14.
Эти воспоминания Владимира Муравьёва говорят о том, что Венедикт Ерофеев хотел бы вести жизнь не по-особенному, а по-людски — в любви и душевном согласии с женщиной, близкой ему по восприятию и пониманию жизни. Это обычное человеческое желание не противоречило библейской идее, которой он следовал в своём творчестве: «познайте истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:33). Вольница, бушевавшая в его душе, была вызвана нескончаемым одиночеством, а не чем-то иным. Известное изречение: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасёшься» к Венедикту Ерофееву имеет очень отдалённое отношение.
Александру Зиновьеву повезло куда больше. Он встретил свою Ольгу Мироновну на много-много лет раньше своего ухода из этого мира. Он тоже родился и провёл детство вдалеке от шумных городов. Да и до встречи со своей суженой за воротник закладывал не меньше, чем Венедикт Васильевич. Встреча с ней поменяла всё в его жизни. Её результат — огромное, многотомное творческое наследие учёного, прозаика и поэта. Эту творческую личность России ещё только предстоит узнать и оценить, как это уже произошло во многих других странах.
Кармический код жизни, как объявил людям Сиддхартха Гаутама Будда, возможно, но не так-то просто изменить. У каждого человека своя судьба. Как у нас в России говорят, что написано на роду...
Владимир Муравьёв, вспоминая пребывание Венедикта Ерофеева в общежитии Ремстройтреста, свидетельствует: «...все простые рабочие на задних лапках перед ним танцевали, а главное — все они принялись писать стихи, читать, разговаривать о том, что им несвойственно. (Веничка эти стихи обрабатывал, а потом сделал совершенно потрясающую “Антологию стихов рабочего общежития”. Кое-что, конечно, сам написал). Я спрашивал у Венички, как удалось так на них повлиять, но в этом не было ничего намеренного. Он просто заражал совершенно неподдельным, настоящим и внутренним интересом к литературе. Он действительно был человеком литературы, слова. Рождённым словом, существующим со словесностью. При этом словесность рассматривалась как некая ипостась музыки. У него было обострённое ощущение мелодически-смысловой стороны слова, интерес к внутренней форме слова»15.
С оценкой «Антологии» Владимир Муравьёв сильно преувеличил. Повзрослев, сам автор, когда о ней заговорил Пранас Яцкявичус (Моркус), отреагировал на её появление одним словом: «Стыдно».
Разумеется, он понимал, что за столь недолгий период его пребывания в общежитии невозможно наскоком преодолеть духовно-интеллектуальный разрыв между ним и рабочими. Я думаю, что вскоре он осознал, что его просветительская деятельность не более чем постыдная манипуляция чувствами и надеждами неискушённых в литературе людей. Оправданием Венедикта Ерофеева служит, я полагаю, одно его наивное заблуждение. Он, вероятно, надеялся, что поэтическое творчество, пусть и целиком создаваемое с его помощью, приведёт к созданию в его товарищах духовного иммунитета по отношению ко лжи во всех её формах и проявлениях.
Игорь Авдеев, ставший через несколько лет ближайшим товарищем Венедикта Ерофеева, отмечает аккуратность и последовательность в его поступках. Идея составления поэтических антологий его не оставляла: «Веничка мог трудиться не менее педантично, чем Томас Манн (столь Венедиктом любимый и ему противопоставленный литературоведами как тип “серьёзного” писателя, “обложенного книгами на четырёх языках”), пусть коленки и служили ему письменным столом. По его записной книжке 1969— 1970 годов... <...> можно, кстати, видеть, как скитаясь, голодая, копая траншеи для телефонных кабелей, Венедикт ведёт образ жизни кабинетного учёного: скрупулёзно составляет антологию поэтов “серебряного века”. Он перетряхивает немыслимые сборники даже самых забытых поэтов, зарываясь в библиографические глубины Исторички. Работа над поэтической антологией не могла не просиять сквозь строки поэмы “Москва — Петушки”, поделиться с ней вдохновением, каким Венедикт надышался от “серебряновековых” поэтов»16.
Вернусь к первой «Антологии» Венедикта Ерофеева. К её названию прилагался текст: «Составленная Венедиктом Ерофеевым с послесловием составителя на изящной белой бумаге.
1. От романтизма к реализму.
2. “Декадентство” (футуризм, имажинизм, символизм, “венедиктовщина”».
Пранас Яцкявичус (Моркус) вспоминает: «...через много лет спросил Венедикта Ерофеева, не он ли написал всю “Антологию” поэтов общежития Ремстройтреста, и получил утвердительный ответ»17.
Одно стихотворение из «Антологии» (подборка Виктора Никитича Глотова[259]) процитирую полностью. Оно даёт представление, каким тогда видел себя и хотел видеть Венедикт Ерофеев:
Я на площади — Прохожий,
В парикмахерской — Клиент,
Я вчера был Допризывник,
Завтра — Абитуриент.
На работе я — Завскладом,
В электричке — Пассажир,
В отделенье — Нарушитель,
У ребят — Кумир.
Я в газете — Главредактор,
А в анкете — Братый в плен,
в Магазине — Покупатель,
В профсоюзе — Член!
Так и будет век от века,
И ночи, и дни!
