Спасти создавшуюся ситуацию было по силам только молодым людям с идеями в голове. Таковые в конце концов обнаружились, но не сразу. Привёл их к нему не скопом, а по отдельности Борис Сорокин, ныне священнослужитель, дьякон храма преподобного Феодора Студита у Никитских Ворот в Москве. В то время он учился в том же, что и Венедикт, институте и на том же факультете и курсе. Встреча и последующая дружба с Венедиктом Ерофеевым изменили его жизнь. А благодаря новому «кружковцу» у писателя, задолго до его всемирной известности, появилась «свита», состоящая из друзей Бориса Сорокина. Всё-таки, несмотря на неприятие Венедиктом Ерофеевым романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», от воздействия этого произведения он не уберёгся. Напомню читателю: свиту Воланда составляют Кот Бегемот, Коровьев-Фагот, Азазелло и девушка-вампир Гелла. Об инфернальных ролях каждого из этих трёх персонажей я говорить не буду. Кем-кем, а уголовниками Венедикт Ерофеев и его трое друзей не были. Тем более голову никому не отрывали В общем, параллели с небесами и магией тут не уместны.
Со временем и многолюдная владимирская свита (или эскорт) Венедикта Ерофеева сначала сократилась до шести человек, а затем до трёх мужчин и одной женщины. В окончательном виде она состояла из Бориса Сорокина, Игоря Авдиева и Вадима Тихонова с его женой Лидией Любчиковой. Ничего предосудительного Венедикт Ерофеев и его свита не совершали, если не считать ночного орошения ступенек лестницы, ведущей к двери горкома комсомола во Владимире. Может, были и другие проказы, но мне они не известны. Обращусь к рассказу Бориса Сорокина о том, как он познакомился с Венедиктом Ерофеевым и какой у него с ним состоялся разговор.
Это событие произошло в комнате общежития в середине октября 1961 года: «Я робко постучался. За столом сидел молодой человек. С модным набриолиненным коком на голове, в клетчатом пиджаке и белой рубашке. Венедикт показался мне довольно импозантной фигурой. На нём были узенькие, модные тогда, брюки-дудочки. А на ногах, как ни странно, спортивные тапочки. Около него дымился эмалированный чайник. В газете угадывалась завёрнутая буханка чёрного хлеба, а в маленьком кульке — сахарный песок. И во всём облике сидевшего чувствовались одновременно и бедность, и интеллигентность. Оторвав глаза от “Философских этюдов” Мечникова, Венедикт вопрошающе посмотрел на меня своими маленькими, медвежьими и очень проницательными глазами. Мы познакомились. Я к тому времени считал себя умненьким мальчиком и взахлёб стал делиться с Ерофеевым своими ощущениями от недавно прочитанной “Диалектики природы” (незаконченный труд Ф. Энгельса. — А. С.). Но Венедикт меня раздражённо прерывает: “Да что же ты, Сорокин, всё мне энгельсовщину да чернышевщину порешь”. — “Ну, а что вы можете мне возразить, — не унимался я, — что прекрасное есть некий образ абсолютной полноты жизни”. — “Что могу тебе возразить?” — Венедикт интересно пошевелил губами. (В первые минуты знакомства он ещё не осмелился меня вслух обматерить). — “А вот что, — непринуждённо продолжал он. — Иконы византийские с их многочисленными сценами Страшного суда видел, надеюсь? А ведь это скорее образцы человеческого уродства, где же здесь красота и полнота жизни? Но любой искусствовед скажет, что они прекрасны!”6 Никаких византийских икон я не видел, но принял это к сведению[320]. Потом мне пришлось принять к сведению почти всё, что говорил мне Веня. Многие вещи, о которых я даже не подозревал... философия, литература, религия — всё это я взял у Вени. Почти всё. И до сих пор этим пользуюсь. Можно сказать, что своим образованием я обязан ему. Во Владимире совсем недавно (в 1960) вышел сборник Андрея Вознесенского “Мозаика”, и я начал было читать понравившиеся мне стихи, но снова попал под охлаждающий душ ерофеевского негодования. — “Не там ты ищешь, Сорокин, ты же совсем не знаешь предшественников его”. Потом, когда я стал часто заходить к Ерофееву, он знакомил меня с поэзией Серебряного века, каждый раз чем-то ошарашивая. Помню, например, из Брюсова: “Тень несозданных созданий / Колыхается во сне, / Словно лопасти латаний / На эмалевой стене”. Тогда же, (а может быть, и в одну из последующих встреч) Венедикт вынул из тумбочки Библию и сказал: “Вот, Сорокин, единственная книга, которую ещё стоит читать”. Я ужаснулся и подумал: “Как же так, он читает Мечникова и так говорит про Библию?” Уходил я от него сильно озадаченный, одновременно с симпатией и страхом».
