Все тяготы войны ещё были впереди, а пока нам, подросткам, всё казалось интересным приключением. После одного из налётов мы отправились целой группой посмотреть на воронки от бомб. Одна из невзорвавшихся бомб лежала рядом с рельсами, из неё высыпалось что-то жёлтое. Этим жёлтым порошком мы набили себе карманы. Кто-то из смельчаков даже посидел верхом на бомбе. По дороге мы радостно рассуждали: “Это немецкие рабочие нарочно делают такие бомбы, чтобы они не взрывались”. Наш сосед, дядя Вася Шатилов, побледнел, увидев содержимое наших карманов, которым мы не замедлили похвастаться. Он заставил нас всё вытрясти из карманов и куда-то унёс, сказав, что это взрывчатка и она очень опасна. Ночью наш дом начал сотрясаться от взрывов. Это взрывались невзорвавшиеся бомбы»1.
Станция Хибины, новое место назначения Василия Васильевича, его ошеломила. Такого умиротворяющего и величественного пейзажа он ещё не встречал. По сравнению с захолустной и болотистой Чупой с её лагерными вышками и лаем сторожевых собак Хибины предстали перед ним безупречным творением природы. Уже одно только похожее на море озеро Имандра, которое невозможно было объять взглядом, вызывало восторг. Настолько оно было беспредельно огромным. Завораживали горы, меняющие своё обличье под утренним, полуденным, вечерним и ночным небом. В самый разгар лета на их вершинах лежал снег. Хибины казались волшебным миражом посреди развороченной войной действительности.
В девяти километрах от Хибин, в городе Апатиты, находилась Полярная опытная станция Всесоюзного института растениеводства (ПОСВИР). Её бескрайние поля невозможно было не заметить. Они казались результатом труда каких-то неведомых существ. В небе не гудели самолёты со свастикой, не разрывались на земле бомбы, не разыскивали по ночам фашистских диверсантов-парашютистов. Разве что проходящие военные составы своим тревожным перестуком колёс нарушали этот обманчивый покой и напоминали, что идёт война.
Василий Васильевич вернулся за семьёй в Чупу. Уже по одному его возбуждённому виду и восторженным рассказам можно было понять, что он везёт жену и детей в заповедное место, в земной рай. Через несколько дней они погрузили в товарный вагон свои собранные в узлы пожитки, а также всю имеющуюся в наличии нехитрую живность — коз и кур и поехали в Хибины. Однако их благодушное настроение продержалось совсем недолго. В августе в Хибинах все, у кого были дети, в один голос заговорили об эвакуации.
Василий Васильевич Ерофеев принял решение отправить семью в полном составе в Елшанку2.
Обращусь опять к воспоминаниям Тамары Васильевны: «Ещё в магазине можно было купить хлеб и кое-какие продукты без карточек. Мы потихоньку запасались на случай отъезда. 14 августа подали пассажирские вагоны. Нас погрузили со всеми узлами, постелями, корзинами и повезли в Кандалакшу. Целые сутки пришлось провести на пристани в ожидании парохода. Погода была солнечная. Все боялись появления самолётов. Ходили слухи, что в Белом море потоплен пароход с эвакуированными. Наконец, нас погрузили на большой грузовой пароход. На палубе всем места не хватало. Ехали в битком набитом трюме. Где-то высоко над головой светились тусклые электрические лампочки. Малыши наши не капризничали, были серьёзны, как будто понимая важность происходящего. Ночью я проснулась и увидела, что мама смотрит вверх и к чему-то напряжённо прислушивается. Наш пароход стоял, машины застопорились. Слышен был гул самолётов. Какая-то женщина сходила на палубу и сказала, вернувшись, что нас сопровождает военный корабль и над морем туман, так что, может быть, пронесёт. Минуты ожидания были страшными. Но вот гул самолёта затих, и наш пароход тронулся.
В Архангельск приплыли днём. В устье Северной Двины стояли речные пароходы. По трапу с одной палубы мы сходили на другую. Страхи оказались позади. Мы любовались живописными берегами Северной Двины. Это было самым лучшим впечатлением в нашем длительном путешествии. И, кроме того, мы ещё были сыты. Ночью мы прибыли в Нижнюю Тойму. На подводах нас довезли до посёлка и поселили в пустующей школе. А продукты катастрофически убывали. Мама поехала в Верхнюю Тойму, чтобы выхлопотать пропуск на родину. Так советовал папа. Вскоре мы снова плыли по Северной Двине — в Котлас. В Котласе остановились в пустующей школе, в огромном холодном зале. Веночка заболел. Лежал бледный и грустный. Ели холодную картошку с хлебом. От неё у всех разболелись животы»1.
Наконец они всё-таки благополучно доплыли до Котласа. И сразу поспешили на железнодорожный вокзал, чтобы успеть к отходу поезда, следующего в Киров. До Кирова худо-бедно доехали. Венедикт и Борис держались молодцами, не хныкали и ничего не просили. Испуганные и притихшие, они тихо лежали на полке среди многочисленных узлов. Киров на их пути к дому отцовских родителей был последним городом, где ещё что-то продавалось из еды. В нём им удалось купить немного хлеба. В этом городе семья Ерофеевых задержалась на одну ночь в ожидании утреннего поезда на Горький. Переночевали прямо на перроне, подложив под себя кое-какие тряпки. Другого места для ночлега не нашлось. А Борю и Вену взяли в детскую комнату при вокзале. Утром нянечка из этой комнаты рассказала Анне Андреевне о странном поведении двух её сыновей: «Ваши дети какие-то особенные. Все давно спят, а они собрали обувь, выставили её в ряд и играют в поезда на железной дороге. — У нас папа, — говорят, — самый главный железнодорожник, — и он за нами приедет»4.
