1. И к этому он добавляет главное, что отличало его от большинства его сокурсников и объясняет не только его скорый уход из МГУ, но также из других советских учебных заведений: «Он не был одиозной личностью. И начальство ничем не донимал — просто он был абсолютно свободен и поэтому непонятен. Его постоянно принимали за некую абсолютную угрозу и формулировали её для себя всякий раз по-разному. То это был агент иностранной державы, то это был агент чёрных демонических сил, то ещё кто-то»2.
Многие знавшие Венедикта Ерофеева студентом разных вузов в один голос утверждают, что он по своему независимому нраву с трудом укладывался в поведенческие мерки тогдашней советской действительности. Людская толчея не смогла его к себе полностью приспособить. Он сохранял с этой действительностью некоторую дистанцию, но не слишком большую, чтобы иметь возможность не терять её из виду, наблюдать за ней, а в случае опасности на какое-то время исчезать. Это всё так. Однако уже в наши дни те же мемуаристы, за редким исключением, умалчивают о том, почему его терпеливое существование в том обществе воспринималось им вовсе не жизнью, полной смысла и красоты, а изнуряющим и тяжёлым процессом выживания.
Венедикт Ерофеев появился в Московском государственном университета им. М. В. Ломоносова за пять с половиной месяцев до XX съезда КПСС, на котором были осуждены культ личности и косвенно идеологическое наследие И. В. Сталина. В приёмной комиссии филологического факультета МГУ шестнадцатилетний статный, жаждущий знаний юноша, приехавший из-за полярного круга, где он окончил среднюю школу с золотой медалью, был встречен доброжелательно и с любопытством. Он чем-то напоминал внешне и речью Михаила Васильевича Ломоносова. Его будущие учителя выглядели людьми вполне благожелательными и согласно времени настроенными миролюбиво. Но они даже и предположить не могли, что понравившегося им молодого человека ведёт по жизни абсолютно бредовая и крамольная идея. Он решил по приезде в стольный град Москву с помощью полученных в МГУ знаний отстоять независимость своей личности, укрепить её в противоборстве со злом. А это, сами понимаете, была химера в чистом виде, заблуждение и самообман наивного провинциала. К счастью, университетские преподаватели тогда не поняли, в чём причина его равнодушия к их лекциям, появившегося через полгода обучения. Ведь на первых порах он грыз гранит науки с похвальным прилежанием.
И всё-таки желание Венедикта Ерофеева сбылось. Он стал студентом самого престижного в СССР высшего учебного заведения. 1955 год был особенным. Именно к этому году относится событие, смягчившее условия приёма в советские высшие учебные заведения, — переименование Министерства государственной безопасности (МГБ) в Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР (КГБ) и сопутствующее ему обновление кадрового состава старого ведомства, переподчинённого новому руководству. На короткое время чекисты умерили свой сыскной пыл и прижали хвосты, напряжённо думая, что последует за этим решением партии и правительства и как им придётся жить дальше.
Венедикт Ерофеев поселился в Москве в районе хрущёвских новостроек — Черёмушках. В то время это была московская окраина. Он оказался одним из пятерых жильцов в просторной комнате студенческого общежития, располагавшегося в новом пятиэтажном кирпичном доме по адресу: Новые Черёмушки, корпус 102. Его новыми товарищами стали земляк по Северу Лев Кобяков из Архангельска, Владимир Катаев из Челябинска, Валерий Савельев из Казахстана, Лёня Самосейко из Белоруссии. Вскоре он познакомился с живущим в другой комнате юношей, который станет его близким другом, — Владимиром Муравьёвым из Москвы. Его новому товарищу предоставили общежитие в порядке исключения. Мать Владимира, его отчим и он сам жили в комнате площадью шесть квадратных метров. Через несколько месяцев, переехав из района Новые Черёмушки на Стромынку, они окажутся в одной комнате общежития. О той жизни в общежитии на новом месте, о пробах пера Венедикта Ерофеева, об обстановке некоторого свободомыслия вспоминает Владимир Муравьёв: «Как раз там написана добрая половина “Записок психопата” — его первой прозы. Нам было весело и интересно вместе, но пиетета никакого не было. Он записывал что-то из того, что я говорил, я записывал то, что говорил он. Было общее взаимное понимание. Но у меня не было привычки постоянно вести записные книжки. А Веничка потом к ним возвращался многократно и писал по этим материалам. Жили весело. Ставили оперу “Апрельские тезисы” — придумывали её все вместе. Был у нас такой человек Лёня Михайлов, он говорил: “Я гожусь только на роль броневика”. И изображал броневик, у него была даже ариетта (небольшая ария — обычно в двухчастной форме, отличающаяся простым изложением. — А. С.)3.
Из сокурсников, живущих в общежитии в Новых Черёмушках, у Венедикта кроме Владимира Муравьёва устанавливаются дружеские отношения с Пранасом Яцкявичусом из Литвы и Юрием Раманеевым из Красноярского края. С Пранасом он входит в долгие полушутливые дебаты, чей язык древнее. Уж как ему не хотелось признавать правоту литовца о родстве его языка с санскритом! Однако факты демагогическим красноречием не опровергнешь. Это всё же научная дискуссия, а не партийное собрание!
