я жизнь, новое самоощущение. Я восхищалась “бездомными ‘владимирскими’” и знала: они уникальны. Мне были милы их человеческие слабости, их бесприютность и недостатки как продолжение достоинств»1.
Одни, как Наталья Четверикова, восхищались «великолепной семёркой», но были и те, кто, принимая участие в их феерических театральных постановках вроде доморощенной оперы «Ленин и Дзержинский», с трудом выдерживали чрезмерно затянувшиеся представления. К тому же нередко сопровождаемые обильными возлияниями: «Действо, где участвовали и Надюша Крупская, и меньшевики, и матросики, заканчивалось опереточным канканом со вскидыванием ног: “К эсеркам, к эсеркам поедем мы сейчас!” И вся большевистская элита дружно направлялась в воображаемый бордель. “Между лафитом и клико” мы пили дешёвый портвейн под кодовым названием коньяк “Камю-на-Руси-хорошо”»2.
В каком бы новом составе ни появилась «великолепная семёрка», четыре человека в ней непременно присутствовали: Венедикт Ерофеев, Игорь Авдиев, Борис Сорокин и Вадим Тихонов. С последним, надо сказать, были проблемы. Я полагаюсь на беспристрастный отзыв Марка Фрейдкина, который, по собственному признанию, с трудом переносил пустую болтовню и хамство Вадима Тихонова: «Любимым его занятием в компаниях было, как он сам выражался, “эпатнуть” кого-нибудь из известных и уважаемых людей, и авторитетов здесь для него не существовало. Невысокий, жилистый, в очечках-стеклышках, он запросто мог подойти к кому угодно и без различия пола, возраста и положения в обществе во всеуслышание произнести что-нибудь вроде: “Да будет тебе NN (непременно на ты и непременно по фамилии) (...) городить! Лучше сиди тихо и сопи в две дырочки, пока в морду не дали”. О. Седакова рассказала, как однажды на какой-то литературной тусовке её чем-то обидел В. Цыбин. Поставить его на место был отряжён Вадя. Он подошёл к маститому советскому писателю, похлопал его по плечу и сказал: “Ты не переживай, Цыбин. Ты не самое большое говно среди русских поэтов — вон Грибачев воняет посильней тебя!”»3.
Марк Фрейдкин не единственный, кого Вадим Тихонов раздражал, но всё-таки воспринимал его в своей основе человеком глубоким и простодушным4.
Венедикт Ерофеев на счёт Вадима Тихонова тоже особо не обольщался. «Любимый первенец» в больших дозах казался несносен, а его шутки часто воспринимались ни к месту и ни ко времени. Однако со всеми огрехами его характера и воспитания, а также с его невежеством Венедикт Ерофеев смирился. Как он записал в одной из своих тетрадок: «Мы с Вадей, как кофе с цикорием. Я без него могу, а он без меня — нет»5. Или ещё более решительно: «Тихонова из дома, как слово из песни, не выкинешь»6. Е1одвергает насмешкам его всезнайство: «Он уже постиг все науки и всю премудрость земную (он, т. е. Тихонов). Ему осталось заняться чёрною магиею, вызвать к себе на Пятницкую, 10, 5, демона воздуха и продать ему по дешёвке свою бессмертную душу»7.
Теперь займусь Борисом Сорокиным. В отличие от Вадима Тихонова это совершенно другой человек, щепетильный и культурный. Венедикт Ерофеев даёт ему убийственные характеристики: «Боря Сорокин, франт, жуир, хлыщ»8. Или: «Боря Сорокин, горлопан, голодранец и забулдыга»9. «Сорокин, как Дант. Когда великий Дант проходил по улицам Равенны, девушки шептали: “Смотрите, как лицо его опалено адским пламенем”»10.
Нашёл я о Борисе Сорокине запись пусть и ироническую, но с добрым к нему чувством: «Сорокинской грудью, грудью владимирского стихотворца, будем прокладывать себе “широкую”, “ясную”»11.
Не важно, как относился Венедикт Ерофеев к каждому из этой троицы и что говорил им в глаза и о них же за глаза. По содержанию это было, кстати, одно и то же. Важно, что он провёл с ними вместе немало дней и в течение нескольких лет по разным поводам упоминал их в своих блокнотах. Как тут ни рассуждай, прикипел он к «владимирским» всей душой до последнего своего часа, как и они к нему. Когда у Венедикта Ерофеева было «настроение серое, с жёлтыми пятнышками»12, они меняли эту унылую цветовую гамму на более радужную, импровизируя балаган с непременными шуточками-прибауточками. Ни об одном из них не мог он сказать: «Для чего только этот человек топчет мироздание?»13
Помнил Венедикт Ерофеев, как они плечом к плечу твёрдо стояли рядом с ним в дни его гонений. Недаром он называл их «оруженосцами». Они же с гордостью именовали себя «венедиктианцами». Так их дружную компашку обозначили во Владимирском управлении КГБ, запротоколировав как религиозную секту. Вот что по этому поводу думал Игорь Авдиев:
«И если идеологом был Венедикт, то “организатором” — Борис Сорокин. Сектанты? Ну, что ж, есть мнение, что западноевропейское Возрождение начиналось как сектантское движение. Много званых, да мало призванных. Союз или орден, фратрия или гетерия? Многие опьянялись радостью свободы, но злосчастность изгнанника убивала порывы. Венедикт сначала часто, потом всё реже и реже объезжал свою павлово-посадскую, орехово-зуевскую, владимирскую паствы. Ему было больно с каждым разом находить всё больше безжизненных душ: поникших, трезвых, “фрикативных, заднеязычных, задненёбных, смычнопроходных”. “Одни мы — сонорные, взрывные, переднеязычные”, — подбадривал он верных венедиктианцев. И себя.