Где ж я стану — Человеком,
Ты хоть объясни!18
В этом стихотворении явно видна стилизация под сочинение человека, не особенно грамотного, старающегося смешаться с толпой, но знающего себе цену, в своей среде авторитетного, однако относящегося к людям «второго сорта». Мало кто сейчас помнит, что в анкете для поступления в институт вроде Института международных отношений при МИДе СССР и подобных ему или на более или менее серьёзную работу была графа: «Были ли вы и ваши ближайшие родственники в плену или на временно оккупированной территории?», а тут автор признается, что «Братый в плен».
Другие стихотворения в сборнике, за исключением любовного содержания, как сказали бы в тогдашних компетентных органах, также с подковыркой и с чуждым душком. А иногда прямо-таки откровенно ретроградные, особенно про Боженьку!
Наиболее заметны в «Антологии поэтов общежития Ремстройтреста» два стихотворения за подписью Венедикта Ерофеева: «Гавр» из цикла «Путешествие вокруг Европы на пароходе “Победа” и «Подвиг Асхата Зиганшина». Первое стихотворение по ритмике напоминает поэзы Игоря Северянина, творчеством которого в те годы был увлечён молодой писатель[260]. Он восторгался лексикой поэта, включающей в себя новообразованные слова, мелодично звучащие и понятные русскому человеку.
Источником вдохновения Игоря Северянина были Русский Север и его природа. Состояние духовной полноты и естественная свобода в обращении со словом — вот что привело в восторг Венедикта Ерофеева и сделало тогда Игоря Северянина его кумиром.
Наверное, подобные ощущения испытал приехавший в Россию индийский профессор, общаясь с деревенскими жителями Вологодской области и слыша их своеобразный говор. Оказалось, что переводчик ему не нужен. Он объяснил, что понимает этих людей, поскольку они используют «искажённый санскрит».
Существует «арктическая гипотеза», согласно которой прародиной древних индоевропейцев считается северная часть России: Кольский полуостров, окрестности озера Таймыр, территория нынешней Карелии[261].
Второе стихотворение Венедикта Ерофеева «Подвиг Асхата Зиганшина» написано в ёрническом духе в конце сентября 1960 года, когда он учился в Орехово-Зуевском педагогическом институте. Это была его дань повседневности. Сейчас мало кто помнит о команде четверых солдат-срочников, которых унесло на барже Т-36 от курильского острова Итуруп в открытый океан, в эпицентр мощного циклона. Это были Асхат Зиганшин, Филипп Поплавский, Анатолий Крючковский и Иван Федотов. 49 суток они без горючего, с небольшим запасом воды и почти без еды преодолели в дрейфе около полутора тысяч миль и были подобраны американским авианосцем. Это случилось в январе-феврале 1960 года. Четверо советских парней, как герои, были с триумфом встречены в Сан-Франциско. О них говорили и писали тогда по всему миру19.
11 ноября 1957 года Венедикта Ерофеева «увольняют из Ремстройтреста за систематическое отсутствие на рабочем месте»20. Напоследок начальство Ремстройтреста всё-таки сделало ему пакость: «настрочило на Ерофеева несколько доносов в местную милицию с требованием принять меры». Ему было запрещено, это уже со стороны милицейского начальства, покидать общежитие и велено дожидаться рассмотрения его дела в местном райсуде. Пришлось Венедикту Ерофееву спасать честь начинающего автора, которого перевели в сословие хуже некуда — «в бомжи», и переходить на нелегальное положение.
С этого дня его, как утлую лодчонку без руля и ветрил, болтало во все стороны в волнах моря житейского. Что вскоре закончилось удачно для мужественной четвёрки, для Венедикта Ерофеева продолжалось значительно дольше. К тому же без малейшей надежды на хеппи-энд.
К счастью, в бегах он находился недолго. Ему удалось устроиться в пункт приёма стеклотары. Туда его взяли подсобным рабочим. Теперь у него было постоянное место для ночлега — дощатый вагончик.
С кем переживать неприятности, как говорит Михаил Михайлович Жванецкий, по мере их поступления? У кого находить защиту от всяких жизненных неурядиц? У своих близких, естественно! В случае с Венедиктом Ерофеевым — у сестёр. Со старшей сестрой Тамарой он виделся в июле—августе 1956 года. Тогда он часто забегал к ней на почту, где она работала, забирать адресованные ему письма «до востребования» от своих московских приятельниц-обожательниц.
Наконец-то он послал родным весточку, что с ним всё в порядке. Объявил, что перешёл с дневного на заочное обучение, оставшись на том же филологическом факультете МГУ. Новый его статус устроил всех. Венедикт не хотел расстраивать мать и, как тогда говорили, «мёл пургу», то есть врал во спасение своей репутации золотого медалиста. Лето 1958 года он провёл в Кировске среди родных, Анна Андреевна в это время гостила вместе с сестрой Евдокией (Авдотьей) в украинском городе Славянске у дочери Нины, но не поладила с зятем и вскоре уехала. Осенью того же года Венедикт Ерофеев собрался в дорогу. Решил проведать сестру, познакомиться с её мужем и пожить в тепле. Ведь Славянск относительно Москвы находится на юге.