Вот подобной крепкой веры, как у его тётушки, Венедикт Ерофеев не обрёл ни тогда, ни позднее. Не мог он оправдать зло какими-то извиняющими и объективными причинами. Простить и навсегда забыть. Будто ничего такого не было вовсе. Ведь это зло творилось в достаточно удалённом от него времени. Венедикт Ерофеев знал, что закрой он на эти зверства глаза, и сам неминуемо станет соучастником давних преступлений. Он был всецело солидарен с Генриком Ибсеном: «Грехи отцов падают на детей».
Наступило 1 сентября 1961 года. Первый день занятий на филологическом факультете Владимирского государственного педагогического института им. П. И. Лебедева-Полянского. Настроение Венедикта Ерофеева было приподнятым. Появившись среди студентов, он боковым зрением видел, какие восторженные взгляды бросают на него девушки. Вот что об этом девичьем переполохе написала Лидия Любчикова, жена Вадима Тихонова, которому Венедикт Ерофеев посвятил поэму «Москва — Петушки». Сама она этой картины не наблюдала (познакомилась с Венедиктом Васильевичем только в 1964-м), а восстановила с чужих слов, по рассказам знавших его студенток: «В пединституте он был “первым парнем на селе”, — в него там влюблялись все поголовно, мне потом перечисляли девиц, которые прямо-таки драму переживали. И Бен этот свой статус ценил. В юности он был очень добродушен и деликатен, никогда он никого резко не отталкивал. И у него, по-моему, были романы, но не знаю, насколько они его глубоко трогали»10.
Думаю, что слухи о романах Венедикта Ерофеева того времени преувеличены и не стоит к ним прислушиваться. Он хранил верность своей Юлии Руновой и на сомнительные любовные интрижки не разменивался. Некоторые мемуаристы даже утверждают, что в то время он поражал всех своим женоненавистничеством11. Больший интерес, чем девушки, в течение почти шести месяцев начиная с сентября 1961 года вызывали у него беседы за кружкой пива с Игорем Ивановичем Дудкиным[317], преподавателем марксистско-ленинской философии. Человек он был бывалый и заслуженный. Воевал в танковых войсках на 2-м Украинском фронте, получил ранение в бедро под Кировоградом. Его репутация у студентов была лучше не пожелать — преподавателя милосердного и человеколюбивого. Игоря Ивановича даже называли «наш друг студентов» по аналогии с Жаном Полем Маратом (1743—1793), у которого, как известно, было прозвище «Друг Народа». Приведу воспоминания о нём его бывшей студентки Ольги Евдокимычевой (Новицкой), опубликованные во Владимире в 2018 году в сборнике «Путешествие в обратно. Книга про филфак»: «На лице всегда приветливая улыбка. Глаза лучатся добротой. Речь пересыпана шутками и остротами, и нам так нравилось с ним поговорить...»12
Сколько в то время было людей, подобных Игорю Ивановичу Дудкину. Милых, сердечных, интеллигентных, которые в годы войны совершали подвиги, а в послевоенное время, если не были фанатиками, трезво оценивали режим, держали нос по ветру и устраивались куда полегче — например, преподавателями истории КПСС и марксистско-ленинской философии. Типаж хорошо известный и воссозданный не только русскими писателями, но и писателями из бывших республик СССР.
Венедикт Ерофеев на первых порах был преисполнен энтузиазма. Он написал две статьи для «Учёных записок Владимирского пединститута». Выполнил довольно-таки быстро то, что предложила ему Раиса Лазаревна Засьма. Эти были статьи о творчестве норвежского писателя Генрика Ибсена. Они были отвергнуты и пропали. Однако в блокнотах и тетрадках Венедикта Ерофеева с мая по август 1961 года сохранились его размышления о драмах Бьёрнстьерне Бьёрсона «Банкротство», «Редактор», «Перчатка»13 и Генрика Ибсена «Борьба за престол» и «Бранд»14, «Император Юлиан»15, «Кукольный дом»16, «Дикая утка»17, «Привидения»18, «Столп общества»19, «Враг народа»20, «Росмерсхольм»21. Не надо долго гадать, чтобы понять, что это были черновые наброски будущей статьи о пьесах Генрика Ибсена.
Ерофеевские обзоры пьес Ибсена между тем не содержали ничего крамольного. Ведь не об «Окаянных днях» Ивана Бунина или «Несвоевременных мыслях» Максима Горького писал молодой литературовед! Однако они напугали и насторожили Ларису Лазаревну Засьму намного больше, чем эти два названных мною произведения, ибо своими аллюзиями драмы Генрика Ибсена непосредственно затрагивали самое актуальное в тогдашнем советском обществе, о чём говорили вполголоса, а иногда и громко — судьбу фантасмагорического мира, ещё вчера находившегося под властью Сталина.
Обсуждение двух статей Венедикта Ерофеева о Генрике Ибсене совпало с появлением 21 октября 1961 года в газете «Правда» стихотворения Евгения Евтушенко «Наследники Сталина». Сам факт публикации этого стихотворения на страницах главной партийной газеты стал мировой сенсацией, как и незадолго до этого вынос тела вождя всех времён и народов из мавзолея. Далеко не всем понравилось ничем не прикрытое поругание памяти великого вождя: одни радовались, а другие угрожающе хмурили брови. Прошло всего восемь лет после его смерти[318].
Пьесы Генрика Ибсена, выбранные Венедиктом Ерофеевым для двух его статей, особенно такие как «Кукольный дом», «Столп общества» «Враг народа», были не просто пьесами, а социальными манифестами22.
