Долгое время я не знал, почему Венедикт Ерофеев испытывал неприязнь к большинству диссидентов. До тех пор оставался в неведении, пока на свою голову не сдружился с одним из них. Он живёт сегодня во Франции. Выдающийся и широко известный. Любимый и публикой, и нынешними властями. Однажды по пустяку он на меня так наехал, что мало не покажется. Тогда-то я понял, почему Венедикт Ерофеев называл диссидентов «новыми большевиками». Прежде чем защищать права человека, самому надо не только внешне на него походить, а им быть.
Теперь я предложу свою версию, кто ещё мог из окружения Андропова сказать что-то благожелательное председателю КГБ в защиту Венедикта Ерофеева и его поэмы «Москва — Петушки». Таким человеком мог быть только Виктор Луи, он же Виталий Евгеньевич Луи. Об этой таинственной персоне написано в западной прессе больше, чем о Никите Сергеевиче Хрущеве и Леониде Ильиче Брежневе, вместе взятых. Из последних книг, ему посвящённых, я прочитал изданное у нас в серии «Политический бестселлер» документальное исследование Антона Хрекова «Король шпионских войн. Виктор Луи — специальный агент Кремля» (М., 2010). К этому человеку председатель КГБ, и не только он один, прислушивался.
О Викторе Луи я вспомнил не случайно в связи с автором поэмы «Москва — Петушки». Я уже мельком говорил в этой книге о дружбе Венедикта Ерофеева и Генриха Сапгира. Сапгир познакомил его с Оскаром Рабиным. По тематике и колориту картины Оскара Рабина и поэма «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева, как говорят искусствоведы, корреспондируют друг другу.
Картины Оскара Рабина ценил и покупал Виктор Луи. Как Венедикт Ерофеев, так и Виктор Луи часто посещали его мастерскую. Я убеждён, что они там познакомились. Алек Эпштейн в монографии «Художник Оскар Рабин: запечатлённая судьба» пишет: «Виктор Луи... по всей видимости, искренне ценил творчество О. Я. Рабина: из своих частных заграничных поездок он привозил О. Я. Рабину фломастеры, которые нельзя было купить в СССР в начале 1960-х годов, — это изменило технику художника (начиная с 1963 года многие из рисунков О. Я. Рабина выполнены фломастером на бумаге)»13.
В этой же книге Алека Эпштейна приводятся воспоминания Давида Маркиша, сына расстрелянного еврейского поэта, сочинявшего на идише, Переца Давидовича Маркиша[369], о Викторе Луи: «Знакомство с ним, от греха подальше, творческие интеллигенты не афишировали — но бывать у него на даче бывали, и охотно. А Виктор Евгеньевич принимал хлебосольно, показывал картины, коллекционную бронзу, скульптуры Эрнста Неизвестного в саду, шесть или семь роскошных автомобилей в гараже... Но не для того робкие интеллигенты, знаменитые, наезжали в Баковку [где находилась дача Виктора Луи], чтобы любоваться картинами и машинами. А наезжали они затем, чтобы просить о помощи: помогите, Виктор, опять выезд за границу закрыли, держат, не пускают никуда. И Луи помогал: оформляли паспорт, выдавали командировочные. Кто у него только не перебывал в этой Баковке!.. “Приезжали в темноте, просили шёпотом, — мягко усмехаясь, рассказывал Виктор. — Чтобы коллеги не узнали”»14. Тут не надо особо гадать, как поступил Виктор Луи, чтобы помочь гению не быть загрызенным мелкими шавками.
Виктор Луи был человеком многослойным. Антон Хреков в своей книге о нём предпослал эпиграф, слова своего героя: «Я сделал, что мог. Пусть, кто может, сделает лучше». Я долго думал, что хотел сказать Виктор Луи этой фразой, настолько она уж очень общая и неопределённая по смыслу. И однажды, как кажется, понял, что имел в виду этот человек, обладавший многими талантами, добрым нравом и отзывчивой душой. В моём понимании этот эпиграф звучал так: «Я делал, что мог, живя среди людоедов. Пусть, кто может, сделает лучше, чтобы не быть ими съеденным». Речь идёт не о какой-то отдельной стране, а о всей нашей ойкумене. Не в сходной ли ситуации находится всякий выбивающийся из общей массы человек? Будь то Венедикт Ерофеев или Оскар Рабин, или Виктор Луи.
Глава двадцать четвёртаяВСЁ ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА КРУГИ СВОЯ
«Всё возвращается на круги своя» (Екк. 1:6). Эта крылатая фраза из ветхозаветной Книги Екклесиаста, или Проповедника, на протяжении многих веков оказывается востребованной. Люди в отличие от создаваемых ими цивилизаций внешне и психологически меняются не настолько неузнаваемо, чтобы всякий раз их популяция при переходе с одного цивилизационного уровня на другой принималась за пришельцев с удалённых от Земли планет.
