3.
Манера держать себя в обществе, присущая гусару из XIX века, о чём я уже однажды сказал на страницах этой книги, выделяла Венедикта Ерофеева среди многих его товарищей. Повторяю: он не собирался кому-то подражать. Это поведение явилось следствием его внутренней свободы. Не случайна его запись 1965 года: «По-гусарски дерзко»4.
Проницательная Татьяна Горичева рассказала о русских писателях прошлого, сопоставив их свободу с несвободой советских писателей: «Русская литература XIX века могла бежать от пустоты и лживости общественной жизни в природу, к “казакам и цыганам”, в свои родовые поместья, — советскому же писателю бежать некуда — государство повсюду. Исчез не только прежний безмятежный уклад помещичьей жизни, но и сама возможность жить обособленно, частным образом[411]. За “лентяйство” и “неучастие” в “общем деле” сажают в тюрьму»5. Это было написано в 1985 году. Татьяна Горичева несколько сгустила краски. Членов Союза писателей СССР по статье за тунеядство не сажали.
Если уж зашёл разговор о пушкинском времени, добавлю к мыслям Татьяны Горячевой размышления философа и религиозного мыслителя Георгия Петровича Федотова: «В лицейские и ранние петербургские годы свобода впервые открылась Пушкину в своеволии разгула, за стаканом вина, в ветреном волокитстве, овеянном музой XVIII века. Парни и Богданович стоят, увы, восприемниками свободы Пушкина, как Державин — его империи. Но уже восходит звезда Шенье, и поэт Вакха и Киприды становится поэтом “Вольности”. Юношеский протест против всякой тирании получает свою первую “сублимацию” в политической музе. В сознании юного Пушкина его политические стихи — серьёзное служение. В них дышит подлинная страсть, и торжественные классические одежды столь же идут к ним, как к революционным композициям Давида»6.
За сто с лишним прошедших лет торжественные одежды, доставшиеся Венедикту Ерофееву по наследству, изрядно истрепались и больше походили на лохмотья. Вот почему они сгодились ему в поэме «Москва — Петушки». А всё же несмотря на неприглядный внешний вид, в них сохранились дух и кровь Великой французской революции.
В блокнотах 1965 года у Венедикта Ерофеева много записей о Максимилиане Робеспьере[412], Луи Антуане Сен-Жюсте[413], Камилле Демулене, Жорже Жаке Дантоне[414]. Вот некоторые из них: «Путь из тюрьмы Консьержер до гильотины. Демулен рыдает. Он кричит толпящемуся народу: “ Народ! Тебя обманывают! Убивают твоих лучших защитников!” Жорж Дантон пытается его образумить: “А! Оставь эту подлую сволочь!”; Демулен вырывается из рук помощников Сансона, которые принимаются стричь его великолепные волосы перед казнью, — и страшно орёт, вся рубаха изорвана в клочья: “Злодеи!”»; «Люсиль Демулен была казнена по приговору трибунала 8 дней спустя после своего мужа (Дантон — учредитель трибунала в апреле 93 г.)»; «Дантон по пути на казнь декламирует Шекспира. Когда телеги с осуждёнными проезжают мимо дома столяра Дюпле, где квартирует Неподкупный, Жорж Дантон поднимает голову: “Ишь ты! Все окна закрыты ставнями!..” И дальше, во всю мощь голоса, так что шарахается толпа и жандармы: “Робеспьер! Я жду тебя! Ты последуешь за мной!”»; «Последние слова Дантона, уже на эшафоте, приказывает Сансону: “Ты покажешь мою голову народу, она стоит этого”»7.
Венедикту Ерофееву было с чем сравнивать события Великой французской революции. Ужас состоял в том, что на его родине нечто подобное заняло времени несравненно больше и по масштабу злодеяний намного превзошло французов конца XVIII века. Во всяком случае, Венедикт Ерофеев не терял надежды и с большим удовольствием сделал выписку из сочинения не названного им мыслителя: «Маленькая точка света блестит во мне, может быть, блестит из России. <...> Христианская вера снова появляется в интеллигенции. Для меня это знамение. В этом ошалелом мире, где всё в конце концов смешивается, мне кажется, что сам Бог сопротивляется и говорит нам: “Я здесь. Не страшитесь”»8.
Похоже, что неотвязная мечта об обособленной жизни постоянно звала Венедикта Ерофеева подальше от людских толп. За полярный круг или, в крайнем случае, на академическую дачу Бориса Николаевича Делоне в Абрамцеве. Незадолго до изгнания из Коломенского педагогического института он встретил Новый, 1963 год в Кировске. Новогодние праздники быстро прошли. Он вернулся к своим венедиктианцам. Какое-то время вместе с говорливым Вадимом Тихоновым перебивался случайными заработками.