Вот почему Раиса Лазаревна Засьма восприняла эти статьи Венедикта Ерофеева как штудии с явным антисоветским душком. И была в этом, по существу, права. Статьи были признаны «методологически негодными» и отправлены в корзину. Раису Лазаревну можно было понять, зная недавние мытарства её мужа и тот многолетний страх, который в ней существовал. У неё уже не хватало сил его перебороть. Она искренне надеялась, что Венедикт Ерофеев, филолог от Бога, поймёт, что к чему, начнёт прилежно учиться и больше не будет создавать проблем своим благожелательным наставникам, обращаясь к чуждым марксистскому духу манифестам. Но не так-то было просто унять строптивого школяра. Он решил по-серьезному взбаламутить воду в тихом омуте. Но, увы, тогда ещё имя Венедикта Ерофеева не гремело по стране, как имя Евгения Евтушенко! Сам он не относился к поклонникам таланта поэта. Единственное, что их сближало, — это оглушительный успех у женщин.
Евгений Шталь пишет в статье «Венедикт Ерофеев во Владимире»: «Потом начались пропуски занятий (несмотря на пропуски, учился Ерофеев только на “отлично”), выпивки и — страшный криминал по тому времени — в общежитии у Ерофеева обнаружили Библию»23.
Вернусь к последовательности событий, происходивших в период обучения Венедикта Ерофеева во Владимирском пединституте. В сентябре, чуть ли не с первых дней своего студенчества, он не пропустил ни одного заседания философского кружка, который вёл Игорь Иванович Дудкин. Потом ему порядком поднадоели эти встречи, его утомило одно и то же бесконечное разоблачение чуждых философских идей, существовавших в немарксизме или в так называемом ложном марксизме. Как образно выразился философ Андрей Александрович Береславский, «на брезентовом поле советской философии не взошло ни одного алюминиевого цветка». И ещё на одно принципиальное различие между схоластикой и марксизмом он обратил внимание: «Схоластика была жёсткой системой. Занимающийся богословием всегда ходил по краю, с риском быть в любой момент обвинённым в ереси. Тем не менее система была ориентирована позитивно: предполагалось, что схоласт ищет истину, уточняет и развивает её, а опровержение лжи является подчинённым моментом. <...> К собственному своему содержанию советский марксизм старался без надобности не обращаться, чтобы не провоцировать возникновение новых ересей. Всё сколько-нибудь интересное сразу записывалось в идеологически невыдержанное — просто потому, что оно интересно. В этом, наверное, можно усмотреть некое подобие “народно-православного” представления о грехе: всё приятное грешно и недозволительно уже в силу того, что оно приятно»24. Венедикт Ерофеев «пошёл в народ». С помощью богословия он попытался просветить умы своих «тёмных» обожательниц. Кстати, ещё в Орехово-Зуевском пединституте Венедикт Ерофеев удивлял своих товарищей своим благопристойным поведением, начитанностью и знанием Библии, о чём вспоминает Виктор Евсеев: «Больше всего меня поразило полное отсутствие в его лексиконе не только матерщины, но и всяческих слов-паразитов, которыми грешили мы. Вскоре стало ясно, что Венька очень начитан и знает гораздо больше нас. Особенно нас поразили его познания Библии, которыми он пользовался иногда в споре с кем-нибудь из товарищей. Его аргументами в споре, как правило, были цитаты из Евангелия, о котором мы, полностью погруженные в коммунистическую атмосферу, тогда и не слыхивали. Мы просто были атеистами и с ходу отрицали всё религиозное. Для нас его углубления в религию и чуждую нам философию были более чем странными»25. Проповедническое усердие Венедикта Ерофеева среди студенческой молодёжи Владимирского пединститута только усилилось и было столь велико, что о нём по институту пошёл слух как о «засланном казачке» из семинарии. Среди его паствы преобладали девушки, к которым он был некоторое время безразличен. Переживал конфликт с Юлией Руновой.
У девушек же на Венедикта Ерофеева был другой взгляд. Они смотрели на него, красивого и талантливого, как на перспективного жениха. Он сам, из плоти и крови, заинтересовал их намного больше, чем та неосязаемая мудрость, которую он безуспешно пытался бережно внести в их легкомысленные головы. Венедикту было забавно называть своих поклонниц не по имени, а «чаще всего по цветовой гамме одеяний, в которых они появлялись в его комнате»26.
Валерий Берлин пишет: «Зелёной феей с чёрными глазами была вечно несчастная Нина Ивашкина. Хрупкую и чахоточную девушку Свету Венедикт называл “серой”. Неизменным участником ерофеевских “объединений” была “белая падшая женщина” кандидат наук — Наина Николаева, “Оранжевая студенточка” Садкова постоянно делилась с Ерофеевым своей неразделённой любовью к доценту с кафедры языкознания. В спектре его свиты была и “синяя” Миронова, которая любила “за глаза” развенчивать своих подруг и уверяла Ерофеева, что вообще сторонится людей и любит “только природу”. Приблизил к себе Ерофеев и безнадёжно влюблённую в него “фиолетовую умницу” Тяпаеву, не было у Венедикта только чёрной девушки. И Валентина Зимакова поспорила с подругами из своей комнаты, что она тоже будет одним из цветов ерофеевского спектра. В чёрном, облегающем её пышную фигуру платье она могла часами задумчиво сидеть в комнате Ерофеева, не вступая ни в один из ведущихся там жарких диспутов. И скоро она была оценена и полюблена Венедиктом...»