В это же время во Владимирском пединституте учился Игорь Авдиев, приятель Бориса Сорокина. Его биографию достаточно полно восстановил Евгений Шталь в своей книге «Венедикт Ерофеев: Писатель и его окружение». Игорь Авдиев был на девять лет моложе Ерофеева. Высокие и широкоплечие (широкоплечим Ерофеев не был), внешне они выделялись среди других. При их росте (Игорь метр девяносто семь, а Венедикт метр восемьдесят семь) это было сделать нетрудно. К тому же в биографиях того и другого обнаружилось много общего. Отца Игоря, Ярослава Юрьевича, арестовали и осудили в 1947 году, за несколько месяцев до рождения сына. Во время войны он воевал в танковых войсках, занимался разработкой оружия. После победы работал в конструкторском бюро. Мать Зинаиду Алексеевну из Москвы вскоре выслали. Так они очутились во Владимире. Как только Сталин умер, отец вернулся из заключения. Семья какое-то время жила в Москве. Три класса Игорь Авдиев проучился в московской школе. В 1958 году семья снова переехала во Владимир. Игорь был способный и разносторонне развитый мальчик. Соединял в себе любовь к чтению и спорту, что у юношей встречается не часто. У него был 1-й юношеский разряд по баскетболу и 3-й разряд по стрельбе. После смерти отца в середине 1960-х годов мать Игоря вышла замуж за генерала Колокольцева. Евгений Шталь сообщает удивительный факт из жизни Венедикта Ерофеева. Как он спас Игоря Авдиева от смерти, когда тот решил покончить жизнь самоубийством — броситься под колёса поезда. К сожалению, исследователь не сообщает, какие жизненные обстоятельства и причины сопутствовали этому безумному решению. Зато важен его вывод, что именно Венедикт Ерофеев обратил Игоря Авдиева к религии и приобщил к чтению Нового Завета.
Позднее черты внешности Игоря его друг использовал для своих искромётных каламбуров. Вроде следующих: «Игорь Авдиев, длинный, как жизнь акына Джамбаева[321], бородатый, как анекдот»7; «Мы с Авдиевым оба длинны.
Но он длинен, как декабрьская ночь, а я — как июньский день»8; «Он самый строгий и длинный из нас, как литургия Василия Великого — самая длинная и строгая из всех литургий»9.
Вадим Тихонов появился в окружении Венедикта Ерофеева в середине ноября 1961 года как человек, предоставивший ему «политическое убежище». Вот как вспоминал этот эпизод Венедикт Ерофеев в разговоре с журналистом Леонидом Прудовским: «Во Владимире, когда мне сказали: “Ерофеев, ты больше не жилец в общежитии”. И приходит абсолютно незнакомый человек и говорит: “Ерофейчик. Ты Ерофейчик?” Я говорю: “Как то есть Ерофейчик?” — “Нет, я спрашиваю: ты Ерофейчик?” Я говорю: “Ну, в конце концов, Ерофейчик”. — “Прошу покорно в мою квартиру. Она без вас пустует. Я представляю вам политическое убежище”»10.
Серьёзные для Венедикта Ерофеева проблемы начались с обнаружения Библии в его тумбочке в комнате общежития. О том, что за этим обыском последовало, он позднее рассказал Ирине Тосунян, журналистке «Литературной газеты»: «Учился и во Владимирском пединституте, на том же факультете, так же отлично и недолго. Тихонечко держал у себя в тумбочке Библию. Для меня эта книга есть то, без чего невозможно жить. Я из неё вытянул всё, что можно вытянуть человеческой душе, и не жалею об этом. А тех, кто с ней не знаком, считаю чрезвычайно несчастным и обделённым. Библию я знаю наизусть и могу этим похвалиться. Спустя какое-то время книгу в моей тумбочке обнаружили, и началось такое!.. Я помню громадное всеобщее собрание института»11.
Дальнейшие события развивались не быстро и не медленно. Со средней скоростью. Новый год Венедикт Ерофеев провёл в постели. У него обнаружилась ангина. Лежал на диване Вадима Тихонова, подперев голову рукой и окружённый галдящим народом. К нему пришла почти вся его женская гвардия.
От Юлии Руновой была получена поздравительная телеграмма по случаю Нового, 1962 года. Уже 4 января он успешно сдал первый зачёт зимней, сессии. 15 января сдал экзамен на «отлично» по «Введению в языкознание» Анатолию Михайловичу Иорданскому[322]. Это был настоящий триумф Венедикта Ерофеева. Полсотни ребят и сотня девушек встретили его овацией во дворе института. Как пишет Валерий Берлин, пятикурсники утверждали, что «за всю историю института не было ещё такого случая, чтобы такая масса людей ждала с экзамена одного человека»12. Получить у Иорданского «отлично» было делом нелёгким13.
Об экзаменаторе Анатолии Михайловиче Иорданском существует биографическая справка в книге Евгения Шталя «Венедикт Ерофеев: Писатель и его окружение». Это был преподаватель по своим знаниям и научным интересам не чета декану Ларисе Лазаревне Засьме, которая читала курсы «Введение в литературоведение», «Русская литература XIX века (вторая половина)», «Русская литература XX века», «Советская литература». Она вела спецсеминары по творчеству Максима Горького, Алексея Николаевича Толстого, Владимира Маяковского и Леонида Максимовича Леонова[323], истории советского романа14.
Назову темы лекций, которые читал студентам Анатолий Михайлович Иорданский: «История русского языка», «Диалектология», «Историческая грамматика русского языка», «Лексикология». Да и биография его была не совсем идеальной для отдела кадров. Сын сельского священника, исключённый в 1929 году из-за социального происхождения из Ярославского педагогического института, где учился на четвёртом курсе. Был направлен каменщиком на строительство железнодорожного моста через Волгу в Костроме (март 1930-го — апрель 1931 года). Затем работал учителем начальных классов, в текстильном техникуме, в средней школе. Заочно окончил в 1936 году Ярославский педагогический институт, из которого ранее был изгнан. Потом, в 1937 году, поступил в аспирантуру на кафедру славяно-русского языкознания Московского института философии, литературы и истории