С мая 1963 года Венедикт Ерофеев уже не жил на границе между нищетой и гостеванием. Был принят рабочим 1 -го разряда в Специализированное управление связи треста № 8 Главгаза СССР. Через два месяца ему повысили разряд до 2-го. Теперь он стал квалифицированным кабельщиком-симметристом. А ещё через месяц ему присвоили 3-й разряд кабельщика-спайщика. Появились кое-какие деньги, и он повёз Валентину Зимакову в Кировск. Пришло время представить её своей матери и остальным родственникам как жену. Новый, 1965 год он встречал в Мышлине с шумной владимирской компанией. Разъездная работа по прокладке телефонных линий связи позволяла видеть Россию шире и объёмнее. Тула, Тамбов, Орёл, Мичуринск, Брянск, Ковров, Елец, Мценск... Города и городишки. Особенно привязаться к какому-то новому месту не получалось. Времени не хватало. А вот от панорамы российской провинциальной жизни, что ненавязчиво выстроилась в его голове, в восторг не пришёл. Занёс в свой блокнот: «Ощущение своей социальной второсортное™»9.
После долгого отсутствия по делам службы он обычно возвращался в Мышлино, в дом Валентины Зимаковой. Однако, бывая в Москве, не забывал и о Юлии Руновой. Она окончила аспирантуру и работала в Институте биологической физики АН СССР, располагавшемся в Пущине. Задерживаясь в Москве, она ночевала в общежитии своей подруги Валентины Еселёвой. Там же Юлия встречалась с Венедиктом Ерофеевым, когда он оказывался в городе и не очень спешил в Мышлино к вечно недовольной тёще и беременной Валентине.
Ему казалось, что его жизнь чуть приостановилась и он всё ещё находится в Орехово-Зуеве, в студенческом общежитии. Венедикту хотелось вернуться в тот мир, из которого его увела Валентина Зимакова и который при встрече с Руновой всякий раз возникал перед ним как светлый призрак несостоявшегося будущего. Ему некуда было увезти Юлию, а она мучила его душеспасительными разговорами о вреде пьянства и осуждала его непредусмотрительную откровенность о пустоте и лживости советской идеологии. Горячность Юлии и его саркастические ответы-выпады обычно заканчивались очередной ссорой. И они разъезжались в разные стороны. Она — в свой Академгородок в городе Пущине, он — в свою деревню Мышлино, поближе к крестьянскому быту. Венедикт Ерофеев знал, что Юлия рассмеётся, услышав от него что-то в духе Татьяны Горичевой: «Пьяный человек смешон и неопасен, поэтому его и оберегает судьба, как оберегает она Иванушку-дурака в русской сказке: кто, как не Провидение, позаботится о нём?»10 Он избегал устраивать с Юлией Руновой дебаты. А вот ему слушать её увещевательные речи было совсем невмоготу. Не то чтобы с него, как у героя Достоевского, «содрали кожу» и «было больно уже от одного взгляда», но по причине самой что ни на есть обыкновенной. Нет таких мужей, кто бы прыгал от восторга от ежедневных жениных поучений и наставлений. Венедикт Ерофеев хотел невозможного. Возвращение той атмосферы любви и согласия, которая существовала в его семье давным-давно, до всех бед и несчастий. Где он, Вена, был в центре внимания и удивлял родных и соседей своей памятью, простодушием и сообразительностью. Такую Божью благодать, он понимал, не вернёт ему ни одна женщина в мире.
В ноябре 1965 года Венедикту Ерофееву присвоили 4-й разряд кабельщика-спайщика. Мне кажется, что к карьере высококвалифицированного рабочего, ведущей его прямиком в технический вуз, он был равнодушен. Всё-таки Венедикт Ерофеев ощущал себя гуманитарием. Для него писательство, как он считал, было делом всей его жизни. При том, что он вовсе не собирался следовать, как говорил философ и богослов Владимир Николаевич Ильин[415], «предрассудкам отживших эпох». Тем более не изображал из себя проповедника «элиты снизу». Он всё ещё оставался никому не известным амбициозным пареньком из русской глубинки. Венедикту Ерофееву только предстояло написать поэму «Москва — Петушки» и трагедию «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Это он сделал без особой натуги, вдохновенно и с душевным подъёмом. Куда более изматывающей и тягомотной оказалась его жизнь после триумфа. Это была жизнь в «славе», которая обычно сопровождается всяческими коловращениями и манифестациями вокруг объекта почитания. Всё это он испытает в полной мере в недалёком будущем.
1966 год стал для Венедикта Ерофеева событийным. У него родился сын. Об этом радостном событии он написал 18 января сестре Тамаре: «Поздравьте меня, Тамара Васильевна, ровно 15 дней тому назад у вас стало более племянников, чем их было 16 дней назад. Его назвали Венедикт (Ерофеев), назвали впопыхах...»11 В феврале того же года он оформил свои отношения с Валентиной Васильевной Зимаковой. О себе в 1965 году он сделал самокритичную и самоувещающую запись: «Скверный сын, скверный брат, скверный племянник, я захотел быть хорошим отцом»12. Как показало будущее, это своё обещание он не сдержал.
В течение нескольких месяцев Венедикт Ерофеев словно пропал для Юлии Руновой. Могу представить, как она была озадачена его исчезновением. Ведь он ещё в ноябре 1965 года сообщил ей о беременности Валентины Зимаковой. О рождении Венедикта-младшего она узнала из письма Тамары Гущиной.
С рождением сына Венедикт Ерофеев, в ноябре 1965 года получивший 4-й разряд кабельщика-спайщика, наконец-то осознал, что он отец семейства. От его письма старшей сестре веет несвойственным ему трудовым энтузиазмом и чувством о