м делом. Всякое творческое усилие вызывает здесь непомерный резонанс в ближайшей среде, а затем поглощается вакуумом»38.
Причисление Венедикта Ерофеева к признанным классикам русской литературы объясняется, по мысли профессора, тем, что поэме «Москва — Петушки» суждено было «стать точкой отсчёта для нового этапа художественного, или, по крайней мере, литературного процесса. Более того, по слабому намёку, по едва заметной цитате из поэмы в незнакомом человеке можно было узнать своего»39. Конечно же, роли Александра Солженицына и Венедикта Ерофеева в пробуждении общественного сознания моих соотечественников несоизмеримы. Да и поведение каждого из них неодинаково. Один мужественно вышел на передний край борьбы с монстром тоталитаризма, а другой повёл себя как Фрэнк Абигнейл из фильма Стивена Спилберга «Поймай меня, если сможешь» (2002). Андрей Зорин осознает эти нестыковки жизненных путей двух писателей, как и то, что Венедикт Ерофеев отважно нырнул в самую гущу жизни обычных работяг, своих современников, и находился в ней почти десять лет, написав свой шедевр — поэму «Москва — Петушки». В этом произведении мудрость, почерпнутая писателем из многочисленных философских, религиозных и литературных источников, слилась воедино с его непосредственным жизненным опытом. Оценивая масштаб дарования автора поэмы и художественную необычность его творения, Андрей Зорин находит точный ответ, в чём конкретно сказалось воздействие творчества Александра Солженицына и Венедикта Ерофеева на умы их современников: «Я не раз слышал, а в последнее время и читал, что значило для людей начала 60-х годов появление “Одного дня Ивана Денисовича”. Огромный пласт бытия, тяжко ворочавшийся в подсознании, о котором у общества не было ни слов, ни сил не только говорить, но и думать, был неожиданно возведён, как любил выражаться Гегель, “в перл создания” и обнародован. Целое поколение, а то и два сумели благодаря этой маленькой повести осознать себя и своё место в жизни. На следующем этапе другой книге Солженицына “Архипелаг ГУЛаг” суждено было выполнить куда более грандиозную задачу. Но “поколение образующая” роль перешла на этот раз к поэме Венедикта Ерофеева»40.
Новое поколение свободных людей, использующее успехи цивилизации и обладающее чувством достоинства, с трудом, но всё-таки выходит на авансцену современной российской жизни. За ним будущее России.
Веничка, герой поэмы Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», приближающийся по ходу повествования к неминуемой смерти, предощущает с точки зрения вечности такое общество свободных и полноправных граждан, чьё сознание не ущербно и не замусорено всякой ерундой.
Андрей Зорин в качестве резюме к своей статье высказывает следующую мысль: «Демократизм и элитарность, грубость и утончённость, форс и трагедия, капустник и мистериальное действо встретились на страницах поэмы, чтобы в ценящую парадоксы эпоху оттенить главный парадокс: всеми фибрами души не терпевший учительства, Веничка таки стал пророком. И когда нас позовут на любой суд, мы будем свидетельствовать о времени, в котором жили, держа руку на “Москве — Петушки”»41.
Время нетерпимости, преследований и массовых репрессий закончилось. Думаю, навсегда. В наши дни уже не скажешь: «Была правда когда-то, да извелась». Правды стало много, а вот справедливости, о которой говорят: «справедливость — залог процветания», ощутимо мало. Большей частью мы любим, как и прежде, справедливость за счёт нашего ближнего. Официально, но не общенародно признали свет за свет, тьму за тьму. И храмов в Москве стало, как прежде, сорок сороков, а может быть, и того больше. Вместе с тем всё ещё многие из моих соотечественников не прочувствовали недавнюю историю родной страны, не осознали её уроков, высокомерно отодвинув в тень её трагические события, не догадываясь, до какой степени опасно для будущего России удерживать себя в таком межеумочном состоянии.
И ещё скажу о полезном совете от Венедикта Ерофеева. Пора нам отвыкнуть от принципа «только так и никак иначе», из-за которого на нашей планете происходили и происходят многие беды.
Посмертная судьба Венедикта Ерофеева определилась. Он признан классиком русской литературы. Этот очевидный факт, подтверждённый его многочисленными читателями и авторитетными писателями во многих странах, вряд ли возможно аргументированно оспорить или, наведя хрестоматийный глянец, подвергнуть его изоляции за стеклом музейной витрины. Критик Марк Наумович Липовецкий в 1992 году на страницах журнала «Знамя» с полным правом объявил, что «процесс возведения Венедикта Ерофеева в священный сан КЛАССИКА русской словесности завершён окончательно и бесповоротно»42.
