Что за земля! А небо?., точный дым.
А женщины? Да я не променяю,
Вот видишь ли, мой глупый Лепорелло,
Последней в Андалузии крестьянки
На первых тамошних красавиц — право11.
Для него эти провинциальные дамы — «куклы восковые». Лаура заполняет его сердце. Ради неё он появился в Мадриде. Он узнаёт место, где находится, — это Антоньев монастырь, здесь гробница убитого им Командора, о чём он узнает от монаха, поджидающего вдову убитого — Дону Анну. Вскоре появляется сама Дона Анна «под вдовьим чёрным покрывалом». Дон Гуану не удаётся её рассмотреть, настолько её быстро уводит за собой монах. Оставшись одни, Дон Гуан и Лепорелло покидают монастырь и входят в Мадрид.
Действие маленькой трагедии Пушкина развивается стремительно. Во второй сцене в доме Лауры ужинают её друзья, среди которых её новый любовник Дон Карлос, брата которого убил Дон Гуан. Он чем-то напоминает Лауре её прежнего возлюбленного. Происходит короткая ссора между Лаурой и ним, которая заканчивается примирением. Гости уходят, но вдруг появляется Дон Гуан. При виде его Дон Карлос называет себя и требует немедленного поединка. Несмотря на протесты Лауры, гранды сражаются, и Дон Гуан убивает Дона Карлоса. Лаура в смятении, но, узнав, что ради неё Дон Гуан появился в Мадриде, смягчается и бросается в его объятия.
В третьей сцене Дон Гуан после убийства Дона Карлоса находит убежище на кладбище Антоньева монастыря. В Испании почти во всех монастырях были кладбища. К тому же, находясь там, у него появляется возможность видеть «каждый день прелестную вдову»12 — Дону Анну. Исполинская мраморная Статуя на могиле мало похожа на тщедушного человека, которым был при жизни Командор де Сольва. Появляется Дона Анна, и между ней и Дон Гуаном происходит беседа. Дон Гуан признается ей, что он не монах, а «жертва страсти безнадёжной», и получает приглашение посетить её дом. Благородное происхождение Дон Гуана и его простонародное поведение себя показать всем на удивление не соотносятся друг с другом. Его заносит окончательно, когда он обращается к Статуе Командора с самоубийственной просьбой прийти к его вдове «и стать на стороже в дверях». Этой кульминацией в развитии фабулы Пушкин заканчивает третью сцену трагедии.
В четвёртой сцене развязкой становится появление ожившей Статуи Командора. Дон Гуан уже признался Доне Анне, что он убийца её мужа:
Я убил
Супруга твоего; и не жалею
О том — и нет раскаянья во мне13.
Его признание, сначала приводящее Дону Анну в ужас, не может погасить в ней возбуждённую Дон Гуаном страсть. После поцелуя, которым она, прощаясь, одаривает Дон Гуана, входит Статуя Командора. Короткий диалог главного героя с его антагонистом завершает трагедию:
Статуя
Я на зов явился.
Дон Гуан
О боже! Дона Анна!
Статуя
Брось её,
Всё кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
Дон Гуан
Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
Статуя
Дай руку.
Дон Гуан
Вот она... о, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти — пусти мне руку...
Я гибну — кончено — о Дона Анна!
Проваливаются14.
Трактовка этой трагедии Александра Сергеевича Пушкина отличается разнообразием. Чего только о ней не писали советские критики и литературоведы. Вот, например, среди многих суждений выделяется высказывание о ней пушкиниста Дмитрия Дмитриевича Благого[397], поддержанное русским писателем, переводчиком, литературоведом Викентием Васильевичем Вересаевым, о «Каменном госте» как о «кладбищенском произведении», а в Дон Гуане обнаружившего черты некрофила. Приведу его аргументацию: «Все романтические встречи Дон Гуана происходят или на кладбище, или в присутствии покойника. В третьей сцене этот кладбищенский роман, роман “при гробе” развёртывается с полной силой... Приглашение (на ужин. — А. С.) вытекает не из чего иного, как из особо извращённого характера сладострастия Гуана, ведущего свои романы на кладбище, нашедшего “дикую приятность” в “посинелых губах” своей возлюбленной. Это специфическое сладострастие является той основой, на которой вырастает жуткое приглашение им Командора»15.