Так и во времена растущей известности Венедикта Ерофеева в творческой среде советского общества актуализировалась в огрублённой и агрессивной форме, казалось бы, навсегда забытая тематика старого спора из XIX века между представителями двух идейных движений, оппозиционных политике Николая I, — славянофилами и западниками. Понятно, что за этой словесной перепалкой неусыпно наблюдало государево око, воплощённое в представителях Цензурного комитета, находящегося в ведении царя, и в высокопоставленных чиновниках Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. В недавние дни эту защитную задачу выполнял Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР.
Как писал выдающийся русский историк Сергей Фёдорович Платонов[370], в русском обществе в XIX веке «образовались два умственных течения»: политическое, приведшее к Восстанию декабристов, и философское, разделившееся на два направления — славянофильское и западническое1. Старшими представителями движения славянофилов были Алексей Хомяков, Иван и Пётр Киреевские, младшими — Юрий Фёдорович Самарин[371] и братья Аксаковы[372]. Лидерами западнического направления были Виссарион Белинский, профессор Тимофей Грановский и Александр Герцен.
Идеи славянофильства и западничества были неизбитыми и для образованной и либерально настроенной публики долгожданными. В основе воззрений славянофилов лежало представление, что каждый народ живёт своей самобытной жизнью, все стороны которой веками поддерживаются «народным духом». Понять, в чём заключается, из чего состоит, чего жаждет и на что направлен этот «народный дух», — задача русской интеллигенции. Сергей Платонов утверждал: «В отличие от европейского Запада, вся жизнь которого построена на рассудочности и начале личной свободы, Древняя Русь жила началами веры и общинности. На Западе государства и общества строились насилием и завоеванием; на Руси государство создавалось мирным признанием княжеской династии, а общество не знало внутренней вражды и борьбы классов. В этом и заключалось превосходство Руси перед Западом»2. Короче говоря, славянофилы объявили о необходимости самостоятельного пути развития России, учитывая духовное своеобразие русского народа. Те черты характера русского человека, которые сформировались в нём благодаря воздействию на него православной веры, «близкой истинному христианскому “любомудрию” древней восточной церкви»3. Сильная духом и «преимуществами общинного, “мирского” устройства Русь могла бы служить высоким примером для всего Запада и явить ему сокровища своего “народного” духа. Но этому помешала реформа Петра Великого. Она повела Русское государство на путь ненужных заимствований, воспитала образованные классы в чуждом западноевропейском духе и потрясла устои древнего русского быта»4.
Некоторые статьи Константина Аксакова — это обвинительный акт, направленный против деятельности Петра I и его преемников. Для него этот царь, который России дал тело (душу, как считалось, в неё вложила Екатерина II), взошёл на престол незаконно, в результате «военного переворота», с помощью стрельцов, а не был избран. Полезность его новшеств для Константина Аксакова сомнительна. В результате — к старым болезням прибавились новые. Писатель не может простить царю пролитой крови. Для него жестокость, даже освещённая высшими государственными целями, — путь в тупик. Подобные мысли приводили, могу представить, цензоров в ужас, о чём можно судить по сохранившимся документам. Можно увидеть на оттиске одной из статей Константина Аксакова, как цензор двумя параллельными чертами и горизонтальной подстрочной отметил предложение: «подвиг Петра совершался во лжи». Этот документ находится в Центральном государственном историческом архиве (Ф. 31.0. 1. Д. 281). Желающие могут убедиться.
На отсутствие благоговения перед личностью Петра I ещё можно было посмотреть сквозь пальцы. Но использование моральных критериев при оценке самодержавной власти, да ещё власти царя, которого Николай I считал идеалом государственного мужа, несомненно, воспринималось как опасное вольнодумство, как чуть ли не бунтарская идея.
Славянофилы видели в Церкви хранительницу народной жизни. В Церкви, сохранившей духовные ценности Киевско-Новгородской Руси.
Спрашивается: на что реально, сотрясая своими заявлениями воздух, могли рассчитывать славянофилы при существующем в России крепостном праве и полицейском характере самодержавной власти? Другое дело западничество. Ведь они всё-таки надеялись, что дух западной культуры укрепит их творческие силы в противоборстве с российским невежеством. Западники верили, как отмечает Сергей Платонов, «в единство человеческой цивилизации и полагали, что Россия стала цивилизованным государством лишь со времён Петра Великого, благодаря именно реформам Петра»5. Западники иронизировали над прекраснодушием славянофилов. «Самобытность», о которой те трубили на всех углах, представлялась им обыкновенной дикостью.
Венедикт Ерофеев ценил творчество тех и других. Вместе с тем благоволил больше Александру Герцену, особенно его величайшему автобиографическому сочинению «Былое и думы». Да и Пётр Чаадаев был, как умный и честный человек, ему близок и дорог. Он даже за него, как, надеюсь, помнит читатель, заступился перед литературоведом Дмитрием Урновым. Без XIX века не было бы русского писателя Венедикта Васильевича Ерофеева. Не оформился бы он умственно. Серебряный век оформил его разве что внешне (от него досталась Венедикту Васи