Горький встретил их огромными людскими толпами.
Продолжу воспоминания Тамары Васильевны: «Никогда мы не видели такого столпотворения. Тысячи людей сидели на тротуарах, спали на траве по всему берегу Волги. Вокзалы были забиты. Плакали голодные дети. По громкоговорителю власти обращались к этим несметным толпам с призывом помочь им разгрузить город. “Хлеба и продуктов для вас в городе нет”, — говорили нам. Затем предлагалось садиться на пароходы, дескать, там вам хлеб выдадут. На пароходы было попасть невозможно, их брали штурмом. Нас посадили на баржу из-под соли. Баржу взял на буксир пароход, и мы двинулись вниз по Волге. Ехали в трюме почти в полной темноте. Утром на палубе поднялся шум. Люди требовали обещанного хлеба. Капитан парохода обратился к нам с призывом не паниковать: “Хлеба для вас у нас нет. Мы оставляем вас здесь. Вас развезут по колхозам”. Пароход уплыл дальше, оставив нас посреди реки. Волга в этом месте была очень широка. Никаких селений по берегам не было видно. Впервые мы испытывали муки голода. Третьи сутки мы не видели ни крошки хлеба. Боря плакал: “Хлебца хочу! Хлебца хочу!” Веночка молчал, но видно было, что он очень ослаб. Какая-то женщина не выдержала и дала два сухаря. Боря сразу замолк»5.
Те, кто был побойчее и без малолетних детей, успели быстро перебраться на пароход, когда начали ночью отцеплять баржу. Оставшиеся на барже люди плыли два дня, пока их не заметили с берега. Это была Чувашия. Их встретили радушно. Пока то да сё, дети улеглись на пристани на куче канатов и сразу уснули. Проснулись они от запаха тёплого, только что испечённого хлеба. Это мама принесла им целый каравай, но дала только по кусочку. Боялась, чтобы им не стало плохо. Хлеб был совершенно несолёный, но детям он показался медовым.
Председатель колхоза принял беженцев с баржи как родных. А многодетной семье Ерофеевых выдал бесплатно хлеба и крупы, чтобы мать и дети восстановили силы и пришли в себя. Он же для жилья предоставил им отдельный дом и разрешил, пока ещё не выпал снег, запастись с колхозных полей неубранной картошкой.
Лето заканчивалось, время шло к осени. И люди оказались вокруг хорошие, и дом — не развалюха. Председатель колхоза предлагал остаться, но Анна Андреевна стремилась в Елшанку, в родные места. Впоследствии она сожалела о своём решении. Но кто знал, что её ожидает с детьми на родине?
Однажды утром Анну Андреевну с детьми посадили в повозку с дырявым верхом, в которую впрягли лошадь, и отвезли к ближайшей железнодорожной станции. Своим ходом они поехали дальше — Урмары, Канаш, где спали, как цыгане, прямо на перроне, затем Рузаевка. Последней станцией в их путешествии стала Сызрань. Оттуда два часа было до Елшанки.
В Елшанку они прибыли в конце сентября 1941 года. Ехали долго, почти целый месяц, изрядно изголодались. Сухариками подкармливали только малолетних детей. Венедикт в этом изнурительном путешествии держался мужественно, не хныкал. Нина Васильевна обращает внимание на одну черту характера Венедикта, которая проявилась в нём ещё в малолетстве и сохранялась до последних дней, — деликатность в манерах и общении с людьми: «...когда садились есть, хотя во время войны было голодно, всего было по норме, по кусочку — он всегда кушал медленно, интеллигентно, аккуратно и долго, безо всякой жадности»6.
Родители Василия Васильевича Ерофеева были предупреждены о приезде его семейства. Их невестка с внуками и внучками не свалилась неожиданно на голову пожилых людей. Но их пребывание в Елшанке оказалось не таким, как они себе его представляли, — в доме уже жила семья младшего сына Павла Васильевича, брата Василия Васильевича, и только что приехала семья другого брата, Ивана Васильевича, который работал в Карелии на железнодорожной станции Кереть. Проще говоря, им некуда было приткнуться. Пришлось поселиться в пустующем доме младшей маминой сестры Натальи. Этот дом должны были вот-вот снести, но с начавшейся войной снос отложили. Печь в нём дымила, тепло утекало через щели в стенах. Дети постоянно мёрзли. Но, как отмечает Нина Васильевна, «семья у нас была дружная, несмотря на тяжёлую жизнь, было и весело, и интересно»7. Дедушка Василий Константинович принёс мешок муки и ещё что-то из еды, но для такой оравы всего этого хватило ненадолго. Что им дали в колхозе, они съели по дороге, а для продажи из вещей у них не было ничего ценного.
Дети диктовали Тамаре письма отцу. Сообщали всё как есть, ничего не утаивали. Тамара письма старательно записывала, не изменяя ни слова. Одно из этих писем Нина Васильевна запомнила: «Папа, мы живём плохо. Печь дымит, лампа коптит, маму кусают клопы». Клопы кусали не только маму, но и всех живших в доме. Дети, однако, умолчали об этом — пощадили чувства отца.