“...ведьмы, хоть голы и босы,
Но по крайности есть у них косы”.
“Благовествование” — это манифест секты. Студенты-ваганты становились путниками в Иерусалим, “рыцарями бедными”. Таким же личным дневником, размышлением о собственной судьбе, сетованием о горькой истине: трудно жить, не растворяясь в толпе, не теряя себя, с бережливостью к святыням. Трудно жить с лицом, как у идущего в Иерусалим. Убивают Веничку четверо из общежития: “Брось считать, что ты Каин и Манфред!..” Четверо из толпы, которая говорит: “Кремль, Кремль...” “Они своими угрюмыми взглядами пронзили мне душу...” “Ты Манфред, ты Каин, а мы как плевки у тебя под ногами” (гл. “Чухлинка — Кусково”). Но оправдывать Веничку не хотели. “Если душа не сдаётся — душу вон!” “Они вонзили мне шило в самое горло...”
И от предчувствия этой кончины Веничка слышал “одновременно два полярных упрёка: и в скучности, и в легкомыслии”. Скучна смерть, легкомысленна жизнь. “Жить было скучно только Соломону и Николаю Гоголю”. “Я не утверждаю, что теперь — она — истина уже известна или что я вплотную к ней подошёл. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошёл, с которого её удобнее всего рассмотреть” (гл. “Никольское — Салтыковская”). Никто истину на этом свете не находил, но искать её в этой жизни нужно неустанно. А главное: “Духа не угашайте”, тебя будут преследовать эринии, задавать подлые загадки Сфинкс, Митридат обмажет тебя соплями в полнолуние, камердинер Пётр отречётся, рабочий ударит молотом по голове, крестьянка — серпом по яйцам, ангелы бесовски расхохочутся в лицо, но пока “разбойничьи рожи” не убьют тебя... Нужно хранить в душе не огонь... “Петушки Он стороной не обходил. Он, усталый, ночевал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел и дым...” (гл. “Петушки. Кремль”).
Мне лет с шестнадцати начал надоедать, потом угнетать, насиловать один помысел. Сначала нечастый, как прилив-отлив, он всё чаще стал топить меня, отнимая все остальные чувства и мысли, как возможность последнего глотка воздуха. В один из таких приступов я и познакомился с Веничкой. Я пришёл к нему в деревню Мышлино под Петушками с Борей Сорокиным и Вадей Тихоновым (которому посвящены “трагические листы” поэмы “Москва — Петушки” как любимому первенцу)»14.
У каждого из «венедиктианцев» была своя биография. Не только один перечень жизненных вех: родился, пошёл в школу, чего-то окончил, работал, женился, воспитывал детей. Они не плыли на своих утлых лодчонках вместе со многими другими по широкой реке, толком не зная, в какое она впадает море. Все трое, как казалось им, стояли на высоком холме, словно преторианцы, вокруг смотрящего вдаль Венедикта Ерофеева. И гордились своим предназначением. Напомню читателю, чтобы моя мысль стала более понятной, хрестоматийное, стихотворение Фёдора Тютчева «Цицерон»:
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал — и на дороге
Застигнут ночью Рима был!»
Так!., но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всём величье видел ты
Закат звезды её кровавый!..
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был —
И, заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!15
Вот ещё один мой довод в пользу утверждения, что «владимирские» гордились дружбой с Венедиктом Ерофеевым. Каждому из них он в той или иной степени выстроил жизнь. Для них он был Цицероном, Учителем.
Начну с Вадима Тихонова. Когда они встретились, это был нагловатый юноша с четырёхклассным образованием. Вот что он позднее, в 1994 году, рассказал с присущим ему хвастовством в интервью Ольге Кучкиной, приписав себе некоторые достижения его учителя в пополнении своего образования: «Мы с ним (Венедиктом Ерофеевым. — А. С.) пропадали лет пять или шесть в Историчке или Ленинке. То есть, когда только оттепель началась, мы сразу прошарили все эти библиотеки, пятое-десятое. Что вы, мы знали поэзию великолепно, философию, мы очень образованными были. Для того времени, слава Богу, да и для этого наверняка. Мы просто-напросто знали, что читать. Читали Леонтьева, Соловьёва, Бердяева, Фрейда. Знали поэтов всех буквально. Мы устраивали состязания: кто больше стихов прочитает, тот остаётся, кто меньше — бежит за водкой. Мы с Ерофейчиком ни разу не бегали»