Не пришло ли время вынырнуть из текстов великих предшественников Венедикта Ерофеева и непредвзято взглянуть, какие идеи и ситуации он приберёг для себя, работая над трагедией «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»? Вполне естественно, что в результате всего, что он прочёл о Дон Жуане, проводя часы в Государственной исторической библиотеке, многое отложилось в его феноменальной памяти. Ситуации и типажи того далёкого времени, разумеется, изменились, но не настолько, чтобы не быть узнанными сегодня. К тому же сам Венедикт Ерофеев был также человеком страстей и в своей жизни следовал установке Бориса Пастернака: «Мы будем гибнуть откровенно». В этом он походил на Дон Хуана. Тем не менее свободу не ставил выше морали. Отношения с женщинами входили в важную сферу его жизни. Однако сначала и прежде всего Венедикт Ерофеев в своих поступках сообразовывался с совестью. Короче, не мог он вслед за Сальери из трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери» повторять, как попугай, его безбожное кредо: «Все говорят: нет правды на земле. / Но правды нет — и выше. Для меня / Так это ясно, как простая гамма»16. Венедикт Ерофеев скорректировал вторую часть его ригористического заявления: «Гуманности нет на земле, она где-то далеко, туманность в созвездии Андромеды»17.
Приведу ещё две выписки из «Записных книжек» автора трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Он вспомнил выдающегося испанского философа и писателя, баска по национальности, Мигеля де Унамуно[398]: «Унамуно различает две основные возможности существования: повседневная или тривиальная жизнь и жизнь трагическая, подлинная». И другая, созвучная первой, мысль из того же источника: “Личность — это человек, который страдает”»18.
Венедикту Ерофееву, надо думать, было по душе находить у известных философов и писателей подобные максимы. Они не столько оправдывали тот образ жизни, который он для себя избрал, сколько укрепляли его волю. Он знал, как вести себя с людьми, о которых сказал: «У них харкотина вместо души, а вместо мозгов — блевота»19.
Ведь по вине подобных людей произошло с нашей родиной то, чему лучше бы не происходить. Так появилась в его блокноте страшная от безысходности запись: «Лишить нашу Родину-мать её материнских прав»20.
Глава двадцать седьмаяОЖИВШИЕ ХОДЯЧИЕ ИДЕИ И ЛОЗУНГИ
Закончив трагедию «Вальпургиевая ночь, или Шаги Командора», Венедикт Ерофеев тут же оповестил Владимира Муравьёва о своих творческих планах. Ему было важно напомнить другу, что у него остался порох в пороховницах и что он ещё на многое способен:
«Достопочтимый Мур!
Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: “Вальпургиева ночь” (или, если угодно, “Шаги Командора”). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха “Драй Нэхте”. Первая ночь, “Ночь на Ивана Купалу” (или, проще, “Диссиденты”) сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой весёлой и самой гибельной для её персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах. Третью — “Ночь перед Рождеством” — намерен кончить к началу зимы. Все Буаловские каноны во всех трёх “Ночах” будут неукоснительно соблюдены: Эрсте Нахт — приёмный пункт винной посуды; Цвайте Нахт — 31-е отделение психбольницы; Дритте Нахт — православный храм, от паперти до трапезной. И время: вечер — ночь — рассвет. Если “Вальпургиева ночь” придётся тебе не по вкусу, — я отбрасываю к свиньям собачьим все остальные ночи и сажусь переводить кого-нибудь из нынешних немцев. А ты подскажешь мне, кто из них этого заслуживает»1.
Известен комментарий Владимира Муравьёва о трагедии Венедикта Ерофеева, изданный после смерти автора как предисловие к его собранию сочинений в двух томах: «Персонажи “Вальпургиевой ночи” — застывшие маски, как нельзя более уместные в трагедии (или трагикомедии) античного толка. Это чистая трагедия рока: в ней тоже, собственно, ничего не происходит, кроме дружного отравления палаты психиатрической лечебницы метиловым спиртом, — но превращается оно в пляску смерти и гибельное действо, достойно завершающее игры воображения персонажей. Каждый из них выполняет своё речевое задание — и умирает либо пропадает за сценой. Два ерофеевских затейника организуют, направляют и комментируют действие... И как в “купе” электрички, следующей в Петушки и подвозящей Веничку к гибели, в палате становится празднично. Празднуется встреча со смертью. Метиловый спирт вкушается, как причастие, и действительность (не больничная, а историческая, “современная”, советская) претворяется в мистерию»2. В этом отклике на пьесу Владимир Муравьёв удивил меня её абсолютным непониманием.
Трагедия Венедикта Ерофеева написана в канун горбачёвской перестройки. В ней обозначено состояние советского общества за шесть лет до катастрофы. Впервые она была напечатана в Париже в журнале «Континент» (№ 45) за 1985 год его основателем и главным редактором Владимиром Максимовым. Этот журнал был ведущим изданием «третьей волны» эмиграции.
Представляю, как при появлении трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» взволновались обожатели Венедикта Ерофеева из так называемой «русской партии». Самое разумное, что они тогда сделали, — это объявили ерофеевскую пьесу слабым подражанием роману американского писателя Кена Кизи[399] «Пролетая над гнездом кукушки» и на том успокоились. Действие романа кумира поколения битников и хиппи происходит в психиатрической больнице. Безусловно, между романом и пьесой существует некоторое сходство, но не по существу, а чисто внешнее.