Пранас Яцкявичус (Моркус) в книге воспоминаний о Ерофееве «Про Веничку» описывает московские виды, которые открывались из окон этого общежития: «Восточные окна показывали золотившиеся в московских далях башни и колокольни; с той стороны приезжали трамваи и возле барака при начатой стройке вываливали десант; отдохнув, заворачивали назад — в центр. Тут же располагался продуктовый, а за углом — пункт приёма стеклотары с непременной гроздью мужчин и авосек с бутылками. Ерофееву досталось окно на запад. Там пылали милые сердцу мечтателя закаты и простирались заброшенные колхозные поля, руины ферм и складов, густые заросли на холме. К ним вела романтическая тропинка. По ней, возбуждая всеобщую зависть, водил своих девушек неотразимый Витя Дерягин»4.
На филологическом факультете МГУ Пранас Яцкявичус проучился чуть дольше Венедикта Ерофеева. В 1957 году он уехал в Литву, поступив на историко-филологический факультет Вильнюсского государственного университета. Кстати, именно он окрестил Ерофеева Веничкой. Это ласковое имя тут же приняли с восторгом их сокурсницы.
Пранас Яцкявичус вспоминает: «Действительно, все попадавшиеся под руку имена мы с Лёней Михайловым, применяя нехитрую фонетическую матрицу, перелицовывали кто во что горазд. Но это — ласкательное, применимое к ребёнку. Он, впрочем, и был самым юным на курсе. А к тому же почти все из нашего круга выросли без отцов, сидевших или погибших в лагерях, ушедших»5.
Сам Венедикт Ерофеев отметил в одном из своих блокнотов: «Вот клички: в 1955—1957 гг. меня называли просто Веничка (Москва), в 1957—58 гг., по мере поседения и повзросления, — Венедикт, в 1959 г. — “Бэн”, в 1960 г. — “Бэн”, “граф”, “сам”; в 1961—62 гг. опять “Венедикт”, и с 1963 г. — снова поголовно “Веничка”»6.
Венедикт Ерофеев у своих сокурсников получил ещё другое прозвище — Тухастый. Как вспоминает Владимир Борисович Катаев, оно было связано со знаменитой фразой известного лингвиста, академика Льва Владимировича Щербы про глокую куздру и тухастого бокренка.
Приведу её полностью: «Елокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит тухастого бокрёнка». На первых лекциях по языкознанию преподаватели приводят студентам эту искусственно сотворённую фразу в качестве примера того, что многие семантические (смысловые) признаки слова можно понять из его морфологии (его внутренней структуре). Эта фраза создана на основе русского языка, в которой все корневые морфемы заменены на бессмысленные сочетания звуков. А между тем у этой абракадабры есть общий смысл. Услышав её, можно представить, что нечто активное женского рода предприняла некое однократное и резкое действие по отношению к одушевлённому существу мужского рода, а затем продолжала делать что-то с его детёнышем или более мелким представителем того же вида.
В этой бессмыслице было больше логики и смысла, чем в риторике словоблудов из существовавших на факультете идеологических пастырей.
Почему Венедикт Ерофеев получил у студентов прозвище Тухастый? Не потому ли, что он вызывал к себе особое отношение как самый младший из них по возрасту? Или потому, что девушки относились к нему с повышенным вниманием? А может быть потому, что он выглядел среди студентов существом с другой планеты? Чего его сокурсники до конца недопоняли, но кожей почувствовали, так это его невероятной силы дух, немыслимый для шестнадцатилетнего юноши, который уже тогда проявлялся в его мироощущении, выдающихся способностях и ещё не обширной, но глубокой эрудиции. В свою очередь, Ерофеев в одном из последних интервью сравнил своё ближайшее окружение «с лицейским братством пушкинских времён — в окружении косной и малоинтересной среды»7.
Владимир Катаев вспоминает: «Он, было видно, немало прочитал у себя в школе за полярным кругом. Университет же предложил уже в первом семестре античную литературу (Сергей Иванович Радциг[244] казался нам едва ли не современником Гомера), Библию, которые наши профессора (конечно же, Николай Каллиникович Гудзий[245]) ухитрились включить в курс древнерусской словесности; благодаря оттепели начали возвращаться тексты Серебряного века. И то, что автор “Москвы — Петушков” предстаёт не робким гостем на празднике мировой культуры, во многом закладывалось тогда, в его первом университетском семестре»8.
Владимир Катаев возвращает нас в те годы, к первым месяцам пребывания Венедикта Ерофеева на филологическом факультете МГУ: «Добираться от общежития до университета надо было на трамвае и автобусе час с лишним, и, чтобы успеть к первой лекции, мы дружно вставали в семь утра — и Тухастый вместе со всеми. Вообще в первом семестре он выглядел как самый примерный студент. Не курил, ни капли спиртного не употреблял и даже давал по шее тем, у кого в разговоре срывалось непечатное слово. Однажды, получив месячную стипендию, чуть ли не всю потратил на компот из черешни, который завезли в общежитский буфет: ходил и покупал банку за банкой, что для северянина вполне извинительно»