Атмосфера ограждений, обуздания и запретов не способствует раскрытию возможностей каждого человека. Самодурство, угодничество перед вышестоящими, двурушничество и, как отмечал Фёдор Достоевский, «беспокойство за себя и беспрерывное самоумаление» неминуемо формируют позицию, необходимую человеку для выживания в таком обществе, — быть как все. Ведь чувство «стадности» предполагает перекладывание личной ответственности на кого-то другого или других. Если оно не преодолевается в самом себе и в человеке сохраняется прежняя рабская психология, тогда появляется возможность для новой бюрократки утвердить власть на иной экономической основе без обязательств перед народом.
Последние годы жизни Венедикта Ерофеева совпали с основательными изменениями в политической и идеологической системе тогда ещё Советского государства.
Горбачёвская перестройка на своей завершающей стадии вернула в советское общество некоторую «свободу слова». Широко печатались материалы о репрессиях сталинской эпохи. Распространение информации происходило уже не по профессионально-сословному, а демократическому принципу. Ведь до тех пор, пока мировоззрение людей зиждется на принципах «не пущать» и «чего изволите», разговоры о гласности и демократии я сравнил бы с уже ставшим для нас привычным сотрясением воздуха или со светокинопроекционными и шумовыми эффектами в современном театре. Любые серьёзные изменения в обществе (к лучшему или худшему — не суть дела) начинаются с театрализованных представлений. С демонстраций, эффектных шествий с транспарантами и знамёнами. Людей ведь необходимо взбодрить на определённые с их стороны действия. Согнать с них страх или, наоборот, нагнать его на них.
Разносторонне информированный и широкообразованный человек способен не только разобраться в сложных ситуациях и проблемах современной жизни, но и всякий раз, если потребуется, сохранить своё личное достоинство, а также неординарность мышления и свободу выбора. «Сколько людей, столько мнений» — эта старая истина легла в основу новой идеологической политики, которая стала более последовательной при Борисе Ельцине.
Михаил Горбачёв не был безразличен Венедикту Ерофееву. Он понимал шаткость его положения. Наталья Шмелькова 3 февраля 1990 года записывает в дневнике: «Веничка... считает, что Горбачёв на пленуме слетит и от этого худо будет всей стране»21. Из того же дневника, но запись более ранняя, сделанная 24 декабря 1989 года: «К Горбачеву, не считая отдельных моментов, относится одобрительно»22.
Наталья Шмелькова сообщает в своей книге «Последние дни Венедикта Ерофеева», что Ерофеев не смог скрыть радость, услышав утром 15 марта 1990 года по радио, что Горбачёв стал президентом23!
Ещё одну важную новость, несомненно связанную с деятельностью Горбачева и его команды, узнал писатель в больничной палате за шесть дней до смерти. Он получил письмо из Мурманского областного суда:
«Дело по обвинению Ерофеева Василия Васильевича, 1900 г. рождения, уроженца дер. Елшанка Николаевского района Ульяновской области, до ареста работавшего дежурным на станции Хибины, осуждённого по ст. 58-10 ч. УК РСФСР (редакция 1926 г.) к пяти годам лишения свободы с последующим поражением в правах сроком на три года, пересмотрено президиумом Мурманского областного суда 22 февраля 1990 г. Приговор Военного Трибунала Кировской железной дороги от 25 сентября 1945 г. в отношении Ерофеева Василия Васильевича отменён, и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Ерофеев В. В. полностью реабилитирован.
Председатель областного суда — Л. С. Мирошникова»14.
Приведу запись из дневника Натальи Шмельковой о его реакции на это известие: «Ерофеев слушает с закрытыми глазами, не шелохнувшись. Лицо сурово-непроницаемое и, как мне кажется, — даже торжественное»25.
Вместе с тем он не страдал прекраснодушием по поводу наступления лучезарных дней, о чём свидетельствует его запись конца 1980-х годов: «Россия ничему не радуется, да и печали, в сущности, нет ни в ком. Она скорее в ожидании какой-то, пока ещё неотчётливо какой, но грандиозной скверны, скорее всего, возвращения к прежним паскудствам. Россия — самая беззащитная из всех держав мира, беззащитнее Мальты и Сан-Марино. Можно позавидовать великому герцогу Люксембургскому Жану, но завидовать Мишелю Горбачеву никому не придёт в голову»26.
Глава втораяХУЛИТЕЛИ И ЗАЩИТНИКИ
По поводу инертности сограждан, в большинстве своём не желающих что-либо менять в обществе, Венедикт Ерофеев высказался саркастически: «А почему Василиса должна уходить к Иванушке, если ей и с Кащеем хорошо?»1
Время действительно менялось, а вместе с ним и люди. Но не всем из них некоторые нововведения в идеологии и культуре пришлись по душе.