Глава шестаяВЕНЕДИКТ ЕРОФЕЕВ КАК ТЕРРА ИНКОГНИТА
Венедикт Ерофеев со временем превратился в персонаж легенды, рождённой среди российских выпивох, склонных порассуждать о всяком разном. Легенда эта о том, как с помощью средств, опасных для здоровья, утоляется жажда свободы и появляется, пусть и на короткое время, развесёлое состояние души, когда море по колено. А уже как следствие этого — уверенность в себе, в своих творческих возможностях и самоуважение. Подобные ощущения и воспоминания о них греют душу сильно пьющих людей, а также успокаивают их совесть во время неотвратимых конфликтов со своими близкими. Венедикт Ерофеев в создании этой легенды принимал посильное участие и даже в определённых ситуациях (например, в общении с журналистами) испытывал удовольствие, когда фонтанировал придуманными историями из своей жизни и жизни своего окружения. Они были настолько шокирующими, что у собеседника от удивления округлялись глаза. Энергии и времени на дуракаваляние у него хватало с избытком.
Анатолий Иванов, приятель Венедикта Ерофеева, в своей статье «Как стёклышко: Венедикт Ерофеев вблизи и издалече» нисколько не преувеличивает, когда говорит, что «Веня наплодил уйму легенд, “дез”, апокрифов о себе, пестовал их и множил»1. Эти импровизации его ума, часто становившегося игривым под воздействием винных паров, со временем широко распространились в виде устных рассказов среди его поклонников и получили название «Евангелие от Ерофеева». Именно они и создали ему репутацию интеллектуала-юродивого, постоянно находящегося «под мухой»[92].
Я на самом себе ощутил правоту рассуждений Анатолия Иванова на тему «Ерофеев и его два облика — настоящий и фольклорный». Он предупреждает будущих биографов писателя: «Не завидую тем, кто возьмётся за подлинное немифологизированное жизнеописание Венедикта Васильевича Ерофеева. Отделить истинность от театрализации жизни непросто. Каков он настоящий, видимо, до конца не знает никто»2.
Теперь понятно, почему даже такой многократно общавшийся с Венедиктом Ерофеевым инакомыслящий и здравомыслящий поэт и прозаик, как Владимир Дмитриевич Алейников, обозначил его сочинения «алкогольной прозой». Он заявил буквально следующее: «На одном Вене Ерофееве свет клином не сошёлся. Веня со своей алкогольной прозой появился, кстати говоря, вовсе не на заре, а где-то поближе к середине всеобщей выпивонной эпопеи. Бывали авторы, выразившие в слове спиртовую тему и получше его, Ерофеева, посильнее и убедительнее. Немало ещё есть неизданных текстов»3. А восхищаются ерофеевской прозой, как утверждает Владимир Алейников в своём мемуаре «Пир», «официальные писатели, особенно либеральные, с широкими взглядами...»4. Такие, например, как Андрей Битов.
Меня не удивило подобное скептическое отношение к творчеству Венедикта Ерофеева со стороны писателя амбициозного, однако живущего вдали от шумных городов. Ситуация для писательской среды вполне обычная. Один писатель в своём произведении в целях саморекламы (не по причине же зависти!) наезжает на другого, в литературном мире более известного.
Венедикт Ерофеев свыкся с подобной атмосферой недоброжелательства и, находясь среди своих коллег, больше помалкивал, чем говорил, чтобы не раздражать собеседников. Впрочем, он не всегда сдерживался. Бывало, что и срывался. Особенно во время затяжных попоек в компании молодых писателей из ленинградской «второй литературы».
А вот другой поэт и прозаик, широко известный в публичном пространстве Дмитрий Львович Быков, в разговоре о популярности поэмы Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» также не забыл об «алкогольной прозе», но придал своим рассуждениям о ней, в отличие от прямолинейного Владимира Алейникова, совершенно иной, более широкий смысл.
Вести дискуссии вокруг Венедикта Ерофеева действительно сомнительное удовольствие. Ведь вся его биография окутана туманом неопределённости.
Андрей Зорин в связи с этим обстоятельством предупреждает авторов вроде меня, самонадеянно решивших составить жизнеописание Венедикта Ерофеева: «Что до биографов, то их задача окажется и вовсе не посильной, ибо проследить перемещения писателя по городам, весям, службам и учебным заведениям, выявить помещения для установления на них мемориальных досок, датировать замыслы и свершения, — дело почти немыслимое. “Написать его биографию было бы делом его друзей, — говорил Пушкин о Грибоедове, — но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов”»5.
Что же касается творчества Венедикта Ерофеева, то, несмотря на небольшой объём им написанного, оно напоминает равнину, уходящую далеко за горизонт. Есть где разгуляться фантазии человека, говорящего или пишущего о нём. Но чем больше я всматривался в его жизнь и размышлял о том, чем он оглушил читателей, тем большие сомнения иногда овладевали мною. А стоит ли так жить, как жил автор поэмы «Москва — Петушки», и писать настолько откровенно? В самом начале XIX века Эрнст Теодор Амадей Гофман[93] также сокрушался по тому же поводу: «Не противно ли всем правилам и приличиям показывать в обществе свою душу со всеми скрытыми в ней скорбями, печалями и восторгами, если тщательно не прикроешь её косынкой благоприличия и конвенансов