народ уже не помнит. Но то, что водка стала дешевле!..»10
О том, что с Петром Леонидовичем Капицей Венедикт Ерофеев был хорошо знаком, а тот отдавал должное его творчеству, свидетельствует его письмо Светлане Гайсер-Шнитман, начавшей исследовательскую работу над поэмой «Москва — Петушки». Эта работа по её завершении была представлена для получения степени доктора наук и опубликована под названием «Венедикт Ерофеев. “Москва — Петушки”, или “The Rest is Silence”». Вот что писал Венедикт Васильевич, отвечая на восторги диссертантки по поводу его произведения: «Завышенная цена моих “Москвы — Петушков” меня порадовала. Я от многих русских слышал подобное же (хоть и написано было для десятка приятелей), из Новосибирска, Еревана, Вильнюса и etc. В том числе от очень неповерхностных и очень разных: Льва Гумилёва, сына двух незадачливых родителей, вождя нашей семиотики Ю. Лотмана, крупных англоведов и пр. Но самое обескураживающее. Ваш комплимент из восьми слов в адрес “Москвы — Петушков” совершенно дословно повторяет сказанное стариком академиком Капицей (он не чурается литературы и сколько позволяет бремя лет и всё такое — пристально следит)». Светлана Гайсер-Шнитман поясняет: «Совпавший со словами академика Капицы мой отзыв о книге — самая блестящая по форме, самая трагическая по содержанию»11.
О встречах Венедикта Ерофеева с Петром Леонидовичем Капицей свидетельствует Борис Шевелев, приятель писателя: «Он ведь часто бывал в гостях у Петра Капицы, который его обожал»12.
Итак, разговор Петра Леонидовича с Юрием Владимировичем о талантливом писателе-самородке действительно состоялся и прошёл в духе полного взаимопонимания. Это никакой ни «фейк», как сейчас говорят, а многим людям известное событие.
С этого момента нервы Венедикту Ерофееву чекисты не мотали. Я думаю, что ложкой дёгтя в бочке мёда с их стороны была принадлежащая им же идея при расселении дома в Камергерском переулке переместить автора поэмы «Москва — Петушки» в ведомственный дом МВД на Флотской улице. Сбросить со своих плеч ответственность на товарищей милиционеров. К тому же он со своими запоями и собутыльниками больше подходил именно их ведомству.