Приведу отрывок из письма одной из читательниц «другой» литературы в «Литературную газету». Оно было в ней опубликовано 8 февраля 1989 года. В нём идёт речь даже не о Венедикте Ерофееве непосредственно, а о женской прозе:
«Прочитала в августовском номере “Юности” повесть Валерии Нарбиковой, вспомнила “Свой круг” Людмилы Петрушевской в “Новом мире”, многие рассказы Татьяны Толстой и до сих пор не могу взять себя в руки. Писательницы явно талантливые, читать их, в общем-то, интересно. Но такое впечатление, что они то ли обрушивают на тебя ведро с помоями, то ли заталкивают в палату для буйнопомешанных. Ни глубоких мыслей, ни красивых чувств, ни привлекательных героев, ни малейшего просвета надежды. Только мрак, только грязь, только ничтожные, жалкие людишки — и ничего больше! Я не ханжа, поверьте, но меня мутит, когда я слышу, что теперь сквернословят не только на улице, но и с киноэкрана, и со сцены, и на журнальных страницах. Мне кажется, что гласностью кое-кто из писателей (и особенно писательниц — вот что удивительно!) воспользовался для того, чтобы всю грязь, всю нечисть выставить на всеобщее обозрение — вот, мол, нате!.. Неужели писатели забыли, что литература должна просветлять человека, а не пригибать его к земле!»2
Так и было написано в письме: не «просвещать», а «просветлять». И это не случайная описка. Глагол «просветлять» в контексте написанного антоним глагола «очернять». Этот антоним как нельзя лучше подходил ко времени горбачёвской перестройки и камуфлировал ретроградство автора.
Защитником и хулителем новой литературы на этой же странице «Литературной газеты» выступили два человека. Это Сергей Иванович Чупринин со статьёй «Другая проза», в то время обозреватель «Литературной газеты», и его оппонент Дмитрий Михайлович Урнов со статьёй «Плохая проза». Дмитрий Урнов в то время был сотрудником Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР и главным редактором журнала «Вопросы литературы».
Сергей Чупринин как адвокат новой литературы появился не случайно. С его предисловием в журнале «Трезвость и культура» в 1988 и 1989 годах была опубликована поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Правда, не в полном виде, а с купюрами.
Основной посыл статьи Сергея Чупринина, благожелательной и тактичной по отношению к авторам другой прозы, состоял в том, что обсуждение таких неожиданных для советской литературы произведений, как «поэма в прозе Венедикта Ерофеева “Москва — Петушки” и трагифарсовая повесть Юза Алешковского “Николай Николаевич”, происходит с большим запозданием». Ведь «в дни принудительной благонамеренности и благопристойности» эти произведения в машинописном виде переходили из рук в руки. О том, что эти книги не издавались в СССР и отбирались советской таможней при пересечении границы, Сергей Чупринин благоразумно умалчивает. И правильно в той ситуации поступает. Зачем гусей дразнить? Обозначив ситуацию с положением свободы слова в СССР, он переходит к произведениям Людмилы Стефановны Петрушевской, Евгения Анатольевича Попова, Вячеслава Алексеевича Пьецуха[427], Татьяны Никитичны Толстой. Произведениям, уже опубликованным в СССР и «мало кем как следует читаемым, но сумевшим... запомниться»3.
Процитирую небольшой отрывок из статьи Сергея Чупринина. Он типичен для критиков, представлявших во время горбачёвской перестройки либеральную позицию:
«Иноземные слависты, приезжая к нам, уже тогда с наивным ехидством осведомлялись о том, будут ли когда-нибудь на родине опубликованы Леонид Бородин, Владимир Казаков, Владимир Сорокин — эти имена, хорошо знакомые итальянцам, французам, западным немцам, по-прежнему практически неизвестны русскому читателю. Уже тогда прошумел скандал с альманахом “Метрополь” — своего рода визитной карточкой нашей альтернативной, другой поэзии, публицистики и прозы. <...> Что, в самом деле, общего между “Москвой — Петушками” и “Факультетом ненужных вещей” (роман Юрия Осиповича Домбровского[428] о судьбе русского интеллигента в эпоху сталинских репрессий. — А. С.)? Что роднит В. Ерофеева и А. Рыбакова, Л. Петрушевскую и В. Дудинцева? Увы, ничего. Кроме того, что и те и другие годами, иногда десятилетиями не могли пробиться к читателю. И (не позабыть бы!) кроме того, что написанное этими ни в чём между собою не схожими авторами бесспорно (для меня по крайней мере бесспорно) является фактом русской литературы, правдивым и честным свидетельством о времени, до сих пор нами не изжитом. Впрочем, свидетельство свидетельству рознь, и я не удивлюсь, если даже те, кто всем сердцем приветствует публикацию на родине “Жизни и судьбы”, “Факультета ненужных вещей” или пропущенных глав “Сандро из Чегема”, кто видит в них доказательство духовного творческого здоровья и нравственного достоинства отечественной литературы, совсем иначе отнесутся к другой прозе, увидят в самом факте её нарождения и успеха как раз, наоборот, симптом тяжкого духовного и творческого недуга, падения нравов и вкусов, “декадентского” загнивания... Нельзя сказать, что такого рода суждения совсем уж безосновательны.